Все это сделавши так, богиня богинь удалилась.
Это облечение, обволакивание красотой - внешнее. А есть еще и внутреннее
облечение. Это, прежде всего, общеизвестное вдохновение гомеровских певцов и
самого Гомера. Обращение к Музе, ставшее в Европе пошлостью, имело в
гомеровскую эпоху весьма сложное содержание. Музы вкладывают в поэтов
вдохновение так же, как боги облекают героев внешней красотой лица и стана.
В Ил. II 485 - 493 поэт перед исчислением всего ахейского и троянского
воинства обращается к Музам, которые все знают на свете, помочь ему и
привести на память все ахейские корабли. В Од. VIII 480 сл. читаем о певцах:
"Ведь пенью певцов обучила Муза сама и племя певцов она любит сердечно". И
когда начинает петь Демодок, говорится (73): "Муза внушила певцу пропеть им
сказанья". Ибо (44 сл.): "бог дал ему сердце нам песней радовать, как бы о
чем ему петь ни велело желанье". Другой певец, уже в доме Одиссея,
веселивший в его отсутствие женихов, просит помилования, аргументируя (ХХII
347 - 349): "Я самоучка, само божество насадило мне в сердце всякие песни. И
кажется мне, что готов я, как богу, песни петь для тебя. Не режь же мне
горла, помилуй". Богам тоже не менее, чем самим людям, приятно слушать
прекрасные песни. В Ил. I 472 - 474:
Пеньем весь день ублажали ахейские юноши бога.
В честь Аполлона пэан прекрасный они распевали,
Славя его, Дальновержца. И он веселился, внимая.
А уж о людях и говорить нечего (Од. ХVII 385 сл.). Певцы даруют "песнями
радость" и "для смертных желанны везде на земле беспредельной". Полная
зависимость поэта от Муз демонстрирована у Демодока еще и его слепотой.
Он-де настолько погружен в дары Муз, что ему нечего смотреть больше
физическими глазами (Од. VIII 63 сл.): "Муза его возлюбила, но злом и добром
одарила: зренья лишила его, но дала ему сладкие песни". Сам Гомер в
представлении всей античности был слепым певцом-старцем.
6. Сущность красоты вообще по Гомеру
Красота мыслится Гомером в виде тончайшей, прозрачной, светоносной
материи, в виде какого-то льющегося, живого потока, оценить и понять который
стремятся все античные теоретики. Эту красоту очень трудно выразить
средствами современного отвлеченно-научного языка. Поэтому для характеристик
этого античного феномена мы употребим сочетание слов, совершенно необычное
для западноевропейского уха, на первый взгляд, вполне противоречивое.
Именно, красота, как ее мыслит Гомер, есть некоторого рода текучая сущность.
Западноевропейские философы почти всегда противопоставляли "сущность" и
"текучесть". Сущность вещи представляется чем-то устойчивым, даже
неподвижным, не подверженным никакой текучести. В этой "сущности" отрицается
всякий процесс, всякое становление, а вместе с тем, конечно, и всякое
ставшее, результат становления, т.е. всякая фигурность, образность, не
говоря уже о пластичности. Подобное представление чрезвычайно отвлеченное.
Это - только самое первое различение сущности и явления, которое как бы ни
было абсолютной истиной для первого шага отвлеченной мысли, уже перестает
быть таковой для второго и оказывается уже полной ложью для последнего,
завершительного шага мышления. Но это не только ложь по существу. Это - то,
что совершенно немыслимо для античной эстетики: и это - то, против чего
Гомер протестует от первой строки до последней.
Красота есть текучая сущность - вот первое откровение античной эстетики
Гомера. Это значит, во-первых, что красота есть сущность - со всеми теми
особенностями, которые видят в этой "сущности" самые отвлеченные (и в том
числе и античные отвлеченные) мыслители. Другими словами, красота
нематериальна, нефизична, внепространственна, вневременна, невидима,
неслышима, неосязаема. Она есть смысл, идея вещи, внутренняя жизнь вещи, ее
самая последняя основа и субстанция, не что-либо внешнее и случайное, а
максимально внутреннее и для нас необходимое. Но гомеровская красота есть в
то же время "текучесть". Это "сущность". Она - видима, ибо она светоносна, и
слышима, ибо - благозвучна. Ее можно осязать как таковую, как будто бы это
была физическая материя: глина, песок, металл, камень. Ее можно взять в
руки, ею можно пользоваться в качестве косметического средства наподобие
пудры, красящих веществ или ароматов. У Гомера нет мифа о том, как Зевс
сошел на Данаю (мать Персея) золотым дождем. Но Гомер представляет себе
красоту именно в виде какого-то золотого дождя.
Когда мы встречаем Афродиту с ее постоянным эпитетом "золотая", то этот
эпитет не обязательно понимать так, что тут перед нами статуя Афродиты из
золота, или что сама Афродита имеет цвет золота, или драгоценна, как золото.
Афродита есть красота, сама красота, сущность, идея, принцип красоты,
бесконечная красота, в отличие от отдельных красивых предметов, которых
очень много и которым свойственна красота только в той или иной, всегда
конечной степени. Красота имеет вид золота. Она драгоценна, она блестит
(красота у Гомера всегда "блестит"), она - материал для самых красивых и
тонких вещей.
Мы привыкли различать вещь и значение - смысл, идею вещи. Но Гомер не
различает этого в своей эстетике. Прекрасно у него то, что значит нечто,
указывает на нечто; но это нечто есть оно же само. Красота значит именно то
самое, что она есть. Потому-то в ней и нет разделения на сущность и явление.
Она - абсолютное тождество одного и другого.
Однако формулируемый здесь принцип абсолютного тождества сущности и
явления есть только первый пункт в нашем понимании образа Афины Паллады,
облекающей своих героев красотой, как некоторого рода косметическим
средством. Попробуем теперь формулировать все основное, с чем сравнивается
отвлеченно-философская мысль в таком мифическом образе. Он не есть просто
какая-то отвлеченная значимость. Он еще и пластичен, и мифичен, и внеличен
(так как этого требует эпический стиль) и несет на себе вообще все
особенности греческой мифологии. Западноевропейская философия
противопоставляет внутреннее и внешнее. Гомеровское представление о красоте
вполне исключает эту антитезу: то, что мы внешне видим в этом мире красоты,
то и есть ее внутреннее; и видим мы внешне не что иное, как ее внутреннюю,
сокровенную жизнь. Собственно в этом и для нас нет ничего необычного. Как бы
мещанская мораль ни предписывала нам "не судить по наружности", мы,
собственно говоря, только и делаем, что судим по наружности; да я и не знаю,
как можно было бы поступать иначе. Всякий портрет, и живой и искусственный,
конечно, всегда говорит сам за себя. И в гомеровском представлении красота,
вне всякого сомнения, в этом смысле физиономична. Тут нет антитезы сознания
и бытия. Те струящиеся лучи и потоки красоты, которыми облекает Афина
Паллада своих героев, есть конечно, бытие, ибо они, прежде всего, есть,
существуют. Но в том-то и заключается вся их суть, что они есть в то же
самое время живое сознание, некая трепещущая душа, изнутри видимое тело
сущности, некая одухотворенная материя;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189 190 191 192 193 194