Я знал одно – Я ДОЛЖЕН ВЕРНУТЬ ЕГО ОТТУДА! И если эти два доктора хоть чем-то сумеют мне помочь – я буду им безмерно благодарен.
Чего я только не делал! Я кусал руку Водилы, лизал его угаснувшее запястье, стараясь сделать свой язык как можно суше и шершавее, чтобы Водила острее чувствовал то, что я делаю…
Я звал его ОТТУДА! Я умолял его не УХОДИТЬ!.. Не БРОСАТЬ меня… Я молился Богу, я орал Водиле страшные, несправедливые и обидные слова про то, что нельзя никому поручать своих детей! Что всё надо делать самому… Что есть ещё больная жена, которая без него умрёт от голода и горя!.. Что за Настю некому будет платить в ту школу, где академики преподают арифметику!.. А кончиться всё может тем, что, оставшись без отца и матери, его двенадцатилетняя Настя окажется там, на Фонтанке, у Дворца пионеров, среди маленьких недорогих проституточек, про которых он сам рассказывал в Ганновере!
– Ты этого хочешь, Водила?! – в исступлении кричал я.
Я находился в состоянии совершеннейшей истерики и не понимал, что уже далеко перешагнул заграницы обычного Телепатического Контакта и дальше начинается уже что-то Потустороннее!..
Но когда я наконец снова ощутил под своим языком редкий и слабый, еле слышный пульс на Водилином запястье, – силы меня покинули, и я самым натуральным Человеческим образом расплакался.
И откуда-то издалека услышал беззвучный голос Водилы:
«Я ПОСТАРАЮСЬ, КЫСЯ… НЕ НЕРВНИЧАЙ. УСПОКОЙСЯ, ПРОШУ ТЕБЯ, КЫСЯ…».
* * *
Ох, как не прав был Алик, когда думал, что история с парочкой русских трупов в «Зоне отдыха» автобана номер девять привлечёт внимание немцев не более чем на сутки!
Алик даже мысли не допускал, что эти два трупа ворвутся в насыщенную уголовно-криминальную хронику прессы и телевидения Германии, окружённые густым стокилограммовым облаком кокаина, развеянного над автобаном всего в десяти километрах от Мюнхена… А это резко повысило интерес к истории с брошенными русскими грузовиками и парочкой покойников.
Алик и с трупами дал маху. Ну разве думал Алик, что одним из этих трупов окажется он сам?!
Я всё говорю про убитых – «труп», «покойник». Так, как их назвал бы Шура Плоткин. А ведь это более чем неточно!
Ну, Лысый – чёрт с ним… Труп, он и есть труп. А вот то, что осталось там, на автобане, от Алика – ни «покойником», ни «трупом» не назовёшь. Так… Некие кровавые ошмётки, спрессованные с кусками искорёженного металла, без каких-либо малейших признаков человеческого тела и автомобиля.
Недаром я от одного взгляда на эту картинку блевал чуть не до обморока!..
И вообще Алик сильно ошибался, когда думал, что немцы могут это дело «спустить на тормозах». Дескать, потому, что сегодня в Германии разборки русских мафиози стали привычным явлением.
Газеты – не только «Абендцайтунг», как думал Алик, но и «Тагесцайтунг», и «Бильд», и даже уж на что солидная газета «Зюддойчецайтунг» – изо дня в день печатали репортажи о том, как проходит следствие, как полиция топчется на одном месте, давали фотографии Алика, Лысого и моего Водилы с их документов, фотографии с места происшествия, изображения раздолбанного голландского рефрижератора, нашего разбитого «вольво», фото уцелевших пачек с кокаином…
Вплоть до результатов химических анализов этого кокаина, которые давали довольно чёткое представление о его родословной и месте возникновения.
Телевидение – чуть не все немецкие программы – тоже вовсю упражнялось в показе пережёванной груды железа с остатками того, что было Аликом, крупных планов мёртвого Лысого с двумя чёрными дырками – над бровью и под подбородком на шее. Показывали и моего Водилу – неподвижного, с закрытыми глазами, опутанного проводами и трубками, лежащего в каком-то специальном отделении клиники, куда никого якобы не пускают.
И конечно, как в американских фильмах (мы с Шурой такое раз сто уже видели!), с удовольствием показывали полицейский пост у дверей в это спецотделение. Будто мой Водила может сейчас встать со своей спецкоечки и убежать в неизвестном направлении. Или в один прекрасный момент оживут Лысый и Алик, ворвутся в клинику и ещё раз попытаются ухлопать моего Водилу!..
Но самыми ужасными были интервью с мамой Алика…
Скромно и модно одетая, с худенькой девичьей фигуркой, растерянная пожилая женщина на плохом немецком языке пыталась уверить мир, что всё произошедшее – трагическая ошибка, что её мальчик никогда в своей жизни никого не обидел! А то, что он воевал в Афганистане и Карабахе, – так другого выхода у него в Советском Союзе не было. Поэтому они с сыном и эмигрировали…
А ей безжалостно показывали пистолет с отпечатками пальцев Алика, ей предъявляли неопровержимые доказательства, что её мальчик был холодным и страшным убийцей, что деньги, которые она считала результатом его внезапно открывшегося коммерческого таланта на ниве экспорт-импорт, были его гонорарами за «исполнительское мастерство», за десятки смертей почти во всех странах мира.
Его искали очень-очень давно, но насколько он был жесток, настолько же и умен, и поэтому даже Интерпол до сих пор не мог его вычислить. И если бы не этот кокаин…
Она не хотела ни во что верить. Она умоляла оставить её в покое, наедине с ЕЁ горем, а ей совали под нос различное, самое современное оружие Алика, его и её документы с их фотографиями, но с совершенно другими фамилиями, которых у Алика в разных тайниках нашли великое множество.
Каждое интервью было для неё пыткой. Но ни полиция, ни самые дотошные телевизионные зубры не смогли сломить в ней святую убеждённость в непогрешимости своего прелестного, доброго и, удивительного Алика – лучшего сына, о котором могла бы мечтать любая мать и которого Господь так несправедливо не уберёг в этой ужасной автомобильной катастрофе!
И несмотря на то что я про Алика знал почти всю правду, его маму мне было безмерно жаль…
Газеты мне читала и показывала Таня Кох. А телевизор я и сам смотрел. Вместе с ней.
Дело в том, что я уже вторую неделю живу у Тани.
«Живу» – это громко сказано. В её квартире я бываю всего несколько часов в сутки. Иногда что-то ем, что то пью, а в основном я шатаюсь вокруг клиники по огромному больничному парку. Таня живёт совсем рядом. Её дом стоит на соседней с больницей улице, квартира на первом этаже, и я могу смываться из неё, когда захочу. Таня специально оставляет чуть приоткрытым окно в кухне, и войти в квартиру и выйти из неё – для меня плёвое дело.
Изредка я ночую у неё. И тогда Таня рассказывает мне про Алма-Ату, где она родилась и выросла и где живёт очень много бывших немцев Поволжья, которых сослали сюда ещё во время Второй мировой войны…
Рассказывает Таня и о своих недавно умерших родителях, так и не дождавшихся разрешения на выезд в Германию всей семьёй. Счастье, что они Таню с детства немецкому языку выучили. Дома заставляли говорить только по-немецки, для ежедневной практики.
От Тани я узнал о замечательном казахском нейрохирурге Вадиме Евгеньевиче Левинсоне. Таня училась у него в медицинском институте, а потом много лет работала его ассистенткой.
Вадим Евгеньевич был блядун, пьяница и превосходный гитарист, а из всех видов индивидуального транспорта предпочитал мотоцикл «Ява», на котором и носился по всей Алма-Ате и её окрестностям.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149
Чего я только не делал! Я кусал руку Водилы, лизал его угаснувшее запястье, стараясь сделать свой язык как можно суше и шершавее, чтобы Водила острее чувствовал то, что я делаю…
Я звал его ОТТУДА! Я умолял его не УХОДИТЬ!.. Не БРОСАТЬ меня… Я молился Богу, я орал Водиле страшные, несправедливые и обидные слова про то, что нельзя никому поручать своих детей! Что всё надо делать самому… Что есть ещё больная жена, которая без него умрёт от голода и горя!.. Что за Настю некому будет платить в ту школу, где академики преподают арифметику!.. А кончиться всё может тем, что, оставшись без отца и матери, его двенадцатилетняя Настя окажется там, на Фонтанке, у Дворца пионеров, среди маленьких недорогих проституточек, про которых он сам рассказывал в Ганновере!
– Ты этого хочешь, Водила?! – в исступлении кричал я.
Я находился в состоянии совершеннейшей истерики и не понимал, что уже далеко перешагнул заграницы обычного Телепатического Контакта и дальше начинается уже что-то Потустороннее!..
Но когда я наконец снова ощутил под своим языком редкий и слабый, еле слышный пульс на Водилином запястье, – силы меня покинули, и я самым натуральным Человеческим образом расплакался.
И откуда-то издалека услышал беззвучный голос Водилы:
«Я ПОСТАРАЮСЬ, КЫСЯ… НЕ НЕРВНИЧАЙ. УСПОКОЙСЯ, ПРОШУ ТЕБЯ, КЫСЯ…».
* * *
Ох, как не прав был Алик, когда думал, что история с парочкой русских трупов в «Зоне отдыха» автобана номер девять привлечёт внимание немцев не более чем на сутки!
Алик даже мысли не допускал, что эти два трупа ворвутся в насыщенную уголовно-криминальную хронику прессы и телевидения Германии, окружённые густым стокилограммовым облаком кокаина, развеянного над автобаном всего в десяти километрах от Мюнхена… А это резко повысило интерес к истории с брошенными русскими грузовиками и парочкой покойников.
Алик и с трупами дал маху. Ну разве думал Алик, что одним из этих трупов окажется он сам?!
Я всё говорю про убитых – «труп», «покойник». Так, как их назвал бы Шура Плоткин. А ведь это более чем неточно!
Ну, Лысый – чёрт с ним… Труп, он и есть труп. А вот то, что осталось там, на автобане, от Алика – ни «покойником», ни «трупом» не назовёшь. Так… Некие кровавые ошмётки, спрессованные с кусками искорёженного металла, без каких-либо малейших признаков человеческого тела и автомобиля.
Недаром я от одного взгляда на эту картинку блевал чуть не до обморока!..
И вообще Алик сильно ошибался, когда думал, что немцы могут это дело «спустить на тормозах». Дескать, потому, что сегодня в Германии разборки русских мафиози стали привычным явлением.
Газеты – не только «Абендцайтунг», как думал Алик, но и «Тагесцайтунг», и «Бильд», и даже уж на что солидная газета «Зюддойчецайтунг» – изо дня в день печатали репортажи о том, как проходит следствие, как полиция топчется на одном месте, давали фотографии Алика, Лысого и моего Водилы с их документов, фотографии с места происшествия, изображения раздолбанного голландского рефрижератора, нашего разбитого «вольво», фото уцелевших пачек с кокаином…
Вплоть до результатов химических анализов этого кокаина, которые давали довольно чёткое представление о его родословной и месте возникновения.
Телевидение – чуть не все немецкие программы – тоже вовсю упражнялось в показе пережёванной груды железа с остатками того, что было Аликом, крупных планов мёртвого Лысого с двумя чёрными дырками – над бровью и под подбородком на шее. Показывали и моего Водилу – неподвижного, с закрытыми глазами, опутанного проводами и трубками, лежащего в каком-то специальном отделении клиники, куда никого якобы не пускают.
И конечно, как в американских фильмах (мы с Шурой такое раз сто уже видели!), с удовольствием показывали полицейский пост у дверей в это спецотделение. Будто мой Водила может сейчас встать со своей спецкоечки и убежать в неизвестном направлении. Или в один прекрасный момент оживут Лысый и Алик, ворвутся в клинику и ещё раз попытаются ухлопать моего Водилу!..
Но самыми ужасными были интервью с мамой Алика…
Скромно и модно одетая, с худенькой девичьей фигуркой, растерянная пожилая женщина на плохом немецком языке пыталась уверить мир, что всё произошедшее – трагическая ошибка, что её мальчик никогда в своей жизни никого не обидел! А то, что он воевал в Афганистане и Карабахе, – так другого выхода у него в Советском Союзе не было. Поэтому они с сыном и эмигрировали…
А ей безжалостно показывали пистолет с отпечатками пальцев Алика, ей предъявляли неопровержимые доказательства, что её мальчик был холодным и страшным убийцей, что деньги, которые она считала результатом его внезапно открывшегося коммерческого таланта на ниве экспорт-импорт, были его гонорарами за «исполнительское мастерство», за десятки смертей почти во всех странах мира.
Его искали очень-очень давно, но насколько он был жесток, настолько же и умен, и поэтому даже Интерпол до сих пор не мог его вычислить. И если бы не этот кокаин…
Она не хотела ни во что верить. Она умоляла оставить её в покое, наедине с ЕЁ горем, а ей совали под нос различное, самое современное оружие Алика, его и её документы с их фотографиями, но с совершенно другими фамилиями, которых у Алика в разных тайниках нашли великое множество.
Каждое интервью было для неё пыткой. Но ни полиция, ни самые дотошные телевизионные зубры не смогли сломить в ней святую убеждённость в непогрешимости своего прелестного, доброго и, удивительного Алика – лучшего сына, о котором могла бы мечтать любая мать и которого Господь так несправедливо не уберёг в этой ужасной автомобильной катастрофе!
И несмотря на то что я про Алика знал почти всю правду, его маму мне было безмерно жаль…
Газеты мне читала и показывала Таня Кох. А телевизор я и сам смотрел. Вместе с ней.
Дело в том, что я уже вторую неделю живу у Тани.
«Живу» – это громко сказано. В её квартире я бываю всего несколько часов в сутки. Иногда что-то ем, что то пью, а в основном я шатаюсь вокруг клиники по огромному больничному парку. Таня живёт совсем рядом. Её дом стоит на соседней с больницей улице, квартира на первом этаже, и я могу смываться из неё, когда захочу. Таня специально оставляет чуть приоткрытым окно в кухне, и войти в квартиру и выйти из неё – для меня плёвое дело.
Изредка я ночую у неё. И тогда Таня рассказывает мне про Алма-Ату, где она родилась и выросла и где живёт очень много бывших немцев Поволжья, которых сослали сюда ещё во время Второй мировой войны…
Рассказывает Таня и о своих недавно умерших родителях, так и не дождавшихся разрешения на выезд в Германию всей семьёй. Счастье, что они Таню с детства немецкому языку выучили. Дома заставляли говорить только по-немецки, для ежедневной практики.
От Тани я узнал о замечательном казахском нейрохирурге Вадиме Евгеньевиче Левинсоне. Таня училась у него в медицинском институте, а потом много лет работала его ассистенткой.
Вадим Евгеньевич был блядун, пьяница и превосходный гитарист, а из всех видов индивидуального транспорта предпочитал мотоцикл «Ява», на котором и носился по всей Алма-Ате и её окрестностям.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149