Борг не обратил на них внимания: он никогда не знал, как реагировать, когда его благодарили.
— Какие новости? — с ходу спросил он.
— В пятницу в Каире мне пришлось заниматься одним молодым человеком.
— Вам пришлось?
— Военная разведка поставляет телохранителей для «очень важных лиц», и они заметили, что мальчишка следит за одним из них. У военных в городе нет оперативного персонала, так что они попросили мой департамент взять его.
— Черт побери, — с искренним чувством ругнулся Борг. — И что с ним произошло?
— Я должен был поступить с ним в соответствии с предписанием, — печально сказал Каваш. — Мальчик был подвергнут допросу и погиб. Его имя Авраам Эмбаш. но он работал под именем Тофик эль-Массири.
Борг нахмурился.
— Он сообщил свое подлинное имя?
— Он мертв, Пьер.
Борг раздраженно мотнул головой: Каваш вечно тыкает пальцем в какие-то личностные аспекты.
— Почему он выдал вам свое имя?
— Мы пустили в ход русское оборудование — детектор лжи, соединенный с электрошоковой установкой. И вы не готовили их к испытаниям на таком агрегате.
Борг коротко хмыкнул:
— Расскажи мы им о нем, у нас не осталось бы ни одного рекрута. Что ещё он выдал?
— Ничего, чего бы мы не знали. Он мог, но я успел убить его.
— Вы убили его?
— Я положил конец допросу, чтобы он не сказал чего-либо важного. Все вопросы и ответы записываются на пленку, а потом перепечатываются. Этому мы научились у русских. — В его карих глазах застыла неизбывная печаль. — Почему… вы предпочли бы, чтобы я поручил кому-то другому убить вашего мальчика?
Борг отвел взгляд. Он не мог позволить, чтобы разговор обрел столь сентиментальный характер.
— Что ему удалось выяснить относительно Шульца?
— Агент доставил профессора в Западную пустыню.
— Это я знаю, но для чего?
— Я не знаю.
— Вы должны знать, вы же египетская разведка! — Борг подавил приступ раздражения. Дай человеку действовать по своему собственному разумению: если у него есть какая-то информация, он её так и так изложит.
— Я не знаю, чем они там занимаются, потому что выделена специальная группа для их обеспечения, — сказал Каваш. — И мои департамент не в курсе дела.
— Есть какие-то идеи, почему так произошло? Араб пожал плечами.
— Я бы сказал, что они не хотят информировать русских. А пока Москва получает все, что идет через нас.
— Это все, что Тофик узнал? — Борг не смог скрыть разочарования.
Внезапно в мягком голосе араба прозвучали нотки гнева.
— Этот мальчик умер за вас.
— Я поблагодарю его, когда мы встретимся на небесах. Но надеюсь, он погиб не напрасно?
— Вот это ему удалось раздобыть в апартаментах Шульца. — Каваш вытащил из внутреннего кармана и показал Боргу маленький квадратный футляр синего пластика.
— Откуда вы знаете, где он раздобыл его?
— На нем обнаружены отпечатки пальцев Шульца. А мы арестовали Тофика сразу же после его вторжения в номер профессора.
Борг открыл футляр и коснулся пальцами светонепроницаемой бумаги. Конверт не был заклеен. Он вынул из него фотонегатив.
— Мы вскрыли конверт и проявили пленку. Она пуста.
С глубоким чувством облегчения Борг сложил футляр и сунул его в карман. Теперь все обрело смысл: теперь он все понял: теперь он знал, что делать. Подошел поезд.
— Вы хотите сесть на него? — спросил он. Каваш, слегка нахмурившись, кивнул в знак согласия и двинулся к поезду. Поднявшись, он остановился в дверях.
— Черт побери, я так и не понял, что в этом футляре, — признался Каваш.
«Пусть я тебе и не нравлюсь, — подумал Борг, — но считаю, что ты просто великолепен». Он слегка улыбнулся арабу, когда двери поезда стали сдвигаться.
— А я понял.

Глава вторая

Американочка втрескалась в Ната Дикштейна по уши. Они работали бок о бок в густом винограднике, мотыжа землю и выпалывая сорняки, и легкий ветерок с Галилейского моря овевал их разгоряченные тела. Дикштейн стянул рубашку и, оставшись только в шортах и сандалиях, впитывал в себя солнце с тем наслаждением, на которое способны только горожане.
Он был худ и тонкокостен, со впалой грудью и шишковатыми коленями и локтями. Карен поглядывала на него, когда Дикштейн останавливался перевести дыхание, что порой позволял себе, хотя, казалось, в отдыхе он совершенно не нуждался. Упругие мускулы так и переливались под его смуглой, испещренной шрамами кожей. Она была чувственной женщиной, и ей страшно хотелось прикоснуться к ним пальцами и спросить, где он ими обзавелся.
Иногда он поднимал на неё глаза и ловил её взгляд, после чего, не смущаясь, ответно улыбался, продолжая работать. Правильные черты его лица оставались бесстрастными. У него были темные глаза за круглыми стеклами дешевых очков, которые нравились поколению Карен, потому что такие носил Джон Леннон. Волосы у него тоже были темные и короткие.
Карен предпочла бы, чтобы они были подлиннее. Когда он усмехался уголком рта, то казался моложе; хотя так и так трудно определить, сколько ему на самом деле. Сила и энергия у него как у молодого, но на предплечье у него синела татуировка концлагеря, из чего она решила, что ему не может быть меньше сорока лет.
Он прибыл в кибуц вскоре после Карен, летом 1967 года. Она со своими дезодорантами, противозачаточными пилюлями явилась в поисках места, где может жить в соответствии с идеалами хиппи, не напрягаясь двадцать четыре часа в сутки. Его же доставили сюда в машине скорой помощи. Она предположила, что он был ранен в Шестидневной войне, и остальные кибуцники неопределенно согласились, что, скорее всего, так оно и есть.
Но его принимали гораздо теплее, чем её. Приняли её дружелюбно, но с некоторой сдержанностью: её философия могла принести сюда опасные осложнения. Ната же Дикштейна приняли как давно потерянного и вернувшегося сына. Все толпились вокруг него, наперебой закармливая его, и отворачивались от его ран со слезами на глазах.
Если Дикштейн — их сын, то Эстер — их мать. Она была самым старым членом кибуца. Карен как-то сказала: «Она выглядит как мать Голды Мейр», на это ей кто-то ответил:
«Скорее, как отец Голды Мейр», что было встречено дружным смехом. Она ходила с клюкой и. хромая по поселку, давала всем непрошенные советы, некоторые, впрочем, были довольно мудрыми. Она оберегала больничную палату Дикштейна, отгоняя голосистых ребятишек, махая на них палкой и угрожая страшными карами, о которых даже дети знали, что они никогда не сбудутся.
Дикштейн оправился очень скоро. Через несколько дней он уже сидел на солнышке, чистил овощи для кухни и обменивался шуточками с малышней. Через две недели он уже вышел работать в поле, и скоро стал трудиться с отдачей большей, чем у молодых.
Прошлое его было смутно и туманно, но Эстер рассказала Карен историю его появления в Израиле во время Войны за Независимость.
— Их было восемь или девять, некоторые из университета, а другие — простые рабочие парни из Ист-Энда. Если у них и были какие-то деньги, они их спустили, ещё не добравшись до Франции. На попутных машинах они доехали до Парижа, а там сели на грузовой поезд до Марселя. Оттуда они проделали большую часть пути до Италии. Затем они украли грузовик, бывший фургон немецкой армии, «Мерседес», и покатили с ветерком по Италии. — Лицо Эстер расплылось в улыбке, и Карен подумала, что она бы с удовольствием проделала этот путь вместе с ними.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93