Вот что говорит об
этом известный итальянский художник XV в. Пьеро делла Франческа в "Трактате
о живописной перспективе": "Живопись - не что иное, как показывание
поверхностей и тел, сокращенных или увеличенных на пограничной плоскости
так, чтобы действительные вещи, видимые глазом под различными углами,
представлялись на названной границе как бы настоящими; а так как у каждой
величины всегда одна часть ближе к глазу, чем другая, а более близкая
всегда представляется глазу на намеченных границах под большим углом, чем
более отдаленная, и так как интеллект сам по себе не может судить об их
размерах, т.е. о том, какая из них ближе, а какая дальше, то поэтому я
утверждаю, что необходима перспектива. Она пропорционально различает все
величины, доказывая, как подлинная наука, сокращение и увеличение всяческих
величин посредством линий".
Пьеро делла Франческа, как и многие художники эпохи Возрождения, был
одновременно математиком. Ему принадлежат, помимо "Трактата о живописной
перспективе", также работы "Del abaco", где рассматриваются проблемы
арифметики и алгебры, и "Книга о пяти правильных телах", текст которой был
использован математиком Лукой Пачоли в его трактате "О божественной
пропорции" (1509). Сам "Трактат" в такой же мере посвящен живописи, в какой
и геометрии, точнее говоря, он посвящен практической геометрии, ибо именно
так понимает живопись автор трактата. Однако недостаточно сказать, что
живопись, согласно Пьеро, - это прикладная геометрия. Ведь геометрия, как
ее трактовали древние и средневековые ученые, есть наука, имеющая дело с
пространственными отношениями, как они существуют сами по себе,
безотносительно к человеческому глазу, вот почему сущность этих отношений
коренится даже и не в самом пространстве, а в числе, как об этом писал
Платон. Что же касается геометрии, как ее здесь понимает Пьеро, то ее
главная задача - устанавливать строгие соотношения между видимыми
предметами и видящим глазом. Поэтому и евклидовы определения точки, линии и
т. д. Пьеро переосмысляет, приводя их в соответствие со своей задачей.
"Точка, - пишет он, - это то, что не имеет частей, как говорят геометры,
утверждающие, что она воображаема. Линия, как они говорят, обладает длиною
без ширины и потому подлежит ведению только разума. Но так как я стараюсь
говорить о перспективе при помощи доказательств, которые, как мне хочется,
должны быть охвачены глазом, то необходимо дать другое определение. Итак, я
скажу, что точка - это нечто столь маленькое, что глаз едва может ее
воспринять. Линией я назову протяжение от одной точки до другой, причем
ширина здесь будет такой же природы, как и у точки". Если у Евклида точка -
это то, что не имеет частей, то ясно, что глазу тут делать нечего. Если
линия, далее, это длина без ширины, то и тут всякое суждение может быть
делом разума.
Геометрия Евклида, таким образом, не имеет дела с видимыми вещами, т.е. с
эмпирическим миром, фрагменты которого становятся предметом воспроизведения
в живописи эпохи Возрождения. Видимые вещи - это с позиций платонизма суть
лишь иллюзии, но теперь именно воспроизведение их на полотне становится
задачей художника. А потому он должен так преобразовать аксиомы евклидовой
геометрии, чтобы они могли быть "схвачены глазом". Вот точка и становится
из идеальной "воображаемой", она есть очень маленькое тело, находящееся как
бы на грани чувственного восприятия (отсюда и словечко "едва"), она такой
же "гибрид" чисто математического с телесным, как и "материальная точка" у
Галилея. То же происходит и с линией: она наделяется шириной, но только
считается очень маленькой, едва заметной глазу.
Так глаз получает новые прерогативы, какими раньше обладал лишь разум. Вот
почему становится возможным тот гимн человеческому оку, который мы читаем у
Леонардо в трактате "О свете и зрении".
Вряд ли следует считать простой метафорой слова Леонардо о том, что именно
глаз - творец астрономии, геометрии и вообще точных наук, что он же
создатель искусств и преобразователь природы. Это глубоко возрожденческая
идея, какой мы не встретим ни в средние века, ни в античности. В эпоху
Возрождения человек становится центром мироздания, а человеческое око -
центром этого центра. В эту эпоху мир, как он открывается нашему глазу,
претендует встать на место мира, как он открывался уму.
Этот процесс имеет большое значение для становления науки нового времени:
благодаря ему меняется оценка значимости зрения в деле постижения реального
мира и соответственно меняется отношение к тем изобретениям, которые
улучшают и усиливают зрение, например таким, как линза. Известный историк
науки В. Ронки установил, что линзы для очков были изобретены еще в конце
XIII в., но ученые того времени не придали им никакого значения как
инструментам познания окружающего мира. "Отношение философов к линзам в
средние века выражало всеобщее глубокое и убежденное недоверие как к
проблеме зрения в целом, так и к проблеме наблюдения предметов при помощи
оптических приборов". Преодоление недоверия к приборам происходило по мере
того, как механика из разряда искусств постепенно переходила в разряд науки
и тем самым ослаблялось античное противопоставление естественного и
искусственного. Но само недоверие к зрению как недостоверному источнику
познания было существенно ослаблено уже в XV в., что прекрасно выразили
художники.
Не случайно и в геометрии приобретают большое значение приемы, помогающие
изучению зрительной иллюзии. Насколько возрожденческая установка на
зрительную иллюзию отличается от недоверия к чувственному опыту,
характерного для античной культуры, свидетельствует такой символический
акт, как попытка одного из великих философов освободиться от зрения
чувственного, чтобы приобрести умозрение. Мы имеем в виду предание о
Демокрите. А вот отношение Леонардо к этому античному преданию: "И если ты
скажешь, что зрение мешает сосредоточенному и тонкому духовному познанию,
которое открывает доступ к наукам божественным, и что такая помеха привела
одного философа к тому, что он лишил себя зрения, на это следует ответ, что
глаз, как повелитель чувств, выполняет свой долг, когда создает помеху для
путаных и лживых рассуждений - науками их назвать нельзя, - в которых споры
всегда ведутся с великим криком и размахиванием рук... И если такой философ
вырвал себе глаза, чтобы избавиться от помехи в своих рассуждениях, то
прими во внимание, что такой поступок был под стать его мозгу и его
рассуждению, ибо все это было безумием. Разве не мог он зажмурить глаза,
когда впадал в такое неистовство?.. Но безумным был человек, безумным было
рассуждение, и величайшей глупостью было вырывать себе глаза".
Эту переоценку ценностей надо иметь в виду, когда заходит речь о
Возрождении как возвращении к античности. От того, как эпоха осознает себя,
еще нельзя заключать того, чем она является в действительности. Ни один
античный мыслитель не назвал бы глаз "универсальным судьей всех тел", как
это делает Леонардо. Такое суждение становится возможным лишь тогда, когда
человек, взятый не только как духовное, но и как чувственное существо,
возносится над всем природным миром и обожествляется.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143
этом известный итальянский художник XV в. Пьеро делла Франческа в "Трактате
о живописной перспективе": "Живопись - не что иное, как показывание
поверхностей и тел, сокращенных или увеличенных на пограничной плоскости
так, чтобы действительные вещи, видимые глазом под различными углами,
представлялись на названной границе как бы настоящими; а так как у каждой
величины всегда одна часть ближе к глазу, чем другая, а более близкая
всегда представляется глазу на намеченных границах под большим углом, чем
более отдаленная, и так как интеллект сам по себе не может судить об их
размерах, т.е. о том, какая из них ближе, а какая дальше, то поэтому я
утверждаю, что необходима перспектива. Она пропорционально различает все
величины, доказывая, как подлинная наука, сокращение и увеличение всяческих
величин посредством линий".
Пьеро делла Франческа, как и многие художники эпохи Возрождения, был
одновременно математиком. Ему принадлежат, помимо "Трактата о живописной
перспективе", также работы "Del abaco", где рассматриваются проблемы
арифметики и алгебры, и "Книга о пяти правильных телах", текст которой был
использован математиком Лукой Пачоли в его трактате "О божественной
пропорции" (1509). Сам "Трактат" в такой же мере посвящен живописи, в какой
и геометрии, точнее говоря, он посвящен практической геометрии, ибо именно
так понимает живопись автор трактата. Однако недостаточно сказать, что
живопись, согласно Пьеро, - это прикладная геометрия. Ведь геометрия, как
ее трактовали древние и средневековые ученые, есть наука, имеющая дело с
пространственными отношениями, как они существуют сами по себе,
безотносительно к человеческому глазу, вот почему сущность этих отношений
коренится даже и не в самом пространстве, а в числе, как об этом писал
Платон. Что же касается геометрии, как ее здесь понимает Пьеро, то ее
главная задача - устанавливать строгие соотношения между видимыми
предметами и видящим глазом. Поэтому и евклидовы определения точки, линии и
т. д. Пьеро переосмысляет, приводя их в соответствие со своей задачей.
"Точка, - пишет он, - это то, что не имеет частей, как говорят геометры,
утверждающие, что она воображаема. Линия, как они говорят, обладает длиною
без ширины и потому подлежит ведению только разума. Но так как я стараюсь
говорить о перспективе при помощи доказательств, которые, как мне хочется,
должны быть охвачены глазом, то необходимо дать другое определение. Итак, я
скажу, что точка - это нечто столь маленькое, что глаз едва может ее
воспринять. Линией я назову протяжение от одной точки до другой, причем
ширина здесь будет такой же природы, как и у точки". Если у Евклида точка -
это то, что не имеет частей, то ясно, что глазу тут делать нечего. Если
линия, далее, это длина без ширины, то и тут всякое суждение может быть
делом разума.
Геометрия Евклида, таким образом, не имеет дела с видимыми вещами, т.е. с
эмпирическим миром, фрагменты которого становятся предметом воспроизведения
в живописи эпохи Возрождения. Видимые вещи - это с позиций платонизма суть
лишь иллюзии, но теперь именно воспроизведение их на полотне становится
задачей художника. А потому он должен так преобразовать аксиомы евклидовой
геометрии, чтобы они могли быть "схвачены глазом". Вот точка и становится
из идеальной "воображаемой", она есть очень маленькое тело, находящееся как
бы на грани чувственного восприятия (отсюда и словечко "едва"), она такой
же "гибрид" чисто математического с телесным, как и "материальная точка" у
Галилея. То же происходит и с линией: она наделяется шириной, но только
считается очень маленькой, едва заметной глазу.
Так глаз получает новые прерогативы, какими раньше обладал лишь разум. Вот
почему становится возможным тот гимн человеческому оку, который мы читаем у
Леонардо в трактате "О свете и зрении".
Вряд ли следует считать простой метафорой слова Леонардо о том, что именно
глаз - творец астрономии, геометрии и вообще точных наук, что он же
создатель искусств и преобразователь природы. Это глубоко возрожденческая
идея, какой мы не встретим ни в средние века, ни в античности. В эпоху
Возрождения человек становится центром мироздания, а человеческое око -
центром этого центра. В эту эпоху мир, как он открывается нашему глазу,
претендует встать на место мира, как он открывался уму.
Этот процесс имеет большое значение для становления науки нового времени:
благодаря ему меняется оценка значимости зрения в деле постижения реального
мира и соответственно меняется отношение к тем изобретениям, которые
улучшают и усиливают зрение, например таким, как линза. Известный историк
науки В. Ронки установил, что линзы для очков были изобретены еще в конце
XIII в., но ученые того времени не придали им никакого значения как
инструментам познания окружающего мира. "Отношение философов к линзам в
средние века выражало всеобщее глубокое и убежденное недоверие как к
проблеме зрения в целом, так и к проблеме наблюдения предметов при помощи
оптических приборов". Преодоление недоверия к приборам происходило по мере
того, как механика из разряда искусств постепенно переходила в разряд науки
и тем самым ослаблялось античное противопоставление естественного и
искусственного. Но само недоверие к зрению как недостоверному источнику
познания было существенно ослаблено уже в XV в., что прекрасно выразили
художники.
Не случайно и в геометрии приобретают большое значение приемы, помогающие
изучению зрительной иллюзии. Насколько возрожденческая установка на
зрительную иллюзию отличается от недоверия к чувственному опыту,
характерного для античной культуры, свидетельствует такой символический
акт, как попытка одного из великих философов освободиться от зрения
чувственного, чтобы приобрести умозрение. Мы имеем в виду предание о
Демокрите. А вот отношение Леонардо к этому античному преданию: "И если ты
скажешь, что зрение мешает сосредоточенному и тонкому духовному познанию,
которое открывает доступ к наукам божественным, и что такая помеха привела
одного философа к тому, что он лишил себя зрения, на это следует ответ, что
глаз, как повелитель чувств, выполняет свой долг, когда создает помеху для
путаных и лживых рассуждений - науками их назвать нельзя, - в которых споры
всегда ведутся с великим криком и размахиванием рук... И если такой философ
вырвал себе глаза, чтобы избавиться от помехи в своих рассуждениях, то
прими во внимание, что такой поступок был под стать его мозгу и его
рассуждению, ибо все это было безумием. Разве не мог он зажмурить глаза,
когда впадал в такое неистовство?.. Но безумным был человек, безумным было
рассуждение, и величайшей глупостью было вырывать себе глаза".
Эту переоценку ценностей надо иметь в виду, когда заходит речь о
Возрождении как возвращении к античности. От того, как эпоха осознает себя,
еще нельзя заключать того, чем она является в действительности. Ни один
античный мыслитель не назвал бы глаз "универсальным судьей всех тел", как
это делает Леонардо. Такое суждение становится возможным лишь тогда, когда
человек, взятый не только как духовное, но и как чувственное существо,
возносится над всем природным миром и обожествляется.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143