Именно в этом Честерфилда упрекали
ригористы XIX века. Но такое впечатление было, конечно, и не
историческим, и просто ошибочным. В письмах нет ничего, что
противостояло бы просветительскому мировоззрению--идеалам
добра, справедливости и добродетели; напротив, они всегда стоят
на первом плане и везде получают искреннюю защиту и
красноречивое прославление. Если же иногда отец отходил от
своих неотступных и даже назойливых предписаний и строгих
правил, допускал слабости, оправдывал их или потакал им, то это
происходило и от любви к сыну, и от слишком большой тревоги за
его будущее Лучше многих других отец знал подлинную цену
человеческих связей и отношений в том обществе, в котором он
предназначал сыну играть не последнюю роль;
Честерфилд по собственному опыту представлял себе, сколь
многое зависело здесь не столько от общих декларированных
принципов, сколько именно от отступлений от них, когда посвящал
Стенхопа в маленькие тайны кодекса светских правил, в
свойственные им традиционные хитрости и уловки, без которых
никто не мог обойтись.
Сохранить просветительские взгляды и суметь стать
полноправным представителем светского общества, неотличимым от
других, -- такова была в сущности противоречивая и невыполнимая
задача, которую отец поставил перед своим сыном: надо было
бороться за передовое мировоззрение, сохраняя при этом все
старые предрассудки и давно изжившие себя традиции. Честерфилду
все время казалось, что ее не удается достигнуть только потому,
что Филип недостаточно внимателен к его наставлениям. Но дело
было в другом--сыну сильно мешала тайна его рождения, которую
ни от кого не удавалось скрыть. Чем лучше понимал это отец, тем
упорнее становились его усилия добиться для сына лучшей
участи-- вопреки всем препятствиям и непрерывно воздвигавшимся
на этом пути преградам. Это приводило к тому, что Честерфилд,
может быть и сам того не желая, непрерывно срывал маску с того
лицемерного общества, к которому принадлежал сам по своему
рождению и воспитанию, в котором его сыну придется жить и с
пороками которого ему необходимо будет считаться.
Честерфилд готовил Стенхопа к дипломатической
деятельности, но ни влияние отца в правительственных кругах, ни
его связи не могли оказать Филипу действенной помощи. Карьера
молодого человека была цепью почти непрерывных разочарований,
несмотря на помощь, которую пытались ему оказать влиятельные
друзья отца. Сначала он находился в Брюсселе, двумя годами
позднее (1753) герцог Ньюкасл прилагал усилия доставить
Стенхопу назначение в Вену резидентом при австрийском дворе, но
король Георг II наотрез отказал ему в этом. В 1754 году Филип
Стенхоп, идя по стопам отца, и с его несомненным содействием,
вступил в парламент, но его первая речь провалилась; в 1757
году он получил назначение на дипломатическую должность в
Гамбург. Честерфилд не оставлял дальнейших хлопот. Сохранилось
сравнительно недавно опубликованное письмо его к королевскому
фавориту, графу Бату (Earl of But), где под любезными и
изысканными фразами явственно звучит глубокое огорчение отца по
поводу бесплодности его усилий помочь сыну, которого двор
отвергал столь же упорно, сколь настойчиво его предлагали;
"Я весьма чувствительно отношусь к одному из тех
ответственных возражений, которое выдвинуто было против него,
-- писал Честерфилд. -- я имею в виду его рождение, но,
рассуждая по справедливости и беспристрастно, -- и стыд, и вина
мои, -- а не его".2 Это горькое позднее признание оправдывает
полностью все то, что в письмах могло бы показаться
безнравственным или легкомысленным. Письма представляют собой
не мертвый свод выдуманных правил, предназначенных для
подражания; это прежде всего человеческий документ, написанный
сильно и ярко, от чистого сердца.
Лишь зная подоплеку и обстоятельства, их вызвавшие, мы
сможем понять ту трагедию, которую пережил Честерфилд и которая
оборвала эту переписку в 1768 году. Филип Стенхоп был, наконец,
назначен специальным посланником (Envoy Extraordinary) в
Дрезден. Видевшие его там люди находили, что он не мог
похвастаться ни образованием, ни изяществом манер, хотя и был
человеком вполне добропорядочным; Дж. Босуэллу он показался,
например, "молодым человеком хорошего поведения", но достаточно
заурядным. Очевидно, он не оправдывал тех больших усилий и того
чрезмерного внимания, которое уделял ему отец; к тому же
тяжелая болезнь непрерывно подтачивала его силы. Развязка
наступила быстро. Стенхоп умер от чахотки тридцати шести лет от
роду, на юге Франции, в Авиньоне, куда отправился из-за резкого
ухудшения здоровья.
Смерть его была неожиданным ударом для отца, -- даже
двойным. Он ничего не знал об опасности, не подозревал о
близости трагической кончины, но он не знал также, что сын был
давно женат и являлся отцом двоих детей. Трагедия для
Честерфилда заключалась не в том, что он неожиданно обрел
невестку и внуков, существование которых было тщательно от него
скрыто; однако эта семья объяснила Честерфилду, почему его сын,
из которого он хотел сделать светского человека и дипломата,
оказался настолько невосприимчивым к самым заветным из его
наставлений: он вел свою собственную жизнь, создавая ее не по
отцовским советам, а по собственным побуждениям и пристрастиям,
таясь и ни разу не признавшись в том, что очень далек от всего,
о чем мечтал для него отец. Они вели совершенно раздельное
существование; их интересы не совпадали; словно отец писал в
пустое пространство, создав себе искусственный воображаемый
образ сына, мало похожий на действительного адресата писем. Тем
не менее горе старика было велико и утрата чувствительна.
Вдова сына, Юджиния Стенхон, была, вероятно, первой из
тех, кто оценил письма Честерфилда к ее мужу как литературный
памятник, заслуживающий опубликования, хотя при этом могли
сыграть свою роль и материальные соображения; но она безусловно
поняла, что письма имеют историческую ценность, и, несмотря на
многие трудности, все же опубликовала их в 1774 году. Уже в
XVIII веке они переросли значение примечательного документа
семейного архива. Их и следует рассматривать не только как
случайно отыскавшиеся подлинные письма, адресованные реальному
лицу, но и как цельное эпистолярное собрание, подчиненное
единому замыслу и имеющее все признаки того жанра, от которого
эта книга зависела при своем возникновении и в ряду образцов
которого она должна была занять свое место.
Родительские письма к сыну -- один из весьма
распространенных жанров в мировой литературе. И в Византии, и
на Западе, и в Древней Руси этим жанром пользовались охотно для
изложения моральных правил, прежде всего потому, что видели в
нем одно из средств придать этим правилам внушительность и
своего рода непререкаемость: отцовский авторитет в средние века
везде представлялся всесильным. Образцом для многих ранних
подобных произведений служили наставления сыну в так называемых
"Притчах Соломоновых".
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98
ригористы XIX века. Но такое впечатление было, конечно, и не
историческим, и просто ошибочным. В письмах нет ничего, что
противостояло бы просветительскому мировоззрению--идеалам
добра, справедливости и добродетели; напротив, они всегда стоят
на первом плане и везде получают искреннюю защиту и
красноречивое прославление. Если же иногда отец отходил от
своих неотступных и даже назойливых предписаний и строгих
правил, допускал слабости, оправдывал их или потакал им, то это
происходило и от любви к сыну, и от слишком большой тревоги за
его будущее Лучше многих других отец знал подлинную цену
человеческих связей и отношений в том обществе, в котором он
предназначал сыну играть не последнюю роль;
Честерфилд по собственному опыту представлял себе, сколь
многое зависело здесь не столько от общих декларированных
принципов, сколько именно от отступлений от них, когда посвящал
Стенхопа в маленькие тайны кодекса светских правил, в
свойственные им традиционные хитрости и уловки, без которых
никто не мог обойтись.
Сохранить просветительские взгляды и суметь стать
полноправным представителем светского общества, неотличимым от
других, -- такова была в сущности противоречивая и невыполнимая
задача, которую отец поставил перед своим сыном: надо было
бороться за передовое мировоззрение, сохраняя при этом все
старые предрассудки и давно изжившие себя традиции. Честерфилду
все время казалось, что ее не удается достигнуть только потому,
что Филип недостаточно внимателен к его наставлениям. Но дело
было в другом--сыну сильно мешала тайна его рождения, которую
ни от кого не удавалось скрыть. Чем лучше понимал это отец, тем
упорнее становились его усилия добиться для сына лучшей
участи-- вопреки всем препятствиям и непрерывно воздвигавшимся
на этом пути преградам. Это приводило к тому, что Честерфилд,
может быть и сам того не желая, непрерывно срывал маску с того
лицемерного общества, к которому принадлежал сам по своему
рождению и воспитанию, в котором его сыну придется жить и с
пороками которого ему необходимо будет считаться.
Честерфилд готовил Стенхопа к дипломатической
деятельности, но ни влияние отца в правительственных кругах, ни
его связи не могли оказать Филипу действенной помощи. Карьера
молодого человека была цепью почти непрерывных разочарований,
несмотря на помощь, которую пытались ему оказать влиятельные
друзья отца. Сначала он находился в Брюсселе, двумя годами
позднее (1753) герцог Ньюкасл прилагал усилия доставить
Стенхопу назначение в Вену резидентом при австрийском дворе, но
король Георг II наотрез отказал ему в этом. В 1754 году Филип
Стенхоп, идя по стопам отца, и с его несомненным содействием,
вступил в парламент, но его первая речь провалилась; в 1757
году он получил назначение на дипломатическую должность в
Гамбург. Честерфилд не оставлял дальнейших хлопот. Сохранилось
сравнительно недавно опубликованное письмо его к королевскому
фавориту, графу Бату (Earl of But), где под любезными и
изысканными фразами явственно звучит глубокое огорчение отца по
поводу бесплодности его усилий помочь сыну, которого двор
отвергал столь же упорно, сколь настойчиво его предлагали;
"Я весьма чувствительно отношусь к одному из тех
ответственных возражений, которое выдвинуто было против него,
-- писал Честерфилд. -- я имею в виду его рождение, но,
рассуждая по справедливости и беспристрастно, -- и стыд, и вина
мои, -- а не его".2 Это горькое позднее признание оправдывает
полностью все то, что в письмах могло бы показаться
безнравственным или легкомысленным. Письма представляют собой
не мертвый свод выдуманных правил, предназначенных для
подражания; это прежде всего человеческий документ, написанный
сильно и ярко, от чистого сердца.
Лишь зная подоплеку и обстоятельства, их вызвавшие, мы
сможем понять ту трагедию, которую пережил Честерфилд и которая
оборвала эту переписку в 1768 году. Филип Стенхоп был, наконец,
назначен специальным посланником (Envoy Extraordinary) в
Дрезден. Видевшие его там люди находили, что он не мог
похвастаться ни образованием, ни изяществом манер, хотя и был
человеком вполне добропорядочным; Дж. Босуэллу он показался,
например, "молодым человеком хорошего поведения", но достаточно
заурядным. Очевидно, он не оправдывал тех больших усилий и того
чрезмерного внимания, которое уделял ему отец; к тому же
тяжелая болезнь непрерывно подтачивала его силы. Развязка
наступила быстро. Стенхоп умер от чахотки тридцати шести лет от
роду, на юге Франции, в Авиньоне, куда отправился из-за резкого
ухудшения здоровья.
Смерть его была неожиданным ударом для отца, -- даже
двойным. Он ничего не знал об опасности, не подозревал о
близости трагической кончины, но он не знал также, что сын был
давно женат и являлся отцом двоих детей. Трагедия для
Честерфилда заключалась не в том, что он неожиданно обрел
невестку и внуков, существование которых было тщательно от него
скрыто; однако эта семья объяснила Честерфилду, почему его сын,
из которого он хотел сделать светского человека и дипломата,
оказался настолько невосприимчивым к самым заветным из его
наставлений: он вел свою собственную жизнь, создавая ее не по
отцовским советам, а по собственным побуждениям и пристрастиям,
таясь и ни разу не признавшись в том, что очень далек от всего,
о чем мечтал для него отец. Они вели совершенно раздельное
существование; их интересы не совпадали; словно отец писал в
пустое пространство, создав себе искусственный воображаемый
образ сына, мало похожий на действительного адресата писем. Тем
не менее горе старика было велико и утрата чувствительна.
Вдова сына, Юджиния Стенхон, была, вероятно, первой из
тех, кто оценил письма Честерфилда к ее мужу как литературный
памятник, заслуживающий опубликования, хотя при этом могли
сыграть свою роль и материальные соображения; но она безусловно
поняла, что письма имеют историческую ценность, и, несмотря на
многие трудности, все же опубликовала их в 1774 году. Уже в
XVIII веке они переросли значение примечательного документа
семейного архива. Их и следует рассматривать не только как
случайно отыскавшиеся подлинные письма, адресованные реальному
лицу, но и как цельное эпистолярное собрание, подчиненное
единому замыслу и имеющее все признаки того жанра, от которого
эта книга зависела при своем возникновении и в ряду образцов
которого она должна была занять свое место.
Родительские письма к сыну -- один из весьма
распространенных жанров в мировой литературе. И в Византии, и
на Западе, и в Древней Руси этим жанром пользовались охотно для
изложения моральных правил, прежде всего потому, что видели в
нем одно из средств придать этим правилам внушительность и
своего рода непререкаемость: отцовский авторитет в средние века
везде представлялся всесильным. Образцом для многих ранних
подобных произведений служили наставления сыну в так называемых
"Притчах Соломоновых".
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98