Представляешь, сколько мы здесь навариваем?! Это ещё при том, что мы всем поголовно «отмазки» платим – и кухонному шефу, и кладовщикам, и старшему бармену, и директору ресторана. А уж командный плавсостав у нас весь пьёт на халяву!
– Ты извини меня, Рудик, – говорю. – Я в этом – ни ухом, ни рылом. Мой вроде писателя был, и мы с такими делами очень редко сталкивались. Один раз только мой в газету про что-то похожее написал, так его через два дня отловили на нашем пустыре и чуть не до смерти изувечили. Я его потом недели две выхаживал… Ты бы поел чего-нибудь, а, Рудик?.. А то я уже чуть не всю тарелку сожрал.
– Ладно, – говорит Рудольф. – Подцепи мне вон тот осетровый хрящик.
– Чего?! – не понял я. – Какой хрящик?
– Осетровый. Что, осетрины не знаешь?
– Нет.
– Господи… Что же ты тогда знаешь? – удивился Рудик.
– Хек знаю мороженый. Зато когда оттает…
Судя по толстой роже Рудольфа, по его заплывшим, ленивым, нелюбопытным глазкам, он о хеке вообще впервые слышал. Поэтому я даже не стал продолжать.
– Чего тебе дать-то? – спрашиваю.
– Вон тот хрящик, – говорит Рудольф. – Он у тебя под носом лежит. Запомни – осетрина самая дорогая рыба! Мы на ней будь здоров какие бабки делаем… Есть ещё, правда, севрюга, но нам её в этот рейс почему-то не завезли.
Выцарапал я для Рудольфа хрящик этой сев… Тьфу! Осетрины, сам попробовал. Не хек, конечно, но есть можно. И взялся за ростбиф. А над столом плывёт свой разговор.
– Куда идёте, чего везёте? – спрашивает Бармен.
– Я водочку «Столичную» в Нюрнберг везу, – говорит Лысый.
– А я фанеру в Мюнхен к Сименсу, – отвечает мой Водила. – Хотя грузились на одной фирме. У его хозяев. – И Водила кивнул на Лысого.
При этом известии у меня уши торчком встали, а хвост непроизвольно мелко-мелко забил по полу! Рудольф даже испугался.
– Ты чего?! – говорит. – Успокойся.
– Заткнись… – шиплю ему. – Не мешай слушать!
Мой Водила и говорит Бармену:
– Они меня вместе с тачкой у моих делашей перекупили на месяц, загрузили фанерными кипами – полтора метра на полтора – и вместе с этой фанерой запродали меня на корню Сименсу. Я в Мюнхене разгружусь и начну на этого Сименса почти месяц по Германии как папа Карло вкалывать… Да, кстати!.. – Мой Водила повернулся к Лысому. – Я всё хотел тебя спросить, да в суматохе запамятовал… Чего это твои винно водочники вдруг взялись фанерой торговать?
– Откуда мне знать? Может, излишки распродают… Тебе-то что? – ответил Лысый, и я чётко почувствовал, что он снова врёт! Что-то он такое знает, чего моему Водиле знать не положено. Я даже жрать перестал. Смотрю, и Рудольф навострил уши. Уж на что ленивый, обожравшийся, разжиревший Котяра, а и то в словах Лысого какую-то подлянку почуял. Видать, есть ещё у него порох в пороховницах, как говорил Шура Плоткин. На то мы и Коты…
– С таможней заморочек не было? – спросил Бармен. – А то они сейчас лютуют по-страшному! Все жить хотят, да не на что…
– Меня даже не досматривали – столько лет каждая собака знает, – сказал мой Водила и спросил у Лысого: – А тебя вроде пошерстили малость, да?
– А, пустяки… – отмахнулся Лысый – Водка и водка. Груз под пломбой, накладные в порядке. Сам – чистенький.
«Если не считать полный карман долларов и запах кокаина…» – подумал я, но Рудольфу об этом не сказал.
– Ну и слава Богу! – сказал Бармен. – А то после того как немецкая таможня нескольких наших за жопу взяла за провоз наркотиков, так они теперь и в Киле, и в Любеке, и в Бремерхафене, и в самом Гамбурге чуть ли не каждый российский груз вскрывают и собачонок таких маленьких пускают, которые специально на наркотики натасканы. Поляки горят на этом ещё больше наших!
И тут мы с Рудольфом в четыре глаза увидели, как Лысый нервно зашаркал под столом ногами. Ясно было, что хотел сдержаться и не смог. Нервы не выдержали.
– Тебе не кажется, что этот мудак, – и толстый Рудик показывает на ноги Лысого, – во что-то сильно вмазан? Уж больно он дёргается…
– М-гу, – говорю. – Ещё как кажется!
А сам смотрю на ноги моего Водилы – дёрнутся они тоже или нет? Ноги как ноги. Полуботиночки такие стильные. Примерно сорок четвёртого размера. Это я так на глаз определил. Потому что у Шуры Плоткина был сорок первый, а эти размера на три побольше. И стоят Водильские задние лапы ну совершенно спокойно! Не дёргаются, не сучат, не перескакивают, как у Лысого, с места на место…
Вот под стол рука Водилы опустилась. Меня погладила, штанину задрала… Почесала ногу выше носка своими железобетонными ногтями… И снова меня погладила. И исчезла. А ноги как стояли спокойненько, так и продолжают стоять…
Рудольф тоже следит за ногами моего Водилы и так лениво, едва не засыпая, говорит мне:
– По-моему, Твой даже понятия не имеет, о чём идёт разговор…
– Да нет, – говорю. – Понятие-то он имеет – знаешь сколько лет он Водилой работает? А вот то, что Он сам лично ни в чём таком не участвует – я готов всем святым для себя поклясться!
Причём с этой секунды я в невиновности своего Водилы был стопроцентно убеждён. Он о кокаине в своей машине и не подозревает!..
– А что для тебя «святое»? – сквозь сытую дремоту поинтересовался Рудольф.
– Как бы тебе это объяснить… – Надо сказать, что я так не люблю об этом говорить, что даже не понимаю, как можно задавать такие бестактные вопросы! – Двух примеров достаточно?
– Вполне, – говорит толстый Рудик.
– Пожалуйста: чтоб мне век Моего Шуру Плоткина не увидеть и чтобы мне больше в жизни ни одной Кошки не трахнуть!!!
– Тоже мне – «святое»!.. – презрительно усмехнулся этот жирный кабан Рудик. – Не будет какого-то там Шуры, будет кто-то другой. Никакой разницы. Плевать на них на всех с верхней палубы. А насчёт Кошек… Я вот уже около трех лет плаваю – ни одной Кошки, не видел. Да они мне уже и не нужны… Подумаешь, невидаль – Кошки!..
Боже мой! И это говорит Кот, имеющий доступ к таким харчам!
… – Так ты, может быть вообще кастрат? – испугался я.
– Да нет… Пожалуйста. – Рудольф перевалился на спину и предъявил мне небольшие, но достаточно явственные признаки несомненного Котовства.
Это поразило меня ещё больше. Вот такого я никогда ни в ком не мог понять! Я просто обалдел:
– И тебе никогда, никогда не хочется ЭТОГО?!
– Когда начинал плавать – чего-то в голову лезло, а теперь я даже об ЭТОМ и не думаю. Иногда что-то ЭТАКОЕ приснится, я глаза открою – съем кусочек вестфальской ветчины, или чуть-чуть страсбургского паштета, или севрюжки немного, попью сливочек и снова спокойно засыпаю.
– Господи!!! Рудольф! Как же это можно так?! Ни привязанностей, ни наслаждений!.. Да что же это за жизнь, Рудик?!
– Прекрасная жизнь, Мартын. И если ты этого не понимаешь, мне тебя очень и очень жаль.
А мне чего-то вдруг стало жаль его – толстого, ленивого, обожравшегося, пушистого Кота Рудольфа… И его Бармена, которому пятьдесят два, а сердце у него как у двадцатилетнего. Только он им – этим сердцем – совершенно не пользуется. Во всём себе и своему сердцу отказывает. Не то что Мой Шура Плоткин. Или вот Водила…
Тут как раз слышу, Водила говорит Лысому и Бармену:
– Всё. По последней сигаретке на ход ноги и разбегаемся по койкам, да?
– Погодите, я вам только пепельницу сменю, – говорит Бармен. Унёс пепельницу с окурками, принёс чистую и с упрёком заметил моему Водиле:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149
– Ты извини меня, Рудик, – говорю. – Я в этом – ни ухом, ни рылом. Мой вроде писателя был, и мы с такими делами очень редко сталкивались. Один раз только мой в газету про что-то похожее написал, так его через два дня отловили на нашем пустыре и чуть не до смерти изувечили. Я его потом недели две выхаживал… Ты бы поел чего-нибудь, а, Рудик?.. А то я уже чуть не всю тарелку сожрал.
– Ладно, – говорит Рудольф. – Подцепи мне вон тот осетровый хрящик.
– Чего?! – не понял я. – Какой хрящик?
– Осетровый. Что, осетрины не знаешь?
– Нет.
– Господи… Что же ты тогда знаешь? – удивился Рудик.
– Хек знаю мороженый. Зато когда оттает…
Судя по толстой роже Рудольфа, по его заплывшим, ленивым, нелюбопытным глазкам, он о хеке вообще впервые слышал. Поэтому я даже не стал продолжать.
– Чего тебе дать-то? – спрашиваю.
– Вон тот хрящик, – говорит Рудольф. – Он у тебя под носом лежит. Запомни – осетрина самая дорогая рыба! Мы на ней будь здоров какие бабки делаем… Есть ещё, правда, севрюга, но нам её в этот рейс почему-то не завезли.
Выцарапал я для Рудольфа хрящик этой сев… Тьфу! Осетрины, сам попробовал. Не хек, конечно, но есть можно. И взялся за ростбиф. А над столом плывёт свой разговор.
– Куда идёте, чего везёте? – спрашивает Бармен.
– Я водочку «Столичную» в Нюрнберг везу, – говорит Лысый.
– А я фанеру в Мюнхен к Сименсу, – отвечает мой Водила. – Хотя грузились на одной фирме. У его хозяев. – И Водила кивнул на Лысого.
При этом известии у меня уши торчком встали, а хвост непроизвольно мелко-мелко забил по полу! Рудольф даже испугался.
– Ты чего?! – говорит. – Успокойся.
– Заткнись… – шиплю ему. – Не мешай слушать!
Мой Водила и говорит Бармену:
– Они меня вместе с тачкой у моих делашей перекупили на месяц, загрузили фанерными кипами – полтора метра на полтора – и вместе с этой фанерой запродали меня на корню Сименсу. Я в Мюнхене разгружусь и начну на этого Сименса почти месяц по Германии как папа Карло вкалывать… Да, кстати!.. – Мой Водила повернулся к Лысому. – Я всё хотел тебя спросить, да в суматохе запамятовал… Чего это твои винно водочники вдруг взялись фанерой торговать?
– Откуда мне знать? Может, излишки распродают… Тебе-то что? – ответил Лысый, и я чётко почувствовал, что он снова врёт! Что-то он такое знает, чего моему Водиле знать не положено. Я даже жрать перестал. Смотрю, и Рудольф навострил уши. Уж на что ленивый, обожравшийся, разжиревший Котяра, а и то в словах Лысого какую-то подлянку почуял. Видать, есть ещё у него порох в пороховницах, как говорил Шура Плоткин. На то мы и Коты…
– С таможней заморочек не было? – спросил Бармен. – А то они сейчас лютуют по-страшному! Все жить хотят, да не на что…
– Меня даже не досматривали – столько лет каждая собака знает, – сказал мой Водила и спросил у Лысого: – А тебя вроде пошерстили малость, да?
– А, пустяки… – отмахнулся Лысый – Водка и водка. Груз под пломбой, накладные в порядке. Сам – чистенький.
«Если не считать полный карман долларов и запах кокаина…» – подумал я, но Рудольфу об этом не сказал.
– Ну и слава Богу! – сказал Бармен. – А то после того как немецкая таможня нескольких наших за жопу взяла за провоз наркотиков, так они теперь и в Киле, и в Любеке, и в Бремерхафене, и в самом Гамбурге чуть ли не каждый российский груз вскрывают и собачонок таких маленьких пускают, которые специально на наркотики натасканы. Поляки горят на этом ещё больше наших!
И тут мы с Рудольфом в четыре глаза увидели, как Лысый нервно зашаркал под столом ногами. Ясно было, что хотел сдержаться и не смог. Нервы не выдержали.
– Тебе не кажется, что этот мудак, – и толстый Рудик показывает на ноги Лысого, – во что-то сильно вмазан? Уж больно он дёргается…
– М-гу, – говорю. – Ещё как кажется!
А сам смотрю на ноги моего Водилы – дёрнутся они тоже или нет? Ноги как ноги. Полуботиночки такие стильные. Примерно сорок четвёртого размера. Это я так на глаз определил. Потому что у Шуры Плоткина был сорок первый, а эти размера на три побольше. И стоят Водильские задние лапы ну совершенно спокойно! Не дёргаются, не сучат, не перескакивают, как у Лысого, с места на место…
Вот под стол рука Водилы опустилась. Меня погладила, штанину задрала… Почесала ногу выше носка своими железобетонными ногтями… И снова меня погладила. И исчезла. А ноги как стояли спокойненько, так и продолжают стоять…
Рудольф тоже следит за ногами моего Водилы и так лениво, едва не засыпая, говорит мне:
– По-моему, Твой даже понятия не имеет, о чём идёт разговор…
– Да нет, – говорю. – Понятие-то он имеет – знаешь сколько лет он Водилой работает? А вот то, что Он сам лично ни в чём таком не участвует – я готов всем святым для себя поклясться!
Причём с этой секунды я в невиновности своего Водилы был стопроцентно убеждён. Он о кокаине в своей машине и не подозревает!..
– А что для тебя «святое»? – сквозь сытую дремоту поинтересовался Рудольф.
– Как бы тебе это объяснить… – Надо сказать, что я так не люблю об этом говорить, что даже не понимаю, как можно задавать такие бестактные вопросы! – Двух примеров достаточно?
– Вполне, – говорит толстый Рудик.
– Пожалуйста: чтоб мне век Моего Шуру Плоткина не увидеть и чтобы мне больше в жизни ни одной Кошки не трахнуть!!!
– Тоже мне – «святое»!.. – презрительно усмехнулся этот жирный кабан Рудик. – Не будет какого-то там Шуры, будет кто-то другой. Никакой разницы. Плевать на них на всех с верхней палубы. А насчёт Кошек… Я вот уже около трех лет плаваю – ни одной Кошки, не видел. Да они мне уже и не нужны… Подумаешь, невидаль – Кошки!..
Боже мой! И это говорит Кот, имеющий доступ к таким харчам!
… – Так ты, может быть вообще кастрат? – испугался я.
– Да нет… Пожалуйста. – Рудольф перевалился на спину и предъявил мне небольшие, но достаточно явственные признаки несомненного Котовства.
Это поразило меня ещё больше. Вот такого я никогда ни в ком не мог понять! Я просто обалдел:
– И тебе никогда, никогда не хочется ЭТОГО?!
– Когда начинал плавать – чего-то в голову лезло, а теперь я даже об ЭТОМ и не думаю. Иногда что-то ЭТАКОЕ приснится, я глаза открою – съем кусочек вестфальской ветчины, или чуть-чуть страсбургского паштета, или севрюжки немного, попью сливочек и снова спокойно засыпаю.
– Господи!!! Рудольф! Как же это можно так?! Ни привязанностей, ни наслаждений!.. Да что же это за жизнь, Рудик?!
– Прекрасная жизнь, Мартын. И если ты этого не понимаешь, мне тебя очень и очень жаль.
А мне чего-то вдруг стало жаль его – толстого, ленивого, обожравшегося, пушистого Кота Рудольфа… И его Бармена, которому пятьдесят два, а сердце у него как у двадцатилетнего. Только он им – этим сердцем – совершенно не пользуется. Во всём себе и своему сердцу отказывает. Не то что Мой Шура Плоткин. Или вот Водила…
Тут как раз слышу, Водила говорит Лысому и Бармену:
– Всё. По последней сигаретке на ход ноги и разбегаемся по койкам, да?
– Погодите, я вам только пепельницу сменю, – говорит Бармен. Унёс пепельницу с окурками, принёс чистую и с упрёком заметил моему Водиле:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149