Природа эта по сути своей такова, что принимает любые оттиски,
находясь в движении и меняя формы под действием того, что в нее входит, и
потому кажется, будто она в разное время бывает разной; а входящие в нее и
выходящие из нее вещи - это подражания вечносущему, отпечатки по его
образцам, снятые удивительным и неизъяснимым способом, к которому мы еще
вернемся. Теперь же нам следует мысленно обособить три рода: то, что
рождается, то, внутри чего совершается а рождение, и то, по образцу чего
возрастает рождающееся. Воспринимающее начало можно уподобить матери,
образец - отцу, а промежуточную природу - ребенку. Помыслим при этом, что,
если отпечаток должен явить взору пестрейшее разнообразие, тогда то, что
его приемлет, окажется лучше всего подготовленным к своему делу в случае,
если оно будет чуждо всех форм, которые ему предстоит воспринять, ведь если
бы оно было подобно чему-либо привходящему, то всякий раз, когда на него
накладывалась бы противоположная или совершенно иная природа, оно давало бы
искаженный отпечаток, через который проглядывали бы собственные черты этой
природы.
Начало, которому предстояло вобрать в себя все роды вещей, само должно было
быть лишено каких-либо форм, как при выделывании благовонных притираний
прежде всего заботятся о том, чтобы жидкость, в которой должны растворяться
благовония, по возможности но имела своего запаха. Или это можно сравнить с
тем, как при вычерчивании фигур на каких-либо мягких поверхностях не
допускают, чтобы на них уже заранее виднелась та или иная фигура, но для
начала делают все возможно более гладким. Подобно этому и начало,
назначение которого состоит в том, чтобы во всем своем объеме хорошо
воспринимать отпечатки всех вечно сущих вещей, само должно быть по природе
своей чуждо каким бы то ни было формам. А потому мы по скажем, будто мать и
восприемница всего, что рождено видимым и вообще чувственным,- это земля,
воздух, огонь, вода или какой-либо другой [вид], который родился из этих
четырех [стихий] либо из которого сами они родились.
Напротив, обозначив его как незримый, бесформенный и всевосприемлющий вид,
чрезвычайно странным путем участвующий в мыслимом и до крайности
неуловимый, мы не очень ошибемся. Если только предыдущие наши рассуждения
помогают нам напасть на след этой природы, справедливее всего было бы,
пожалуй, сказать о ней так: огнем всякий раз является ее воспламеняющаяся
часть, водой - ее увлажняющаяся часть, землей же и воздухом - те ее части,
которые подражают этим [стихиям].
Однако нам следует определить наш предмет еще более точно и для этого
рассмотреть, есть ли такая вещь, как огонь сам по себе, и обстоит ли дело
таким же образом с прочими вещами, о каждой из которых мы привыкли говорить
как о существующей самой по себе? Или же только то, что мы видим либо
вообще воспринимаем телесными ощущениями, обладает подобной истинностью, а
помимо этого вообще ничего и нигде нет? Может быть, мы понапрасну говорим
об умопостигаемой идее каждой вещи, и идея эта не более чем слово? Нехорошо
было бы оставить такой вопрос неисследованным и нерешенным, ограничившись
простым утверждением, что дело-де обстоит так и не иначе; с другой стороны,
не стоит отягощать нашу и так пространную речь еще и пространным
отступлением. Поэтому, если бы удалось в немногих словах определить многое,
это было бы наилучшим выходом. Итак, вот каков мой приговор. Если ум и
истинное мнение - два разных рода, в таком случае идеи, недоступные нашим
ощущениям и постигаемые одним лишь умом, безусловно, существуют сами по
себе; если же, как представляется некоторым, истинное мнение ничем не
отличается от ума, тогда следует приписать наибольшую достоверность тому,
что воспринимается телесными ощущениями. Но следует признать, что это - два
различных [рода]: они и рождены порознь, и осуществляют себя неодинаково.
Так, ум рождается в пас от наставления, а истинное мнение - от убеждения;
первый всегда способен отдать себе во всем правильный отчет, второе -
безотчетно; первый не может быть сдвинут с места убеждением, второе
подвластно переубождению; наконец, истинное мнение, как приходится
признать, дано любому человеку, ум же есть достояние богов и лишь малой
горстки людей.
Если все это так, приходится признать, во-первых, что есть тождественная
идея, нерожденная и негибнущая, ничего не воспринимающая в себя откуда бы
то ни было и сама ни во что не входящая, незримая и никак иначе не
ощущаемая, но отданная на попечение мысли. Во-вторых, есть нечто подобное
этой идее и носящее то же имя - ощутимое, рожденное, вечно движущееся,
возникающее в некоем месте и вновь из него исчезающее, и оно воспринимается
посредством мнения, соединенного с ощущением. В-третьих, есть еще один род,
а именно пространство: оно вечно, не приемлет разрушения, дарует обитель
всему роду, но само воспринимается вне ощущения, посредством некоего
незаконного умозаключения, и поверить в пего почти невозможно. Мы видим его
как бы в грезах и утверждаем, будто всякому бытию непременно должно быть
где-то, в каком-то месте и занимать какое-то пространство, а то, что не
находится ни на земле, ни па небесах, будто бы и не существует. Эти и
родственные им понятия мы в сонном забытьи переносим и на непричастную сну
природу истинного бытия, а пробудившись, оказываемся не в силах сделать
разграничение и молвить истину, а именно что, поскольку образ но в себе
самом носит причину собственного рождения, но неизменно являет собою
призрак чего-то иного, ему и должно родиться внутри чего-то иного, как бы
прилепившись к сущности, или вообще не быть ничем.
Между тем на подмогу истинному бытию выступает тот безупречно истинный
довод, согласно которому, если некая вещь представляется то чем-то одним,
то другим, причем ни то, ни другое взаимно друг друга не порождает, то вещь
эта будет одновременно единой и раздельной. Итак, согласно моему приговору,
краткий вывод таков: есть бытие, есть пространство и есть возникновение, и
эти три [рода] возникли порознь еще до рождения неба. А о Кормилице
рождения скажем вот что: поскольку она и растекается влагой, и пламенеет
огнем, и принимает формы земли и воздуха, и претерпевает всю чреду подобных
состояний, являя многообразный лик, и поскольку наполнявшие ее силы не были
ни взаимно подобны, ни взаимно уравновешены и сама она ни в одной своей
части не имела равновесия, она повсюду была неравномерно сотрясаема и
колеблема этими силами и в свою очередь сама колебала их своим движением.
То, что приводилось в движение, все время дробилось, и образовавшиеся части
неслись в различных направлениях точно так, как это бывает при провеивании
зерна и отсеивании мякины: плотное и тяжелое ложится в одном месте, рыхлое
и легкое отлетает в сторону и находит для себя иное пристанище. Вот
наподобие этого и четыре упомянутых рода [стихии] были тогда колеблемы
Восприемницей, которая в движении своем являла собой как бы сито: то, что
наименее сходно между собой, она разбрасывала дальше всего друг от друга, а
то, что более всего сходно, просеивала ближе всего друг к другу; таким
образом, четыре рода обособились в пространстве еще до того, как пришло
время рождаться устрояемой из них Вселенной.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189 190 191 192 193 194 195 196 197 198 199 200 201 202 203 204 205 206 207 208 209 210 211 212 213 214 215 216 217 218 219 220 221 222 223 224 225 226 227 228 229 230 231 232 233 234 235 236 237 238 239 240 241 242 243 244 245 246 247 248 249 250 251 252 253 254 255 256
находясь в движении и меняя формы под действием того, что в нее входит, и
потому кажется, будто она в разное время бывает разной; а входящие в нее и
выходящие из нее вещи - это подражания вечносущему, отпечатки по его
образцам, снятые удивительным и неизъяснимым способом, к которому мы еще
вернемся. Теперь же нам следует мысленно обособить три рода: то, что
рождается, то, внутри чего совершается а рождение, и то, по образцу чего
возрастает рождающееся. Воспринимающее начало можно уподобить матери,
образец - отцу, а промежуточную природу - ребенку. Помыслим при этом, что,
если отпечаток должен явить взору пестрейшее разнообразие, тогда то, что
его приемлет, окажется лучше всего подготовленным к своему делу в случае,
если оно будет чуждо всех форм, которые ему предстоит воспринять, ведь если
бы оно было подобно чему-либо привходящему, то всякий раз, когда на него
накладывалась бы противоположная или совершенно иная природа, оно давало бы
искаженный отпечаток, через который проглядывали бы собственные черты этой
природы.
Начало, которому предстояло вобрать в себя все роды вещей, само должно было
быть лишено каких-либо форм, как при выделывании благовонных притираний
прежде всего заботятся о том, чтобы жидкость, в которой должны растворяться
благовония, по возможности но имела своего запаха. Или это можно сравнить с
тем, как при вычерчивании фигур на каких-либо мягких поверхностях не
допускают, чтобы на них уже заранее виднелась та или иная фигура, но для
начала делают все возможно более гладким. Подобно этому и начало,
назначение которого состоит в том, чтобы во всем своем объеме хорошо
воспринимать отпечатки всех вечно сущих вещей, само должно быть по природе
своей чуждо каким бы то ни было формам. А потому мы по скажем, будто мать и
восприемница всего, что рождено видимым и вообще чувственным,- это земля,
воздух, огонь, вода или какой-либо другой [вид], который родился из этих
четырех [стихий] либо из которого сами они родились.
Напротив, обозначив его как незримый, бесформенный и всевосприемлющий вид,
чрезвычайно странным путем участвующий в мыслимом и до крайности
неуловимый, мы не очень ошибемся. Если только предыдущие наши рассуждения
помогают нам напасть на след этой природы, справедливее всего было бы,
пожалуй, сказать о ней так: огнем всякий раз является ее воспламеняющаяся
часть, водой - ее увлажняющаяся часть, землей же и воздухом - те ее части,
которые подражают этим [стихиям].
Однако нам следует определить наш предмет еще более точно и для этого
рассмотреть, есть ли такая вещь, как огонь сам по себе, и обстоит ли дело
таким же образом с прочими вещами, о каждой из которых мы привыкли говорить
как о существующей самой по себе? Или же только то, что мы видим либо
вообще воспринимаем телесными ощущениями, обладает подобной истинностью, а
помимо этого вообще ничего и нигде нет? Может быть, мы понапрасну говорим
об умопостигаемой идее каждой вещи, и идея эта не более чем слово? Нехорошо
было бы оставить такой вопрос неисследованным и нерешенным, ограничившись
простым утверждением, что дело-де обстоит так и не иначе; с другой стороны,
не стоит отягощать нашу и так пространную речь еще и пространным
отступлением. Поэтому, если бы удалось в немногих словах определить многое,
это было бы наилучшим выходом. Итак, вот каков мой приговор. Если ум и
истинное мнение - два разных рода, в таком случае идеи, недоступные нашим
ощущениям и постигаемые одним лишь умом, безусловно, существуют сами по
себе; если же, как представляется некоторым, истинное мнение ничем не
отличается от ума, тогда следует приписать наибольшую достоверность тому,
что воспринимается телесными ощущениями. Но следует признать, что это - два
различных [рода]: они и рождены порознь, и осуществляют себя неодинаково.
Так, ум рождается в пас от наставления, а истинное мнение - от убеждения;
первый всегда способен отдать себе во всем правильный отчет, второе -
безотчетно; первый не может быть сдвинут с места убеждением, второе
подвластно переубождению; наконец, истинное мнение, как приходится
признать, дано любому человеку, ум же есть достояние богов и лишь малой
горстки людей.
Если все это так, приходится признать, во-первых, что есть тождественная
идея, нерожденная и негибнущая, ничего не воспринимающая в себя откуда бы
то ни было и сама ни во что не входящая, незримая и никак иначе не
ощущаемая, но отданная на попечение мысли. Во-вторых, есть нечто подобное
этой идее и носящее то же имя - ощутимое, рожденное, вечно движущееся,
возникающее в некоем месте и вновь из него исчезающее, и оно воспринимается
посредством мнения, соединенного с ощущением. В-третьих, есть еще один род,
а именно пространство: оно вечно, не приемлет разрушения, дарует обитель
всему роду, но само воспринимается вне ощущения, посредством некоего
незаконного умозаключения, и поверить в пего почти невозможно. Мы видим его
как бы в грезах и утверждаем, будто всякому бытию непременно должно быть
где-то, в каком-то месте и занимать какое-то пространство, а то, что не
находится ни на земле, ни па небесах, будто бы и не существует. Эти и
родственные им понятия мы в сонном забытьи переносим и на непричастную сну
природу истинного бытия, а пробудившись, оказываемся не в силах сделать
разграничение и молвить истину, а именно что, поскольку образ но в себе
самом носит причину собственного рождения, но неизменно являет собою
призрак чего-то иного, ему и должно родиться внутри чего-то иного, как бы
прилепившись к сущности, или вообще не быть ничем.
Между тем на подмогу истинному бытию выступает тот безупречно истинный
довод, согласно которому, если некая вещь представляется то чем-то одним,
то другим, причем ни то, ни другое взаимно друг друга не порождает, то вещь
эта будет одновременно единой и раздельной. Итак, согласно моему приговору,
краткий вывод таков: есть бытие, есть пространство и есть возникновение, и
эти три [рода] возникли порознь еще до рождения неба. А о Кормилице
рождения скажем вот что: поскольку она и растекается влагой, и пламенеет
огнем, и принимает формы земли и воздуха, и претерпевает всю чреду подобных
состояний, являя многообразный лик, и поскольку наполнявшие ее силы не были
ни взаимно подобны, ни взаимно уравновешены и сама она ни в одной своей
части не имела равновесия, она повсюду была неравномерно сотрясаема и
колеблема этими силами и в свою очередь сама колебала их своим движением.
То, что приводилось в движение, все время дробилось, и образовавшиеся части
неслись в различных направлениях точно так, как это бывает при провеивании
зерна и отсеивании мякины: плотное и тяжелое ложится в одном месте, рыхлое
и легкое отлетает в сторону и находит для себя иное пристанище. Вот
наподобие этого и четыре упомянутых рода [стихии] были тогда колеблемы
Восприемницей, которая в движении своем являла собой как бы сито: то, что
наименее сходно между собой, она разбрасывала дальше всего друг от друга, а
то, что более всего сходно, просеивала ближе всего друг к другу; таким
образом, четыре рода обособились в пространстве еще до того, как пришло
время рождаться устрояемой из них Вселенной.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189 190 191 192 193 194 195 196 197 198 199 200 201 202 203 204 205 206 207 208 209 210 211 212 213 214 215 216 217 218 219 220 221 222 223 224 225 226 227 228 229 230 231 232 233 234 235 236 237 238 239 240 241 242 243 244 245 246 247 248 249 250 251 252 253 254 255 256