Дикштейн подал ему руку.
— Простите, что вынужден так спешить. — Он вылез из машины.
— Не забывайте… и звоните, как только будете здесь, — бросил Хассан.
— Всего хорошего. — Дикштейн закрыл дверцу машины и направился в здание аэропорта.
И только тут он позволил себе предаться воспоминаниям.

Через мгновение, достаточное лишь для удара сердца, для четверых в прохладном осеннем саду, все изменилось. Руки Хассана скользнули по телу Эйлы. Дикштейн и Кортоне отпрянули от проема в изгороди и двинулись в другую сторону. Любовники так и не увидели их.
Друзья направились к дому. Их никто не мог услышать, когда Кортоне сказал:
— Господи, ну и горячая штучка.
— Давай не будем говорить на эту тему, — предложил Дикштейн. Он чувствовал себя подобно человеку, который на ходу, глянув через плечо, налетел на фонарный столб: и боль, и ярость, — но ругать некого, кроме самого себя.
К счастью, вечеринка уже заканчивалась. Они ушли, так и не поговорив с обманутым мужем, профессором Эшфордом, который был увлечен беседой со студентом-выпускником. На ленч они пошли к «Джорджу». Дикштейн ел очень мало, но пил пиво.
— Слушай, Нат, — начал Кортоне, — я не понимаю, почему ты воспринимаешь все это так близко к сердцу. Я хочу сказать: ты только что убедился, что она собой представляет, так?
— Да, — ответил Дикштейн, хотя не был согласен с его словами.
Им подали счет больше чем на десять шиллингов, и Кортоне уплатил. Дикштейн проводил его на станцию. Они торжественно пожали руки друг другу, и Кортоне уехал.
Дикштейн несколько часов бродил в парке, почти не замечая холода и пытаясь разобраться в своих чувствах. Он проиграл. Он не испытывал ни зависти к Хассану. ни разочарования в Эйле, ни печали по рухнувшим надеждам, потому что никогда ни на что не надеялся. Но он был потрясен, и сам не мог понять, почему. Он хотел встретить кого-нибудь, с кем мог бы поговорить.
Вскоре после этих событий он направился в Палестину, хотя отнюдь не только из-за Эйлы.
За последующие двадцать один год рядом с ним так и не появилась ни одна женщина, что опять-таки объясняется далеко не только Эйлой.

По дороге из Люксембургского аэропорта Ясиф Хассан испытывал черную ярость. Так ясно, словно это было вчера, он видел перед собой юного Дикштейна: бледный еврейчик в дешевом пиджачке, худенький, как девочка, всегда слегка сутулящийся, словно ждет, что сзади ему вот-вот врежут, с нескрываемым вожделением глядевший на пышное тело Эйлы Эшфорд и к тому же упрямо доказывавший, что его народ должен обладать Палестиной — хотят этого арабы или нет. И вот теперь Дикштейн живет в Израиле, выращивает виноград, из которого гонит вино: он обрел дом, а Хассан потерял свой.
У Хассана больше не было богатства. Да по арабским стандартам он вообще никогда не был сказочно богат, но всегда имел возможность есть изысканную пищу, шить себе. дорогие костюмы, получать лучшее образование, и он невольно усвоил манеры, присущие арабской аристократии. Его дедушка — известный врач — своему старшему сыну дал медицинское образование, а младшего направил в бизнес. Младший, отец Хассана, продавал и покупал ткани в Палестине, Ливане и Трансиордании. Под британским управлением бизнес процветал, а иммиграция сионистов расширила рынок сбыта. К 1947 году семья обладала магазинами по всему Леванту и владела родной деревушкой около Назарета.
Война 1948 года положила всему конец.
Когда государство Израиль объявило о своем существовании и в его пределы вторглись армии арабских стран, семья Хассана сделала фатальную ошибку, собрав вещи и поспешив в Сирию. Они так никогда и не вернулись. Склады в Иерусалиме сгорели, магазины разрушены или перешли в руки евреев; семейные земли оказались под «управлением» израильского правительства. Хассан слышал, что теперь в его деревне кибуц.
С тех пор отец Хассана так и жил в лагерях беженцев под эгидой ООН. Последняя толковая вещь, что он сделал, было рекомендательное письмо для Ясифа, адресованное его ливанскому банкиру. У Ясифа был университетский диплом и он бегло говорил на безукоризненном английском; банк предоставил ему работу.
Он обратился к израильскому правительству за компенсацией в соответствии с Актом о возвращении земель, но ему отказали.
Посетил семью в лагере он только один раз, но представшее его глазам зрелище осталось на всю жизнь. Его родные жили в сколоченной из обломков хижине и ходили в общественный туалет. Они ничем не отличались от всех прочих и были точно такими же, как тысячи других семей без дома, без цели или надежд на будущее. Увидев своего отца, в свое время умного решительного человека, твердой рукой управлявшего своим огромным делом, а сейчас мечтавшего только о еде и проводившего время за игрой в трик-трак, Ясиф пришел в такое состояние. что был готов бросать бомбы в школьные автобусы.
Женщины таскали воду и, как всегда, убирали жилище, а мужчины слонялись по окрестностям лагеря в обносках, ничего не хотя и не желая, мозги их тупели, а тела дряхлели. Подростки или подпирали стены, или ссорились и дрались, пуская в ход ножи, потому что впереди их ничего не ждало, кроме жалкого бесцельного существования под палящим солнцем.
Лагерь беженцев пропах отбросами и отчаянием. Хассан никогда больше не посещал его, хотя продолжал писать матери. Он избежал его ловушки. И если даже то была заслуга его отца, ну что ж, отец помог ему, поскольку он должен был это сделать.
В роли банковского клерка успехи его оказались достаточно скромны. Он был интеллигентен и честен, но его высокомерие не позволило ему предаваться тщательной скрупулезной работе, в ходе которой надо было держать в голове массу указаний и готовить документы в трех экземплярах. Кроме того, сердце его было в другом месте.
Он никогда не позволял себе сетовать на свою судьбу, горевать о потерях. Он нес сквозь жизнь свою ненависть как тайный груз. Что бы логика ни подсказывала ему, душа говорила: он бросил отца в нужде, когда больше всего был нужен ему, и это чувство вины подпитывало его ненависть к Израилю. Каждый год он надеялся, что арабские армии уничтожат сионистских захватчиков, и каждый раз, когда они терпели поражение, в нем росло и крепло чувство гнева.
В 1957 году он стал работать на египетскую разведку.
Он не считался значительным агентом, но по мере того, как банк расширял свою деятельность в Европе, до него стали доходить обрывки слухов, курсировавших и в. его офисе, и вообще в банке. Порой Каир запрашивал его об информации по специфическим темам. Например, о финансах производителей оружия, о еврейских филантропах или арабских миллиардерах; и, если Хассан не мог заглянуть непосредственно в их банковские досье, он получал сведения от своих друзей и деловых контактов. Кроме того, у него было задание присматривать за израильскими бизнесменами в Европе на тот случай. если они окажутся шпионами; именно поэтому он и подошел к Вату Дикштейну и сделал вид. что рад их встрече.
Хассан решил, что история Дикштейна достаточно правдоподобна. Поношенный пиджачок, те самые круглые очки — нет, вид его не вызывал подозрений, и, скорее всего, он в самом деле неудачливый коммивояжер, рекламирующий товар, который никак не мог продать. Тем не менее, предыдущей ночью тут на Рю Дик случилось странное происшествие:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93