Он открыл дверь в соседнюю комнату и крикнул:
-- Ганс Лефлер!
-- Hier! -- послышался ответ, и в комнату вошел зобатый
штириец с плаксивым лицом кретина. В этапном управлении он был
на ролях прислуги.
-- Ганс Лефлер,-- приказал писарь,-- достань мою трубку,
возьми в зубы, как собаки носят, и бегай на четвереньках вокруг
стола, пока я не скажу: "Halt!" При этом ты лай, но так, чтобы
трубка изо рта не выпала, не то я прикажу тебя связать.
Зобатый штириец принялся ползать на четвереньках и лаять.
Старший писарь торжествующе посмотрел на Швейка:
-- Ну, что я говорил? Видишь, еврейчик, какая у нас
дисциплина? И писарь с удовлетворением посмотрел на
бессловесную солдатскую тварь, попавшую сюда из далекого
альпийского пастушьего шалаша.
-- Halt! -- наконец сказал он.-- Теперь служи, апорт
трубку! Хорошо, а теперь спой по-тирольски!
В помещении раздался рев: "Голарио, голарио..."
Когда представление окончилось, писарь вытащил из ящика
четыре сигареты "Спорт" и великодушно подарил их Гансу, и тут
Швейк на ломаном немецком языке принялся рассказывать, что в
одном полку у одного офицера был такой же послушный денщик. Он
делал все, что ни пожелает его господин. Когда его спросили,
сможет ли он по приказу своего офицера сожрать ложку его кала,
он ответил: "Если господин лейтенант прикажет -- я сожру,
только чтобы в нем не попался волос. Я страшно брезглив, и меня
тут же стошнит".
Писарь засмеялся:
-- У вас, евреев, очень остроумные анекдоты, но я готов
побиться об заклад, что дисциплина в вашей армии не такая, как
у нас. Ну, перейдем к главному. Я назначаю тебя старшим в
эшелоне. К вечеру ты перепишешь мне фамилии всех остальных
пленных. Будешь получать на них питание, разделишь их по десяти
человек. Ты головой отвечаешь за каждого! Если кто сбежит,
еврейчик, мы тебя расстреляем!
-- Я хотел бы с вами побеседовать, господин писарь,--
сказал Швейк.
-- Только никаких сделок,-- отрезал писарь.-- Я этого не
люблю, не то пошлю тебя в лагерь. Больно быстро ты у нас, в
Австрии, акклиматизировался. Уже хочешь со мной поговорить
частным образом... Чем лучше с вами, пленными, обращаешься, тем
хуже... А теперь убирайся, вот тебе бумага и карандаш, и
составляй список! Ну, чего еще?
-- Ich melde gehorsam, Herr Feldwebl! / Осмелюсь
доложить, господин фельдфебель! (нем.)/
-- Вылетай! Видишь, сколько у меня работы! -- Писарь
изобразил на лице крайнюю усталость.
Швейк отдал честь и направился к пленным, подумав при
этом: "Муки, принятые во имя государя императора, приносят
плоды!"
С составлением списка дело обстояло хуже. Пленные долго не
могли понять, что им следует назвать свою фамилию. Швейк много
повидал на своем веку, но все же эти татарские, грузинские и
мордовские имена не лезли ему в голову. "Мне никто не
поверит,-- подумал Швейк,-- что на свете могут быть такие
фамилии, как у этих татар: Муглагалей Абдрахманов -- Беймурат
Аллагали -- Джередже Чердедже -- Давлатбалей Нурдагалеев и так
далее. У нас фамилии много лучше. Например, у священника в
Живогошти фамилия Вобейда" / Вобейда -- в русском переводе
"хулиган"/.
Он опять пошел по рядам пленных, которые один за другим
выкрикивали свои имена и фамилии: Джидралей Ганемалей --
Бабамулей Мирзагали и так далее.
-- Как это ты язык не прикусишь? -- добродушно улыбаясь,
говорил каждому из них Швейк.-- Куда лучше наши имена и
фамилии: Богуслав Штепанек, Ярослав Матоушек или Ружена
Свободова.
Когда после страшных мучений Швейк наконец переписал всех
этих Бабуля Галлее, Худжи Муджи, он решил еще раз объяснить
переводчику-писарю, что он жертва недоразумения, что по дороге,
когда его гнали вместе с пленными, он несколько раз тщетно
добивался справедливости.
Писарь-переводчик еще с утра был не вполне трезв, а теперь
совершенно потерял способность рассуждать здраво. Перед ним
лежала страница объявлений из какой-то немецкой газеты, и он на
мотив марша Радецкого распевал: "Граммофон меняю на детскую
коляску!", "Покупаю бой белого и зеленого листового стекла",
"Каждый может научиться составлять счета и балансы, если
пройдет заочные курсы бухгалтерии" и так далее.
Для некоторых объявлений мотив марша не подходил. Однако
писарь прилагал все усилия, чтобы преодолеть это неожиданное
препятствие, и поэтому, отбивая такт, колотил кулаком по столу
и топал ногами. Его усы, слипшиеся от контушовки, торчали в
разные стороны, словно в каждую щеку ему кто-то воткнул по
засохшей кисточке от гуммиарабика. Правда, его опухшие глаза
заметили Швейка, но их обладатель никак не реагировал на это
открытие. Писарь перестал только стучать кулаком и ногами. Зато
он начал барабанить по стулу, распевая на мотив "Ich weis
nicht, was soll es bedeuten" /"Не знаю, что это значит" (нем.)/
новое объявление: "Каролина Дрегер, повивальная бабка,
предлагает свои услуги достоуважаемым дамам во всех случаях..."
Он пел все тише и тише, потом чуть слышно, наконец совсем
умолк, неподвижно уставившись на большую страницу объявлений, и
тем дал Швейку возможность рассказать о своих злоключениях, на
что Швейку едва-едва хватило его скромных познаний в немецком
языке.
Швейк начал с того, что он все же был прав, выбрав дорогу
в Фельдштейн вдоль ручья, и он не виноват, что какой-то
неизвестный русский солдат удирает из плена и купается в пруду,
мимо которого он, Швейк, должен был пройти, ибо его
обязанностью, как квартирьера, было найти кратчайший путь на
Фельдштейн. Русский, как только его увидел, убежал, оставив
свое обмундирование в кустах. Он -- Швейк -- не раз слыхал, что
даже на передовых позициях, в целях разведки, например, часто
используется форма павшего противника, а потому на этот случай
примерил брошенную форму, чтобы проверить, каково ему будет
ходить в чужой форме.
Разъяснив эту свою ошибку, Швейк понял, что говорил
совершенно напрасно: писарь уснул еще раньше, чем дорога
привела к пруду. Швейк приблизился к нему и слегка коснулся
плеча, чего было вполне достаточно, чтобы писарь-фельдфебель
свалился со стула на пол, где и продолжал спокойно спать.
-- Извиняюсь, господин писарь! -- сказал Швейк, отдал
честь и вышел из канцелярии.
Рано утром военно-инженерное управление изменило
диспозицию, и было приказано группу пленных, в которой
находился Швейк, отправить прямо в Перемышль для восстановления
железнодорожного пути Перемышль -- Любачов.
Все осталось по-старому. Швейк продолжал свою одиссею
среди пленных русских. Конвойные мадьяры всех и вся быстрым
темпом гнали вперед. В одной деревне на привале пленные
столкнулись с обозным отделением. У повозок стоял офицер и
глядел на пленных. Швейк выскочил из строя, вытянулся перед
офицером и крикнул: "Herr Leutnant, ich melde gehorsam!"
Больше, однако, он сказать ничего не успел, ибо тут же к
нему подскочили два солдата-мадьяра и ударами кулака в спину
отбросили обратно к пленным.
Офицер бросил вслед Швейку окурок сигареты, но его быстро
поднял другой пленный и стал докуривать.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189 190 191 192 193 194 195 196