"Впрочем, монадисты, -
продолжает он, - пытались довольно ловко обойти это затруднение, утверждая,
что не пространство составляет условие возможности предметов внешнего
созерцания (тел), а, наоборот, предметы внешнего созерцания и динамическое
отношение между субстанциями вообще составляют условие возможности
пространства. Однако о телах мы имеем понятие только как о явлениях, а как
явления они необходимо предполагают пространство как условие возможности
всякого внешнего явления; таким образом, эта уловка не достигает цели".
Говоря о выведении пространства из динамического отношения субстанций, Кант
имеет в виду, надо полагать, лейбницево соображение о том, что сущность
субстанций (монад) составляет деятельность, а пространство есть не что
иное, как повторение ("непрерывное повторение", говорит Лейбниц), т.е.
континуация этой деятельности. Здесь пространство как непрерывная величина
не составляется из неделимых внепространственных единиц, а рассматривается
как продукт деятельности субстанций, - феноменалистская интерпретация
дополняется, таким образом, реалистической. Ее-то Кант и отвергает,
указывая, что рассуждение Лейбница содержит в себе порочный круг.
Кант с большой проницательностью указал на одно из самых слабых мест в
лейбницевой монадологии, которое, собственно, и привело к невозможности
разрешить проблему континуума. "Собственное значение слова монада (как оно
употребляется Лейбницем) должно бы относиться только к простому,
непосредственно данному как простая субстанция (например, в самосознании),
а не как элемент сложного, который лучше было бы назвать атомом. Поскольку
я хочу доказать (существование) простых субстанций только как элементов
сложного, то тезис второй антиномии я бы мог назвать трансцендентальной
атомистикой. Но так как это слово давно уже употребляется для обозначения
особого способа объяснения телесных явлений (molecularum) и, следовательно,
предполагает эмпирические понятия, то пусть лучше этот тезис называется
диалектическим основоположением монадологии".
И действительно, Лейбниц в понятии монады соединил две совершенно различные
идеи. С одной стороны, единое, как неоднократно поясняет сам Лейбниц, есть
прежде всего самосознание, которое дано нам, так сказать, изнутри как нечто
простое, неделимое. Тут Лейбниц вполне соглашается с Декартом, для которого
неделимое есть ум в отличие от бесконечно делимого - материи, или
пространства. Характеристика монады как души, или формы, как начала,
наделенного восприятием и стремлением, идет, конечно, отсюда. Но Лейбниц
при этом хотел бы вслед за Аристотелем видеть в форме принадлежность не
только ума, но и всякого природного начала, включая как природу
одушевленную, так и неодушевленную. Однако при этом он мыслит форму не
совсем по-аристотелевски. Хотя у Аристотеля, как и у Лейбница, душа есть
форма, но форма у него все же не есть душа, - разве только метафорически
можно употребить это выражение применительно к формам неорганической
природы. Трактуя всякую форму вообще по аналогии с душой, как мы ее знаем в
себе, т.е. изнутри, Лейбниц невольно как бы субъективизирует понятие формы,
а потому и приписывает всякой форме (а не только душе человека или
животных) определения внутреннего, т.е. восприятия и влечения.
Что именно внутреннее дано нам непосредственно, доказывали представители
английского эмпиризма - Локк и Юм; с ними в этом пункте согласен и Кант.
Пересмотр античной, в частности аристотелевской, традиции в этом вопросе
начался еще в номинализме XIII-XIV вв., для которого сущность (субстанция)
утрачивает в значительной мере свое онтологическое значение. У Оккама
отождествляются умопостигаемое бытие вещи и ее эмпирическое бытие, т.е. ее
явление. Соответственно формируется и новое представление о познании,
которое, по Оккаму, есть продукт познающей души. Лишь одна реальность дана
уму так, как она существует сама по себе: сам ум. Согласно Николаю из
Отрекура, как от существования одной вещи нельзя заключать к существованию
другой (ибо вещь всегда берется как единичная), так же нельзя заключать от
наличия представления о вещи в нашем уме - к самой вещи, ибо Бог может
породить в душе представление, которому в реальности ничто не соответствует.
Именно такое субъективистское толкование духа влечет за собой вывод, что
психические явления достовернее физических, внутренние - достовернее
внешних. Номиналистическая традиция оказала сильное влияние на последующую
философскую мысль; оно сказалось не только у эмпириков, таких, как Локк или
Юм, но и у рационалистов - Декарта, Лейбница, Канта.
Поскольку Лейбниц наделил "внутренним" измерением бесконечное множество
простых субстанций, т.е. всю природу, в том числе и неживую, то он встал
перед парадоксальной задачей: вывести из бесконечного множества "внутренних
миров" мир внешний, который обладает если не единством, то во всяком случае
непрерывностью - в пространстве и времени. Отсюда и появляется вторая идея,
связанная с понятием монады: внешний мир, тела состоят из монад.
Рассуждение тут носит уже другой характер. Так как сложное не могло бы
существовать, если бы не было простых элементов, значит, сложное есть
агрегат этих простых элементов - монад. Кант тут прав: как элемент сложного
монаду следовало бы мыслить как атом, притом вовсе не метафизический, каким
монада является у Лейбница, а как физический атом - далее не разложимую
частицу вещества. Ничего от аристотелевского понятия формы не осталось у
монады, коль скоро из монад состоят физические тела.
Соединение в понятии монады этих двух различных интуиций затруднило
Лейбницу и решение проблемы континуума, и окончательное предпочтение одного
из двух вариантов объяснения природы внешнего мира. В основном он
истолковывал внешнюю реальность чувственно данного мира как феноменальную,
но последовательно не мог провести такое истолкование и время от времени
прибегал к реалистическому способу объяснения. Поэтому, видимо, не до конца
прав В.П. Зубов, когда он пишет: "В окончательно сложившейся системе
Лейбница выход из противоречий между дискретным и непрерывным был достигнут
путем размежевания двух областей: подлинного и феноменального бытия. В
действительности существуют индивидуальные, живые единицы, монады, но в
мире явлений все механично, все непрерывно, и здесь нет предела делимости".
Такую позицию последовательно провел только Кант. По Канту, подлинным
бытием обладают лишь вещи в себе, они являются простыми, неделимыми
единствами. От мира вещей в себе Кант жестко отделяет мир явлений, в
котором все непрерывно и все происходит в соответствии с законами,
устанавливаемыми математической физикой. "Вещи в себе" для Канта - это, как
и для Лейбница, мир, взятый "изнутри", тогда как явления - это мир,
воспринятый "извне". Вещь в себе - это и есть, собственно, монада; только
Кант в отличие от Лейбница не считает возможным познание сущности монады,
поскольку, с его точки зрения, рассудочная конструкция, не опирающаяся на
опыт, не есть познание.
Лейбниц же, напротив, в соответствии с рационалистической традицией считал
самым высоким родом познания именно познание из одних понятий разума, без
всякого обращения к опыту.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143
продолжает он, - пытались довольно ловко обойти это затруднение, утверждая,
что не пространство составляет условие возможности предметов внешнего
созерцания (тел), а, наоборот, предметы внешнего созерцания и динамическое
отношение между субстанциями вообще составляют условие возможности
пространства. Однако о телах мы имеем понятие только как о явлениях, а как
явления они необходимо предполагают пространство как условие возможности
всякого внешнего явления; таким образом, эта уловка не достигает цели".
Говоря о выведении пространства из динамического отношения субстанций, Кант
имеет в виду, надо полагать, лейбницево соображение о том, что сущность
субстанций (монад) составляет деятельность, а пространство есть не что
иное, как повторение ("непрерывное повторение", говорит Лейбниц), т.е.
континуация этой деятельности. Здесь пространство как непрерывная величина
не составляется из неделимых внепространственных единиц, а рассматривается
как продукт деятельности субстанций, - феноменалистская интерпретация
дополняется, таким образом, реалистической. Ее-то Кант и отвергает,
указывая, что рассуждение Лейбница содержит в себе порочный круг.
Кант с большой проницательностью указал на одно из самых слабых мест в
лейбницевой монадологии, которое, собственно, и привело к невозможности
разрешить проблему континуума. "Собственное значение слова монада (как оно
употребляется Лейбницем) должно бы относиться только к простому,
непосредственно данному как простая субстанция (например, в самосознании),
а не как элемент сложного, который лучше было бы назвать атомом. Поскольку
я хочу доказать (существование) простых субстанций только как элементов
сложного, то тезис второй антиномии я бы мог назвать трансцендентальной
атомистикой. Но так как это слово давно уже употребляется для обозначения
особого способа объяснения телесных явлений (molecularum) и, следовательно,
предполагает эмпирические понятия, то пусть лучше этот тезис называется
диалектическим основоположением монадологии".
И действительно, Лейбниц в понятии монады соединил две совершенно различные
идеи. С одной стороны, единое, как неоднократно поясняет сам Лейбниц, есть
прежде всего самосознание, которое дано нам, так сказать, изнутри как нечто
простое, неделимое. Тут Лейбниц вполне соглашается с Декартом, для которого
неделимое есть ум в отличие от бесконечно делимого - материи, или
пространства. Характеристика монады как души, или формы, как начала,
наделенного восприятием и стремлением, идет, конечно, отсюда. Но Лейбниц
при этом хотел бы вслед за Аристотелем видеть в форме принадлежность не
только ума, но и всякого природного начала, включая как природу
одушевленную, так и неодушевленную. Однако при этом он мыслит форму не
совсем по-аристотелевски. Хотя у Аристотеля, как и у Лейбница, душа есть
форма, но форма у него все же не есть душа, - разве только метафорически
можно употребить это выражение применительно к формам неорганической
природы. Трактуя всякую форму вообще по аналогии с душой, как мы ее знаем в
себе, т.е. изнутри, Лейбниц невольно как бы субъективизирует понятие формы,
а потому и приписывает всякой форме (а не только душе человека или
животных) определения внутреннего, т.е. восприятия и влечения.
Что именно внутреннее дано нам непосредственно, доказывали представители
английского эмпиризма - Локк и Юм; с ними в этом пункте согласен и Кант.
Пересмотр античной, в частности аристотелевской, традиции в этом вопросе
начался еще в номинализме XIII-XIV вв., для которого сущность (субстанция)
утрачивает в значительной мере свое онтологическое значение. У Оккама
отождествляются умопостигаемое бытие вещи и ее эмпирическое бытие, т.е. ее
явление. Соответственно формируется и новое представление о познании,
которое, по Оккаму, есть продукт познающей души. Лишь одна реальность дана
уму так, как она существует сама по себе: сам ум. Согласно Николаю из
Отрекура, как от существования одной вещи нельзя заключать к существованию
другой (ибо вещь всегда берется как единичная), так же нельзя заключать от
наличия представления о вещи в нашем уме - к самой вещи, ибо Бог может
породить в душе представление, которому в реальности ничто не соответствует.
Именно такое субъективистское толкование духа влечет за собой вывод, что
психические явления достовернее физических, внутренние - достовернее
внешних. Номиналистическая традиция оказала сильное влияние на последующую
философскую мысль; оно сказалось не только у эмпириков, таких, как Локк или
Юм, но и у рационалистов - Декарта, Лейбница, Канта.
Поскольку Лейбниц наделил "внутренним" измерением бесконечное множество
простых субстанций, т.е. всю природу, в том числе и неживую, то он встал
перед парадоксальной задачей: вывести из бесконечного множества "внутренних
миров" мир внешний, который обладает если не единством, то во всяком случае
непрерывностью - в пространстве и времени. Отсюда и появляется вторая идея,
связанная с понятием монады: внешний мир, тела состоят из монад.
Рассуждение тут носит уже другой характер. Так как сложное не могло бы
существовать, если бы не было простых элементов, значит, сложное есть
агрегат этих простых элементов - монад. Кант тут прав: как элемент сложного
монаду следовало бы мыслить как атом, притом вовсе не метафизический, каким
монада является у Лейбница, а как физический атом - далее не разложимую
частицу вещества. Ничего от аристотелевского понятия формы не осталось у
монады, коль скоро из монад состоят физические тела.
Соединение в понятии монады этих двух различных интуиций затруднило
Лейбницу и решение проблемы континуума, и окончательное предпочтение одного
из двух вариантов объяснения природы внешнего мира. В основном он
истолковывал внешнюю реальность чувственно данного мира как феноменальную,
но последовательно не мог провести такое истолкование и время от времени
прибегал к реалистическому способу объяснения. Поэтому, видимо, не до конца
прав В.П. Зубов, когда он пишет: "В окончательно сложившейся системе
Лейбница выход из противоречий между дискретным и непрерывным был достигнут
путем размежевания двух областей: подлинного и феноменального бытия. В
действительности существуют индивидуальные, живые единицы, монады, но в
мире явлений все механично, все непрерывно, и здесь нет предела делимости".
Такую позицию последовательно провел только Кант. По Канту, подлинным
бытием обладают лишь вещи в себе, они являются простыми, неделимыми
единствами. От мира вещей в себе Кант жестко отделяет мир явлений, в
котором все непрерывно и все происходит в соответствии с законами,
устанавливаемыми математической физикой. "Вещи в себе" для Канта - это, как
и для Лейбница, мир, взятый "изнутри", тогда как явления - это мир,
воспринятый "извне". Вещь в себе - это и есть, собственно, монада; только
Кант в отличие от Лейбница не считает возможным познание сущности монады,
поскольку, с его точки зрения, рассудочная конструкция, не опирающаяся на
опыт, не есть познание.
Лейбниц же, напротив, в соответствии с рационалистической традицией считал
самым высоким родом познания именно познание из одних понятий разума, без
всякого обращения к опыту.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143