Когда я сидел в гарнизонной тюрьме, один солдат из соседней
камеры признался, а когда остальные арестанты об этом узнали,
они устроили ему темную и заставили отречься от своего
признания.
-- Если бы я совершил что-нибудь бесчестное, я бы ни за
что не признался,-- сказал сапер Водичка.-- Ну, а если меня
этот тип аудитор прямо спросил: "Дрались?" -- так я ему и
ответил: "Да, дрался".-- "Избили кого-нибудь?" -- "Так точно,
господин аудитор".-- "Ранили кого-нибудь?" -- "Ясно, господин
аудитор". Пусть знает, с кем имеет дело. Просто стыд и срам,
что нас освободили! Выходит -- он не поверил, что я об этих
мадьярских хулиганов измочалил свой ремень, что я их в лапшу
превратил, наставил им шишек и фонарей. Ты ведь был при этом,
помнишь, как на меня разом навалились три мадьярских холуя, а
через минуту все валялись на земле, и я топтал их ногами. И
после этого какой-то сморкач аудитор прекращает следствие. Все
равно как если бы он сказал мне: "Дерьмо всякое, а лезет еще
драться!" Вот только кончится война, буду штатским, я его,
растяпу, разыщу и покажу, как я не умею драться! Потом приеду
сюда, в Кираль-Хиду, и устрою такой мордобой, какого свет не
видал: люди будут прятаться в погреба, заслышав, что я пришел
посмотреть на этих кираль-хидских бродяг, на этих босяков, на
этих мерзавцев!
В канцелярии с делом покончили в два счета. Фельдфебель с
еще жирными после обеда губами, подавая Швейку и Водичке
бумаги, сделался необычайно серьезным и не преминул произнести
перед ними речь, в которой апеллировал к их воинскому духу.
Речь свою (он был силезский поляк) фельдфебель уснастил перлами
своего диалекта, как-то: "marekvium", "glupi rolmopsie",
"krajcova sedmina", "svina porypana" и "dum vam bane na
mjesjnuckovy vasi gzichty" /Морковные обжоры, глупые рольмопсы,
трефовая семерка, грязная свинья, влеплю вам затрещины в ваши
лунообразные морды (польск.)/.
Каждого отправляли в свою часть, и Швейк, прощаясь с
Водичкой, сказал:
-- Как кончится война, зайди проведать. С шести вечера я
всегда "У чаши" на Боиште.
-- Известно, приду,-- ответил Водичка.-- Там скандал
какой-нибудь будет?
-- Там каждый день что-нибудь бывает,-- пообещал Швейк,--
а уж если выдастся очень тихий день, мы сами что-нибудь
устроим.
Друзья разошлись, и, когда уже были на порядочном
расстоянии друг от друга, старый сапер Водичка крикнул Швейку:
-- Так ты позаботься о каком-нибудь развлечении, когда я
приду!
В ответ Швейк закричал:
-- Непременно приходи после войны!
Они отошли еще дальше, и вдруг из-за угла второго ряда
домов донесся голос Водички:
-- Швейк! Швейк! Какое "У чаши" пиво?
Как эхо, отозвался ответ Швейка:
-- Великопоповицкое!
-- А я думал, смиховское! -- кричал издали сапер Водичка.
-- Там и девочки есть! -- вопил Швейк.
-- Так, значит, после войны в шесть часов вечера! -- орал
Водичка.
-- Приходи лучше в половине седьмого, на случай если
запоздаю! -- ответил Швейк.
И еще раз донесся издалека голос Водички:
-- А в шесть часов прийти не сможешь?!
-- Ладно, приду в шесть! -- услышал Водичка голос
удаляющегося товарища.
Так разлучились бравый солдат Швейк и старый сапер
Водичка.
Wenn die Leute auseinander gehen,
Da sagen sie auf Wiedersehen.
/Друзья в минуту расставанья
С надеждой шепчут: "До свиданья" (нем.)/
Глава V. ИЗ МОСТА-НА-ЛИТАВЕ В СОКАЛЬ
Поручик Лукаш в бешенстве ходил по канцелярии одиннадцатой
маршевой роты. Это была темная дыра в ротном сарае,
отгороженная от коридора только досками. В канцелярии стояли
стол, два стула, бутыль с керосином и койка.
Перед Лукашем стоял старший писарь Ванек, который
составлял в этом помещении ведомости на солдатское жалованье,
вел отчетность по солдатской кухне,-- одним словом, был
министром финансов всей роты. Он проводил тут целый божий день,
здесь же и спал. У двери стоял толстый пехотинец, обросший
бородой, как Крконош. Это был Балоун, новый денщик поручика, до
военной службы мельник из-под Чешского Крумлова.
-- Нечего сказать, нашли вы мне денщика,-- обратился
поручик Лукаш к старшему писарю,-- большое вам спасибо за такой
сюрприз! В первый день послал его за обедом в офицерскую кухню,
а он по дороге сожрал половину.
-- Виноват, я разлил,-- сказал толстенный великан.
-- Допустим, что так. Разлить можно суп или соус, но не
франкфуртское жаркое. Ведь ты от жаркого принес такой кусочек,
что его за ноготь засунуть можно. Ну, а куда ты дел яблочный
рулет?
-- Я...
-- Нечего врать. Ты его сожрал! Последнее слово поручик
произнес так строго и таким устрашающим тоном, что Балоун
невольно отступил на два шага.
-- Я справлялся в кухне, что у нас сегодня было на обед.
Был суп с фрикадельками из печенки. Куда ты девал фрикадельки?
Повытаскивал их по дороге? Ясно как день. Затем была вареная
говядина с огурцом. А с ней что ты сделал? Тоже сожрал. Два
куска франкфуртского жаркого, а ты принес только полкусочка!
Ну? Два куска яблочного рулета. Куда они делись? Нажрался,
паршивая, грязная свинья! Отвечай, куда дел яблочный рулет?
Может, в грязь уронил? Ну, мерзавец! Покажи мне, где эта грязь.
Ах, туда, как будто ее звали, прибежала собака, нашла этот
кусок и унесла?! Боже ты мой, Иисусе Христе! Я так набью тебе
морду, что ее разнесет, как бочку! Эта грязная свинья
осмеливается еще врать! Знаешь, кто тебя видел? Старший писарь
Ванек. Он сам пришел ко мне и говорит: "Осмелюсь доложить,
господин поручик, этот сукин сын, Балоун, жрет ваш обед. Смотрю
я в окно, а он напихивает за обе щеки, будто целую неделю
ничего не ел". Послушайте, старший писарь, неужто вы не могли
найти для меня большей скотины, чем этот молодчик?
-- Осмелюсь доложить, господин обер-лейтенант, из всей
нашей маршевой роты Балоун показался мне самым порядочным
солдатом. Это такая дубина, что до сих пор не может запомнить
ни одного ружейного приема, и дай ему винтовку, так он еще бед
натворит. На последней учебной стрельбе холостыми патронами он
чуть-чуть не попал в глаз своему соседу. Я полагал, что по
крайней мере эту службу он сможет исполнять.
-- Каждый день сжирать обед своего офицера! -- воскликнул
Лукаш.-- Как будто ему не хватает своей порции. Ну, теперь ты
сыт, я полагаю?
-- Осмелюсь доложить, господин обер-лейтенант, я всегда
голоден. Если у кого остается хлеб -- я тут же вымениваю его на
сигареты, и все мне мало, такой уж я уродился. Ну, думаю,
теперь уж я сыт -- ан нет! Минуту спустя у меня в животе снова
начинает урчать, будто и не ел вовсе, и, глядь, он, стерва,
желудок то есть, опять дает о себе знать. Иногда думаю, что уж
взаправду хватит, больше в меня уж не влезет, так нет тебе! Как
увижу, что кто-то ест, или почую соблазнительный запах, сразу в
животе, точно его помелом вымели, опять он начинает заявлять о
своих правах. Я тут готов хоть гвозди глотать! Осмелюсь
доложить, господин обер-лейтенант, я уж просил: нельзя ли мне
получать двойную порцию. По этой причине я был в Будейовицах у
полкового врача, а тот вместо двойной порции засадил меня на
два дня в лазарет и прописал на целый день лишь чашку чистого
бульона.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189 190 191 192 193 194 195 196