Как и прежде, он был глубоко увлечен расследованием
преступлений. Он отдавал свои огромные способности и
необычайный дар наблюдательности поискам нитей к выяснению тех
тайн, которые официальной полицией были признаны непостижимыми.
Время от времени до меня доходили смутные слухи о его делах: о
том, что его вызывали в Одессу в связи с убийством Трепова, о
том, что ему удалось пролить свет на загадочную трагедию
братьев Аткинсон в Тринкомали, и, наконец, о поручении
голландского королевского дома, выполненном им исключительно
тонко и удачно.
Однако, помимо этих сведений о его деятельности, которые я
так же, как и все читатели, черпал из газет, я мало знал о моем
прежнем друге и товарище.
Однажды ночью - это было 20 марта 1888 года - я
возвращался от пациента (так как теперь я вновь занялся частной
практикой), и мой путь привел меня на Бейкер-стрит. Когда я
проходил мимо хорошо знакомой двери, которая в моем уме
навсегда связана с воспоминанием о времени моего сватовства и с
мрачными событиями "Этюда в багровых тонах", меня охватило
острое желание вновь увидеть Холмса и узнать, над какими
проблемами нынче работает его замечательный ум. Его окна были
ярко освещены, и, посмотрев вверх, я увидел его высокую,
худощавую фигуру, которая дважды темным силуэтом промелькнула
на опущенной шторе. Он быстро, стремительно ходил по комнате,
низко опустив голову и заложив за спину руки. Мне, знавшему все
его настроения и привычки, его ходьба из угла в угол и весь его
внешний облик говорили о многом. Он вновь принялся за работу.
Он стряхнул с себя навеянные наркотиками туманные грезы и
распутывал нити какой-то новой загадки. Я позвонил, и меня
проводили в комнату, которая когда-то была отчасти и моей.
Он встретил меня без восторженных излияний. Таким
излияниям он предавался чрезвычайно редко, но, мне кажется, был
рад моему приходу. Почти без слов, он приветливым жестом
пригласил меня сесть, подвинул ко мне коробку сигар и указал на
погребец, где хранилось вино. Затем он встал перед камином и
оглядел меня своим особым, проницательным взглядом.
- Семейная жизнь вам на пользу, - заметил он. - Я
думаю, Уотсон, что с тех пор, как я вас видел, вы пополнели на
семь с половиной фунтов.
- На семь.
- Правда? Нет, нет, немного больше. Чуточку больше,
уверяю вас. И снова практикуете, как я вижу. Вы мне не
говорили, что собираетесь впрячься в работу.
- Так откуда же вы это знаете?
- Я вижу это, я делаю выводы. Например, откуда я знаю,
что вы недавно сильно промокли и что ваша горничная большая
неряха?
- Дорогой Холмс, - сказал я, - это уж чересчур. Вас
несомненно сожгли бы на костре, если бы вы жили несколько веков
назад. Правда, что в четверг мне пришлось быть за городом и я
вернулся домой весь испачканный, но ведь я переменил костюм,
так что от дождя не осталось следов. Что касается Мэри Джен,
она и в самом деле неисправима, и жена уже предупредила, что
хочет уволить ее. И все же я не понимаю, как вы догадались об
этом.
Холмс тихо рассмеялся и потер свои длинные нервные руки.
- Проще простого! - сказал он. - Мои глаза уведомляют
меня, что с внутренней стороны вашего левого башмака, как раз
там, куда падает свет, на коже видны шесть почти параллельных
царапин. Очевидно, царапины были сделаны кем-то, кто очень
небрежно обтирал края подошвы, чтобы удалить засохшую грязь.
Отсюда я, как видите, делаю двойной вывод, что вы выходили в
дурную погоду и что у вас очень скверный образчик лондонской
прислуги. А что касается вашей практики, - если в мою комнату
входит джентльмен, пропахший йодоформом, если у него на
указательном пальце правой руки черное пятно от азотной
кислоты, а на цилиндре - шишка, указывающая, куда он запрятал
свой стетоскоп, я должен быть совершенным глупцом, чтобы не
признать в нем деятельного представителя врачебного мира.
Я не мог удержаться от смеха, слушая, с какой легкостью он
объяснил мне путь своих умозаключений.
- Когда вы раскрываете свои соображения, - заметил я, -
все кажется мне смехотворно простым, я и сам без труда мог бы
все это сообразить. А в каждом новом случае я совершенно
ошеломлен, пока вы не объясните мне ход ваших мыслей. Между тем
я думаю, что зрение у меня не хуже вашего.
- Совершенно верно, - ответил Холмс, закуривая папиросу
и вытягиваясь в кресле. - Вы смотрите, но вы не наблюдаете, а
это большая разница. Например, вы часто видели ступеньки,
ведущие из прихожей в эту комнату?
- Часто.
- Как часто?
- Ну, несколько сот раз!
- Отлично. Сколько же там ступенек?
- Сколько? Не обратил внимания.
- Вот-вот, не обратили внимания. А между тем вы видели! В
этом вся суть. Ну, а я знаю, что ступенек - семнадцать, потому
что я и видел, и наблюдал. Кстати, вы ведь интересуетесь теми
небольшими проблемами, в разрешении которых заключается мое
ремесло, и даже были добры описать два-три из моих маленьких
опытов. Поэтому вас может, пожалуй, заинтересовать вот это
письмо.
Он бросил мне листок толстой розовой почтовой бумаги,
валявшийся на столе.
- Получено только что, - сказал он. - Прочитайте-ка
вслух.
Письмо было 6es дата, без подписи и без адреса.
"Сегодня вечером, без четверти восемь, - говорилось в
записке, - к Вам придет джентльмен, который хочет получить у
Вас консультацию по очень важному делу. Услуги, оказанные Вами
недавно одному из королевских семейств Европы, показали, что
Вам можно доверять дела чрезвычайной важности. Такой отзыв о
Вас мы со всех сторон получали. Будьте дома в этот час и не
подумайте ничего плохого, если Ваш посетитель будет в маске".
- Это в самом деле таинственно, - заметил я. - Как вы
думаете, что все это значит?
- У меня пока нет никаких данных. Теоретизировать, не
имея данных, опасно. Незаметно для себя человек начинает
подтасовывать факты, чтобы подогнать их к своей теории, вместо
того чтобы обосновывать теорию фактами. Но сама записка! Какие
вы можете сделать выводы из записки?
Я тщательно осмотрел письмо и бумагу, на которой оно было
написано.
- Написавший это письмо, по-видимому, располагает
средствами, - заметил я, пытаясь подражать приемам моего
друга. - Такая бумага стоит не меньше полкроны за пачку. Очень
уж она прочная и плотная.
- Диковинная - самое подходящее слово, - заметил Холмс.
- И это не английская бумага. Посмотрите ее на свет.
Я так и сделал и увидел на бумаге водяные знаки: большое
"Е и маленькое "g", затем "Р" и большое "G" с маленьким "t".
- Какой вывод вы можете из этого сделать? - спросил
Холмс.
- Это несомненно имя фабриканта или, скорее, его
монограмма.
- Вот и ошиблись! Большое "G" с маленьким "t" - это
сокращение "Gesellschaft", что по-немецки означает "компания".
Это обычное сокращение, как наше "К+". "Р", конечно, означает
"Papier", бумага. Расшифруем теперь "Е". Заглянем в иностранный
географический справочник... - Он достал с полки тяжелый
фолиант в коричневом переплете. - Eglow, Eglonitz... Вот мы и
нашли: Egeria.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189 190 191 192 193 194 195 196 197 198 199 200 201 202 203 204 205 206 207 208 209 210 211 212 213 214 215 216 217 218 219 220 221 222 223 224 225 226 227 228 229 230 231 232 233 234 235 236 237 238 239 240 241 242 243 244 245 246 247 248 249 250 251 252 253 254 255 256 257 258 259 260 261 262 263 264 265 266 267 268 269 270 271 272 273 274 275 276 277 278 279 280 281 282 283 284 285 286 287 288 289 290 291 292 293 294 295 296 297 298 299 300 301 302 303 304 305 306 307 308 309 310 311 312 313 314 315 316 317 318 319 320 321 322 323 324 325 326 327 328 329 330 331 332