Я убежден, наоборот, в том, что
определенный тип вопроса по поводу значения и источника письма предшествует или,
по крайней мере, сливается с особым видом вопроса по поводу значения и источника
техники. Именно по этой причине понятие техники никогда не сможет каким-либо
простым образом прояснить понятие письма.
Все выглядит так, словно все то, что мы называем языком, могло бы быть, исходя
из своего источника и цели, лишь моментом, существенным, но все же
детерминированным типом, феноменом, аспектом письма и его видами. Словно в
течение авантюрного предприятия, вследствие самой этой авантюры, мы были
вынуждены этот момент забыть и преднамеренно вводились в заблуждение.
Авантюрность этого приключения сливается с историей, которая соединяла технику с
логоцентрической метафизикой вот уже в течение почти трех тысячелетий. Эта эпоха
исчерпывает свои возможности под влиянием обстоятельств, связанных со смертью
цивилизации книги, которая заявляет о себе и проявляется в конвульсивном
размножении библиотек. И это - не более чем один пример среди многих других.
Несомненно, что эта смерть книги не заявляет (а в определенном смысле всегда
заявляла) ни о чем ином, кроме как о смерти речи (так называемой полной речи) и
новом изменении в истории письма, в истории как письме. Об этом заявлялось в
промежутке, равном нескольким столетиям. Все это происходило в таком масштабе,
что мы обязаны с этим считаться, и должны быть внимательными, дабы не пренебречь
качеством разнородной исторической длительности. Ускорение является таковым лишь
в его качественном значении, и мы допустили бы ошибку, проводя тщательную оценку
в соответствии с прошлыми ритмами. Конечно же, "смерть речи" выступает здесь
лишь в качестве метафоры. Предвосхищая разговор об исчезновении, мы должны
поразмыслить о новой ситуации для речи, в которой она более не будет выполнять
функции источника.
В утверждении того, что понятие письма превосходит границы языка и охватывает
его, конечно же, предполагается определенная дефиниция языка и письма. Если мы
не предпримем попытки их обоснования, то должны будем уступить движению
упомянутой нами инфляции, которая также заимствует слово "письмо" и делает это
не случайно. В настоящий момент то тут, то там, за счет жеста и ради
222 Ж. Деррида
мотивов, которые глубоко необходимы и деградацию которых легче обвинять, чем
раскрыть ее источник, слово "язык" соотносится с действием, движением, мыслью,
рефлексией, сознанием, бессознательным, опытом, эффективностью и т. д. В данный
момент мы относим "письмо" не только ко всему вышеперечисленному, но и к чему-то
большему. Когда мы говорим о "письме", то обозначаем этим словом не только
физические жесты буквенной пиктографической и идеографической надписи
(инскрипции), но также и целостность того, что делает ее возможной. Мы
подразумеваем то, что находится за пределами обозначающей и обозначаемой
стороны. Мы говорим о письме даже по отношению к тому, что приводит к надписи
(инскрипции) вообще, вне зависимости от того, буквенная она или нет. Мы
связываем "письмо" и надпись (инскрипцию), даже если то, что эта надпись
распространяет в пространстве, является чуждым порядку голоса. Мы имеем в виду
не только кинематографическое или хореографическое, но и живописное,
музыкальное, скульптурное "письмо". Возникает потребность говорить об
атлетическом письме, а еще с большей определенностью, о военном или политическом
письме с точки зрения тех техник, которые сегодня управляют этими областями. Все
это делается не только для того, чтобы показать, что система буквенного
обозначения связана с этими видами активности только лишь вторичным образом, но
и ради описания сущности и содержания самих этих форм активности. Подразумевая
тот же смысл, современные биологи говорят о письме и про-грамме в отношении
наиболее элементарных информационных процессов в пределах живой клетки. И в
конечном счете целая область вне зависимости от того, имеет ли она сущностные
границы или не имеет таковых, охваченная кибернетической программой, будет
являться сферой письма. Если теория кибернетики вытеснит собой все
метафизические понятия, включая понятия души, жизни, ценности, выбора, памяти,
которые до сих пор служили для того, чтобы отделить человека от машины3,- она
должна будет сохранить понятие письма, следа, gramme (начертательной метки) или
grapheme (графа) до тех пор, пока выставлен напоказ ее собственный
историко-метафизический характер. Еще даже не будучи определенной в качестве
человеческого (со всеми отличительными характеристиками, приписываемыми
человеку, и целой системой значений, на которую они указывают) или в качестве
нечеловеческого, gramme или grapheme будут являться именами особого элемента,
лишенного качества простоты. Этот элемент, либо осознанный как средство, либо в
качестве
223
Конец книги и начало письма
нередуцируемого атома, архэ-синтеза вообще, мы не должны позволить себе
определять внутри системы оппозиций метафизики, не должны даже называть и опытом
вообще. Этот элемент должен рассматриваться в качестве источника всяческого
значения.
Эта ситуация уже всегда о себе заявляла. Почему же именно сегодня она осознается
как таковая и осознается post factum? Этот вопрос будет порождать бесконечный
анализ. Необходимо просто выбрать некоторые отправные точки для того, чтобы
ввести определенные замечания, которыми я и должен ограничиться. Я уже ссылался
на теоретическую математику в том смысле, что ее письмо, понятое ли как
чувственный граф [манера письма] (и уже предполагающее идентичность, а исходя из
этого и идеальность своей формы, которая, в принципе, делает абсурдным простое
допущение понятия "чувственное обозначающее") или рассматриваемое как идеальный
синтез обозначаемого, как след, действующий на другом уровне, или еще глубже, в
качестве перехода от одного уровня на другой никогда не было абсолютным образом
связано с фонетическим производством. В границах культур, практикующих так
называемое фонетическое письмо, математика не всецело является территорией,
окруженной чуждыми ей владениями. Это было отмечено всеми историками письма, но
в это же время они напоминают о несовершенстве алфавитного письма, которое
долгое время представлялось наиболее удобным и демонстрировало "наибольшую
разумность"4 письма. Эта территория, окруженная чужими владениями, в той же
степени является и местом, где практика научного языка существенным образом и с
возрастающей глубиной бросает вызов этому идеалу фонетического письма и всей его
имплицитной метафизике (самой метафизике), и в особенности философской идее
episteme. Наряду с этим, вызов брошен и isioria, понятию глубоко связанному с
понятием episteme, несмотря на их разъединенность и противопоставленность,
которые отделили одно понятие от другого в течении одной фазы их общего
прогресса. История и знание, istoria и episteme всегда определялись (и не только
этимологически или философски) как окольный путь, служащий цели постоянно
воспроизводимого присвоения присутствия.
Однако же за пределами теоретической математики развитие практических методов
исправления и воспроизводства информации в значительной степени расширяет
возможности "сообщения", которое более не является "письменным" переводом языка,
переносом обозначаемого, которое могло бы оставаться высказываемым устно.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103
определенный тип вопроса по поводу значения и источника письма предшествует или,
по крайней мере, сливается с особым видом вопроса по поводу значения и источника
техники. Именно по этой причине понятие техники никогда не сможет каким-либо
простым образом прояснить понятие письма.
Все выглядит так, словно все то, что мы называем языком, могло бы быть, исходя
из своего источника и цели, лишь моментом, существенным, но все же
детерминированным типом, феноменом, аспектом письма и его видами. Словно в
течение авантюрного предприятия, вследствие самой этой авантюры, мы были
вынуждены этот момент забыть и преднамеренно вводились в заблуждение.
Авантюрность этого приключения сливается с историей, которая соединяла технику с
логоцентрической метафизикой вот уже в течение почти трех тысячелетий. Эта эпоха
исчерпывает свои возможности под влиянием обстоятельств, связанных со смертью
цивилизации книги, которая заявляет о себе и проявляется в конвульсивном
размножении библиотек. И это - не более чем один пример среди многих других.
Несомненно, что эта смерть книги не заявляет (а в определенном смысле всегда
заявляла) ни о чем ином, кроме как о смерти речи (так называемой полной речи) и
новом изменении в истории письма, в истории как письме. Об этом заявлялось в
промежутке, равном нескольким столетиям. Все это происходило в таком масштабе,
что мы обязаны с этим считаться, и должны быть внимательными, дабы не пренебречь
качеством разнородной исторической длительности. Ускорение является таковым лишь
в его качественном значении, и мы допустили бы ошибку, проводя тщательную оценку
в соответствии с прошлыми ритмами. Конечно же, "смерть речи" выступает здесь
лишь в качестве метафоры. Предвосхищая разговор об исчезновении, мы должны
поразмыслить о новой ситуации для речи, в которой она более не будет выполнять
функции источника.
В утверждении того, что понятие письма превосходит границы языка и охватывает
его, конечно же, предполагается определенная дефиниция языка и письма. Если мы
не предпримем попытки их обоснования, то должны будем уступить движению
упомянутой нами инфляции, которая также заимствует слово "письмо" и делает это
не случайно. В настоящий момент то тут, то там, за счет жеста и ради
222 Ж. Деррида
мотивов, которые глубоко необходимы и деградацию которых легче обвинять, чем
раскрыть ее источник, слово "язык" соотносится с действием, движением, мыслью,
рефлексией, сознанием, бессознательным, опытом, эффективностью и т. д. В данный
момент мы относим "письмо" не только ко всему вышеперечисленному, но и к чему-то
большему. Когда мы говорим о "письме", то обозначаем этим словом не только
физические жесты буквенной пиктографической и идеографической надписи
(инскрипции), но также и целостность того, что делает ее возможной. Мы
подразумеваем то, что находится за пределами обозначающей и обозначаемой
стороны. Мы говорим о письме даже по отношению к тому, что приводит к надписи
(инскрипции) вообще, вне зависимости от того, буквенная она или нет. Мы
связываем "письмо" и надпись (инскрипцию), даже если то, что эта надпись
распространяет в пространстве, является чуждым порядку голоса. Мы имеем в виду
не только кинематографическое или хореографическое, но и живописное,
музыкальное, скульптурное "письмо". Возникает потребность говорить об
атлетическом письме, а еще с большей определенностью, о военном или политическом
письме с точки зрения тех техник, которые сегодня управляют этими областями. Все
это делается не только для того, чтобы показать, что система буквенного
обозначения связана с этими видами активности только лишь вторичным образом, но
и ради описания сущности и содержания самих этих форм активности. Подразумевая
тот же смысл, современные биологи говорят о письме и про-грамме в отношении
наиболее элементарных информационных процессов в пределах живой клетки. И в
конечном счете целая область вне зависимости от того, имеет ли она сущностные
границы или не имеет таковых, охваченная кибернетической программой, будет
являться сферой письма. Если теория кибернетики вытеснит собой все
метафизические понятия, включая понятия души, жизни, ценности, выбора, памяти,
которые до сих пор служили для того, чтобы отделить человека от машины3,- она
должна будет сохранить понятие письма, следа, gramme (начертательной метки) или
grapheme (графа) до тех пор, пока выставлен напоказ ее собственный
историко-метафизический характер. Еще даже не будучи определенной в качестве
человеческого (со всеми отличительными характеристиками, приписываемыми
человеку, и целой системой значений, на которую они указывают) или в качестве
нечеловеческого, gramme или grapheme будут являться именами особого элемента,
лишенного качества простоты. Этот элемент, либо осознанный как средство, либо в
качестве
223
Конец книги и начало письма
нередуцируемого атома, архэ-синтеза вообще, мы не должны позволить себе
определять внутри системы оппозиций метафизики, не должны даже называть и опытом
вообще. Этот элемент должен рассматриваться в качестве источника всяческого
значения.
Эта ситуация уже всегда о себе заявляла. Почему же именно сегодня она осознается
как таковая и осознается post factum? Этот вопрос будет порождать бесконечный
анализ. Необходимо просто выбрать некоторые отправные точки для того, чтобы
ввести определенные замечания, которыми я и должен ограничиться. Я уже ссылался
на теоретическую математику в том смысле, что ее письмо, понятое ли как
чувственный граф [манера письма] (и уже предполагающее идентичность, а исходя из
этого и идеальность своей формы, которая, в принципе, делает абсурдным простое
допущение понятия "чувственное обозначающее") или рассматриваемое как идеальный
синтез обозначаемого, как след, действующий на другом уровне, или еще глубже, в
качестве перехода от одного уровня на другой никогда не было абсолютным образом
связано с фонетическим производством. В границах культур, практикующих так
называемое фонетическое письмо, математика не всецело является территорией,
окруженной чуждыми ей владениями. Это было отмечено всеми историками письма, но
в это же время они напоминают о несовершенстве алфавитного письма, которое
долгое время представлялось наиболее удобным и демонстрировало "наибольшую
разумность"4 письма. Эта территория, окруженная чужими владениями, в той же
степени является и местом, где практика научного языка существенным образом и с
возрастающей глубиной бросает вызов этому идеалу фонетического письма и всей его
имплицитной метафизике (самой метафизике), и в особенности философской идее
episteme. Наряду с этим, вызов брошен и isioria, понятию глубоко связанному с
понятием episteme, несмотря на их разъединенность и противопоставленность,
которые отделили одно понятие от другого в течении одной фазы их общего
прогресса. История и знание, istoria и episteme всегда определялись (и не только
этимологически или философски) как окольный путь, служащий цели постоянно
воспроизводимого присвоения присутствия.
Однако же за пределами теоретической математики развитие практических методов
исправления и воспроизводства информации в значительной степени расширяет
возможности "сообщения", которое более не является "письменным" переводом языка,
переносом обозначаемого, которое могло бы оставаться высказываемым устно.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103