Несколько лет спустя (в 1755 году) широкий
общественный резонанс получила ссора с Честерфилдом знаменитого
д-ра Джонсона, в которой, впрочем, остается много неясного;
хотя эта ссора подняла очень злободневный вопрос о литературном
меценатстве, но позиции обоих споривших все еще вызывают новые
разъяснения, притом далеко не в пользу д-ра Джонсона. Публичная
полемика была не во вкусе Честерфилда;
он предпочитал ей спокойные и неторопливые беседы в
собственном кабинете.
"Мое единственное развлечение составляет мой новый дом,
который ныне приобретает некую форму, как внутри, так и
снаружи",--писал Честерфилд одному из своих друзей (22 сентября
1747 года) незадолго до своей отставки.
Дом, о котором здесь идет речь, действительно выстроен
Честерфил-дом в 1747 году по его собственному вкусу. Это был
большой особняк на одной из уэстендских улиц (South-Audley
Street), неподалеку от Гросвенор-сквера. Постройка здания,
тянувшаяся довольно долго, действительно развлекала
Честерфилда; он старался войти во все детали его отделки и
убранства и несколько раз описывал свой дом в письмах к
друзьям. Наружный вид его отличался изящной простотой; внутри
он очень походил на парижские особняки времен регентства. В
середине расположены были гостиная и библиотека, окна которой
выходили в тенистый сад; в библиотеке над шкафами висели
портреты, а еще выше больших все еще вызывают новые
разъяснения, притом далеко не в пользу д-ра Джонсона. Публичная
полемика была не во вкусе Честерфилда;
он предпочитал ей спокойные и неторопливые беседы в
собственном кабинете.
"Мое единственное развлечение составляет мой новый дом,
который ныне приобретает некую форму, как внутри, так и
снаружи",--писал Честерфилд одному из своих друзей (22 сентября
1747 года) незадолго до своей отставки.
Дом, о котором здесь идет речь, действительно выстроен
Честерфилдом в 1747 году по его собственному вкусу. Это был
большой особняк на одной из уастендских улиц (South-Audley
Street), неподалеку от Гросвенор-сквера.7 Постройка здания,
тянувшаяся довольно долго, действительно развлекала
Честерфилда; он старался войти во все детали его отделки и
убранства и несколько раз описывал свой дом в письмах к
друзьям. Наружный вид его отличался изящной простотой; внутри
он очень походил на парижские особняки времен регентства. В
середине расположены были гостиная и библиотека, окна которой
выходили в тенистый сад; в библиотеке над шкафами висели
портреты, а еще выше большими золотыми буквами, во всю длину
стены, сделана была латинская надпись, перефразирующая стихи из
сатиры Горация (II, 4):
То благодаря книгам древних, то благодаря сну и часам
праздности Вкушаю я сладостное забвение житейских забот.
Это были девизы, которым он хотел следовать. Честерфилд
чувствовал себя хорошо только в уединении своего уютного дома,
среди книг древних мыслителей и предметов античного искусства
из мрамора и бронзы, расставленных на каминах, консолях, на
столиках с выгнутыми ножками. Здесь, на покое, Честерфилд и
прожил последние десятилетия своей жизни, здесь принимал он
своих друзей, здесь написаны были лучшие из его писем к сыну.
5
Маленький Филип Стенхоп, родившийся в 1732 году,
воспитывался вдали от отца. Вероятно, Честерфилд и видел его
редко, даже в ту пору, когда ребенок жил еще в Лондоне, вместе
с матерью. Однако отец взял на себя материальные заботы о
воспитании сына, сам подыскал ему хороших учителей и со все
возрастающим вниманием начал следить за тем, как он рос и
развивался. Мы никогда не будем знать в точности, когда именно
и при каких обстоятельствах нежная привязанность Честерфилда к
сыну превратилась в любовь, а затем и в настоящую страсть:
всеми этими ощущениями он никогда и ни с кем н'е делился. Но
многое угадывается между строк его многочисленных писем, и мы
до известной степени можем представить себе из них, как шло в
нем развитие сильного отцовского чувства. Это чувство было
сложным, и оттенки его менялись в зависимости от возраста сына;
к первоначально возникшей нежности постепенно примешивалось
чувство ответственности и сильная привязанность приобретала все
более трагический колорит, когда Честерфилд думал о судьбе
ребенка, уготованной ему обстоятельствами его рождения. Любовь
к сыну возрастала одновременно с упреками отца себе самому,
которые приходилось скрывать от других, и разгоралась тем
сильнее чем более отчетливыми становились житейские просчеты и
неудачи сына, в которых никто не в силах был ему помочь. Вместе
с тем менялись и самые задачи писем, которые Честерфилд писал
Филипу почти ежедневно, в течение многих лет.
Он начал их писать в ту пору, когда Стенхопу не
исполнилось еще десяти лет, сочиняя их на трех языках, -- кроме
английского, также по-французски и по-латыни, -- чтобы даже от
их простого чтения могла проистекать дополнительная учебная
польза. Это был педагогический эксперимент, в котором наставник
сначала чувствовался сильнее, чем отец, они теплы и сердечны,
но главное в них--тот учебный материал, который втиснут в
письма в изобилии, если не с чрезмерностью. Речь идет о
географии, мифологии, древней истории. Начиная свою переписку,
Честерфилд безусловно вспоминал собственные отроческие годы и,
по-видимому, старался избежать недостатков тогдашней
воспитательной системы, испытанных им на себе самом. Но
традиция была слишком сильна, и Честерфилд невольно делал те же
ошибки, например тогда, когда мальчику, мечтавшему о привольных
играх на воздухе, педантически объяснял не слишком
увлекательные для его возраста вещи, -- чем славились Цицерон и
Демосфен, что называется "филиппикой", кто такие Ромул и Рем
или где жили похищенные сабинянки.
Но постепенно письма становятся искреннее, интимнее,
касаются более личных вещей, вкусов или поведения; иногда они
достигают настоящей лирической вдохновенности и озабоченности,
в особенности с тех пор, как привычное обращение писем первых
лет "Милый мой мальчик" (Dear Boy) сменяется другим: "Дорогой
друг" (Dear Friend). Это происходит в конце сороковых годов; в
одном из более поздних писем (21 января 1751 года) Честерфилд
пишет сыну, почти достигшему уже двадцатилетнего возраста: "И
ты и я должны теперь писать друг Другу как друзья и с полной
откровенностью".
Советы и наставления, которые Честерфилд с этих пор давал
юноше, становились все более серьезными, настойчивыми и
пространными; они касались порой как будто мелочей, частностей,
не стоивших обсуждения, словно писались отцом только для того,
чтобы создать иллюзию действительной и оживленной беседы с
сыном, находившимся за морем, в Германии или Франции.
Временами, однако, эта беседа была посвящена несколько вольным
и опасным, хотя и столь же непринужденно изложенным советам,
как следует юноше держаться в обществе, и из писем данного рода
могло даже создаться впечатление, что отец учил сына вещам,
которые противоречат не только педагогическим нормам, но и
элементарной этике.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98
общественный резонанс получила ссора с Честерфилдом знаменитого
д-ра Джонсона, в которой, впрочем, остается много неясного;
хотя эта ссора подняла очень злободневный вопрос о литературном
меценатстве, но позиции обоих споривших все еще вызывают новые
разъяснения, притом далеко не в пользу д-ра Джонсона. Публичная
полемика была не во вкусе Честерфилда;
он предпочитал ей спокойные и неторопливые беседы в
собственном кабинете.
"Мое единственное развлечение составляет мой новый дом,
который ныне приобретает некую форму, как внутри, так и
снаружи",--писал Честерфилд одному из своих друзей (22 сентября
1747 года) незадолго до своей отставки.
Дом, о котором здесь идет речь, действительно выстроен
Честерфил-дом в 1747 году по его собственному вкусу. Это был
большой особняк на одной из уэстендских улиц (South-Audley
Street), неподалеку от Гросвенор-сквера. Постройка здания,
тянувшаяся довольно долго, действительно развлекала
Честерфилда; он старался войти во все детали его отделки и
убранства и несколько раз описывал свой дом в письмах к
друзьям. Наружный вид его отличался изящной простотой; внутри
он очень походил на парижские особняки времен регентства. В
середине расположены были гостиная и библиотека, окна которой
выходили в тенистый сад; в библиотеке над шкафами висели
портреты, а еще выше больших все еще вызывают новые
разъяснения, притом далеко не в пользу д-ра Джонсона. Публичная
полемика была не во вкусе Честерфилда;
он предпочитал ей спокойные и неторопливые беседы в
собственном кабинете.
"Мое единственное развлечение составляет мой новый дом,
который ныне приобретает некую форму, как внутри, так и
снаружи",--писал Честерфилд одному из своих друзей (22 сентября
1747 года) незадолго до своей отставки.
Дом, о котором здесь идет речь, действительно выстроен
Честерфилдом в 1747 году по его собственному вкусу. Это был
большой особняк на одной из уастендских улиц (South-Audley
Street), неподалеку от Гросвенор-сквера.7 Постройка здания,
тянувшаяся довольно долго, действительно развлекала
Честерфилда; он старался войти во все детали его отделки и
убранства и несколько раз описывал свой дом в письмах к
друзьям. Наружный вид его отличался изящной простотой; внутри
он очень походил на парижские особняки времен регентства. В
середине расположены были гостиная и библиотека, окна которой
выходили в тенистый сад; в библиотеке над шкафами висели
портреты, а еще выше большими золотыми буквами, во всю длину
стены, сделана была латинская надпись, перефразирующая стихи из
сатиры Горация (II, 4):
То благодаря книгам древних, то благодаря сну и часам
праздности Вкушаю я сладостное забвение житейских забот.
Это были девизы, которым он хотел следовать. Честерфилд
чувствовал себя хорошо только в уединении своего уютного дома,
среди книг древних мыслителей и предметов античного искусства
из мрамора и бронзы, расставленных на каминах, консолях, на
столиках с выгнутыми ножками. Здесь, на покое, Честерфилд и
прожил последние десятилетия своей жизни, здесь принимал он
своих друзей, здесь написаны были лучшие из его писем к сыну.
5
Маленький Филип Стенхоп, родившийся в 1732 году,
воспитывался вдали от отца. Вероятно, Честерфилд и видел его
редко, даже в ту пору, когда ребенок жил еще в Лондоне, вместе
с матерью. Однако отец взял на себя материальные заботы о
воспитании сына, сам подыскал ему хороших учителей и со все
возрастающим вниманием начал следить за тем, как он рос и
развивался. Мы никогда не будем знать в точности, когда именно
и при каких обстоятельствах нежная привязанность Честерфилда к
сыну превратилась в любовь, а затем и в настоящую страсть:
всеми этими ощущениями он никогда и ни с кем н'е делился. Но
многое угадывается между строк его многочисленных писем, и мы
до известной степени можем представить себе из них, как шло в
нем развитие сильного отцовского чувства. Это чувство было
сложным, и оттенки его менялись в зависимости от возраста сына;
к первоначально возникшей нежности постепенно примешивалось
чувство ответственности и сильная привязанность приобретала все
более трагический колорит, когда Честерфилд думал о судьбе
ребенка, уготованной ему обстоятельствами его рождения. Любовь
к сыну возрастала одновременно с упреками отца себе самому,
которые приходилось скрывать от других, и разгоралась тем
сильнее чем более отчетливыми становились житейские просчеты и
неудачи сына, в которых никто не в силах был ему помочь. Вместе
с тем менялись и самые задачи писем, которые Честерфилд писал
Филипу почти ежедневно, в течение многих лет.
Он начал их писать в ту пору, когда Стенхопу не
исполнилось еще десяти лет, сочиняя их на трех языках, -- кроме
английского, также по-французски и по-латыни, -- чтобы даже от
их простого чтения могла проистекать дополнительная учебная
польза. Это был педагогический эксперимент, в котором наставник
сначала чувствовался сильнее, чем отец, они теплы и сердечны,
но главное в них--тот учебный материал, который втиснут в
письма в изобилии, если не с чрезмерностью. Речь идет о
географии, мифологии, древней истории. Начиная свою переписку,
Честерфилд безусловно вспоминал собственные отроческие годы и,
по-видимому, старался избежать недостатков тогдашней
воспитательной системы, испытанных им на себе самом. Но
традиция была слишком сильна, и Честерфилд невольно делал те же
ошибки, например тогда, когда мальчику, мечтавшему о привольных
играх на воздухе, педантически объяснял не слишком
увлекательные для его возраста вещи, -- чем славились Цицерон и
Демосфен, что называется "филиппикой", кто такие Ромул и Рем
или где жили похищенные сабинянки.
Но постепенно письма становятся искреннее, интимнее,
касаются более личных вещей, вкусов или поведения; иногда они
достигают настоящей лирической вдохновенности и озабоченности,
в особенности с тех пор, как привычное обращение писем первых
лет "Милый мой мальчик" (Dear Boy) сменяется другим: "Дорогой
друг" (Dear Friend). Это происходит в конце сороковых годов; в
одном из более поздних писем (21 января 1751 года) Честерфилд
пишет сыну, почти достигшему уже двадцатилетнего возраста: "И
ты и я должны теперь писать друг Другу как друзья и с полной
откровенностью".
Советы и наставления, которые Честерфилд с этих пор давал
юноше, становились все более серьезными, настойчивыми и
пространными; они касались порой как будто мелочей, частностей,
не стоивших обсуждения, словно писались отцом только для того,
чтобы создать иллюзию действительной и оживленной беседы с
сыном, находившимся за морем, в Германии или Франции.
Временами, однако, эта беседа была посвящена несколько вольным
и опасным, хотя и столь же непринужденно изложенным советам,
как следует юноше держаться в обществе, и из писем данного рода
могло даже создаться впечатление, что отец учил сына вещам,
которые противоречат не только педагогическим нормам, но и
элементарной этике.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98