По их убийственно-ехидному и единодушно язвительному тону он только и понял в полной мере, что он натворил. И он молча сидел в углу ложи, предаваясь мрачному унынию, вызванному такой информацией,— унынию едва ли не более тяжкому, чем была его прошлой ночи.
Третьей в Моуровой ложе была барышня Тонча Фафрова — ее худощавой прелести все еще необычайно к лицу был туалет, обновленный на торжественном открытии Моуровой резиденции. Она вошла немного позднее обоих мужчин, и публика заметила, как она что-то по секрету говорит американцу.
Тонча докладывала о Тинде, от которой только что пришла. То обстоятельство, что Моур, вопреки первоначальному намерению, не отвез Тинду в театр лично, а только прислал за ней автомобиль, не произвело на барышню ни малейшего впечатления,— добросовестно докладывала Мальва; о таких глупостях в такие минуты она-де вовсе не думает. Что же касается другого плана Моура, желавшего отвезти Тинду в театр на моторке по реке, через все три плотины (план этот не мог осуществиться из-за поломки мотора, случившегося еще весной во время пробного плавания, и никто в Праге не умел его починить), то на сей счет барышня Улликова выразилась такими словами, которые никто не заставит барышню Фафрову повторить при мистере Моуре.
Все это Тонча рассказывала по-английски, не опасаясь Незмары, который до сих пор не выкарабкался из лабиринта простейших предложений на этом языке.
Мистер Моур, никогда при разговоре не разжимавший зубов, а сегодня стиснувший губы так крепко, что усилия, прилагаемые к этому, были совершенно четко заметны при полной и тщательной выбритости вокруг них, ответил барышне Фафровой каким-то междометием, при котором не было нужды открывать рот.
И еще раз восхищенно смолкла сегодня публика, когда в свою ложу, прямо напротив Моуровой, вошла пани Богуславская-Змай в своем черном атласе, резко подчеркивавшем снежную белизну ее плеч и ее декоративную голову над ослепительным, роскошным — ах, слишком обнаженным — бюстом.
Как только она подошла к балюстраде ложи — а подошла она сегодня в полном одиночестве,— обнаружилась вся ее обширная телесность с поистине изобильнейшими прелестями; ибо если пани Богуславская принадлежала к числу самых выдающихся на континенте оперных певиц, то мощное телосложение делало ее и самой весомой среди них.
Едва ее узрела «стоячая» публика на галерее, как разразились оглушительные рукоплескания и восторженные крики, мгновенно подхваченные всем залом — от третьего ряда партера и до последнего на самом верху.
Хотя не могло быть наименьшего сомнения, что Богуславская знает, что овация относится исключительно к ней, певица, полнокровно-итальянского происхождения, несмотря на славянскую фамилию, приобретенную в браке,— делала вид, будто ничего не замечает. Она спокойно приставила к глазам лорнет и узнала своего визави, мистера Моура, который кланялся ей отрывистыми кивками головы.
С того январского дня, когда она швырнула ему под ноги и растоптала его пригласительный билет, многое изменилось в их отношениях.
Пани Богуславская поблагодарила Моура тремя типичными для нее плавными поклонами, производимыми, в сущности, одним ее массивным бюстом, в то время как голова ее отклонялась назад.
Затем, вооружившись лорнетом, она обежала глазами ложи и партер, ничем не показывая, что слышит бурную овацию в ее честь верхних ярусов.
Эта овация показалась «патрициям» в партере чересчур долгой, терпение их перекипело через край и зашипело, словно брызнув на раскаленную плиту. Это шипение, очень явственное, только пуще развязало бурю в ярусах. Сквозь залпы рукоплесканий стали прорываться пронзительные крики:
— О-у-а-а-а-а-о-а!..— что означало: Бо-гу-слав-ска-я-Змай-о-ва!
— Ага, вот оно и начинается,— говорили зрители партера, оборачиваясь к галерке и устремляя на нее бинокли.
Расслышав свое имя, пани Богуславская весьма искусно испугалась и в волнении подняла взгляд на своих не столько фанатичных, сколько фанатизирован-ных почитателей в верхних рядах.
То, что разразилось теперь, было, в сравнении с предыдущим, словно гроза над самой головой в сравнении с грозой вдалеке. Крики «о-у-а-а!» отражались от стен, а когда чествуемая дива привела в благодарственное движение свой бюст, можно было только тому дивиться, что нарисованные на потолке музы не отбросили свои атрибуты с символами и не зааплодировали — ибо они одни не принимали участия в овации.
Упорная оппозиция партера привела к тому, что в овацию включился теперь и бенуар, понятия не имевший о демонстрации, пока она не началась. Это возмутило тех партерных зрителей, которые до сих пор молча сносили гвалт. Пока галерка одна приветствовала свою царицу, этим зрителям было безразлично — но теперь?! Что себе позволяют эти проклятые кресла бенуара? — И нескончаемое протяжное шиканье охватило весь партер.
Тут мгновенно и балконы ощутили свою солидарную связь с партером и присоединились к нему, так что теперь одни только ложи оставались безучастными; презрительно опустив уголки губ или сморщив рты в нейтральной усмешке, наблюдали они за битвой. Только двум ложам происходящее не было безразличным: директорской и правления театра.
Как только в партере зашикали, пани Богуславская разыграла настоящую сольную мимическую сценку. Как бы благословляя, простерла она над партером свои руки, что взяли белизну от снега, плотность от мрамора, объемы же от склонности к полноте, выложила на балюстраду ложи свой бюст — предмет безумного обожания самых молодых и самых старых мужчин — и обратила к верхним пределам свое очаровательное лицо, природную прелесть коего обогатило искусство. Ее мимика выразительнейшим образом изображала страдание; ее большие черные очи и крошечный, как бы взятый у ребенка и перенесенный на ее широкое лицо, всегда ярко-карминовый ротик были словно нарочно для этого созданы.
Сыграв мимическую картинку трогательного страдания, она сложила свои прекрасные руки и поднесла их к подбородочку с жаркой мольбой, подтверждая ее просительным качанием головы. О чем же она молила?
По всей видимости — о том, чтобы демонстранты, вызвавшие шипящее недовольство лучшей части публики, ради божьего мира образумились и прекратили шум; или она жаловалась им на несправедливость, допущенную по отношению к ней, и просила отомстить за себя?
Галерка, видимо, поняла ее мимику именно так и удвоила усердие, даже учетверила его, и тогда пани «О-у-а-а!» отрицательно покачала головой, давая знать, что ее не так поняли.
Затем ее большие очи, сиявшие триумфом, обратились вниз, на партер, и примадонна, пожимая могучими белыми плечами, показала, что бессильна остановить бурю и приносит за это извинение, после чего, рухнув в кресло, укрылась от взоров и верхней и нижней публики; ее торжество и победа галерки достигли апогея; партер, бенуар и балконы приняли ее исчезновение за сигнал, и шиканье мгновенно прекратилось можно было подумать — а вот же сколотила такую колоссальную клаку! Но хотела бы я видеть старого осла, который оплатил все это,— потому что плачено-то не из ее кармана, голову прозакладываю!
Эти слова, произнесенные вполголоса над самым ухом мистера Моура — а произнес их не кто иной, как пани Майнау,— отнюдь не испугали и даже не потревожили американца, хотя тот и понятия не имел, что учительница Тинды прокралась в ложу незваная,— четвертое кресло в ложе предназначалось для императорского советника Уллика.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103
Третьей в Моуровой ложе была барышня Тонча Фафрова — ее худощавой прелести все еще необычайно к лицу был туалет, обновленный на торжественном открытии Моуровой резиденции. Она вошла немного позднее обоих мужчин, и публика заметила, как она что-то по секрету говорит американцу.
Тонча докладывала о Тинде, от которой только что пришла. То обстоятельство, что Моур, вопреки первоначальному намерению, не отвез Тинду в театр лично, а только прислал за ней автомобиль, не произвело на барышню ни малейшего впечатления,— добросовестно докладывала Мальва; о таких глупостях в такие минуты она-де вовсе не думает. Что же касается другого плана Моура, желавшего отвезти Тинду в театр на моторке по реке, через все три плотины (план этот не мог осуществиться из-за поломки мотора, случившегося еще весной во время пробного плавания, и никто в Праге не умел его починить), то на сей счет барышня Улликова выразилась такими словами, которые никто не заставит барышню Фафрову повторить при мистере Моуре.
Все это Тонча рассказывала по-английски, не опасаясь Незмары, который до сих пор не выкарабкался из лабиринта простейших предложений на этом языке.
Мистер Моур, никогда при разговоре не разжимавший зубов, а сегодня стиснувший губы так крепко, что усилия, прилагаемые к этому, были совершенно четко заметны при полной и тщательной выбритости вокруг них, ответил барышне Фафровой каким-то междометием, при котором не было нужды открывать рот.
И еще раз восхищенно смолкла сегодня публика, когда в свою ложу, прямо напротив Моуровой, вошла пани Богуславская-Змай в своем черном атласе, резко подчеркивавшем снежную белизну ее плеч и ее декоративную голову над ослепительным, роскошным — ах, слишком обнаженным — бюстом.
Как только она подошла к балюстраде ложи — а подошла она сегодня в полном одиночестве,— обнаружилась вся ее обширная телесность с поистине изобильнейшими прелестями; ибо если пани Богуславская принадлежала к числу самых выдающихся на континенте оперных певиц, то мощное телосложение делало ее и самой весомой среди них.
Едва ее узрела «стоячая» публика на галерее, как разразились оглушительные рукоплескания и восторженные крики, мгновенно подхваченные всем залом — от третьего ряда партера и до последнего на самом верху.
Хотя не могло быть наименьшего сомнения, что Богуславская знает, что овация относится исключительно к ней, певица, полнокровно-итальянского происхождения, несмотря на славянскую фамилию, приобретенную в браке,— делала вид, будто ничего не замечает. Она спокойно приставила к глазам лорнет и узнала своего визави, мистера Моура, который кланялся ей отрывистыми кивками головы.
С того январского дня, когда она швырнула ему под ноги и растоптала его пригласительный билет, многое изменилось в их отношениях.
Пани Богуславская поблагодарила Моура тремя типичными для нее плавными поклонами, производимыми, в сущности, одним ее массивным бюстом, в то время как голова ее отклонялась назад.
Затем, вооружившись лорнетом, она обежала глазами ложи и партер, ничем не показывая, что слышит бурную овацию в ее честь верхних ярусов.
Эта овация показалась «патрициям» в партере чересчур долгой, терпение их перекипело через край и зашипело, словно брызнув на раскаленную плиту. Это шипение, очень явственное, только пуще развязало бурю в ярусах. Сквозь залпы рукоплесканий стали прорываться пронзительные крики:
— О-у-а-а-а-а-о-а!..— что означало: Бо-гу-слав-ска-я-Змай-о-ва!
— Ага, вот оно и начинается,— говорили зрители партера, оборачиваясь к галерке и устремляя на нее бинокли.
Расслышав свое имя, пани Богуславская весьма искусно испугалась и в волнении подняла взгляд на своих не столько фанатичных, сколько фанатизирован-ных почитателей в верхних рядах.
То, что разразилось теперь, было, в сравнении с предыдущим, словно гроза над самой головой в сравнении с грозой вдалеке. Крики «о-у-а-а!» отражались от стен, а когда чествуемая дива привела в благодарственное движение свой бюст, можно было только тому дивиться, что нарисованные на потолке музы не отбросили свои атрибуты с символами и не зааплодировали — ибо они одни не принимали участия в овации.
Упорная оппозиция партера привела к тому, что в овацию включился теперь и бенуар, понятия не имевший о демонстрации, пока она не началась. Это возмутило тех партерных зрителей, которые до сих пор молча сносили гвалт. Пока галерка одна приветствовала свою царицу, этим зрителям было безразлично — но теперь?! Что себе позволяют эти проклятые кресла бенуара? — И нескончаемое протяжное шиканье охватило весь партер.
Тут мгновенно и балконы ощутили свою солидарную связь с партером и присоединились к нему, так что теперь одни только ложи оставались безучастными; презрительно опустив уголки губ или сморщив рты в нейтральной усмешке, наблюдали они за битвой. Только двум ложам происходящее не было безразличным: директорской и правления театра.
Как только в партере зашикали, пани Богуславская разыграла настоящую сольную мимическую сценку. Как бы благословляя, простерла она над партером свои руки, что взяли белизну от снега, плотность от мрамора, объемы же от склонности к полноте, выложила на балюстраду ложи свой бюст — предмет безумного обожания самых молодых и самых старых мужчин — и обратила к верхним пределам свое очаровательное лицо, природную прелесть коего обогатило искусство. Ее мимика выразительнейшим образом изображала страдание; ее большие черные очи и крошечный, как бы взятый у ребенка и перенесенный на ее широкое лицо, всегда ярко-карминовый ротик были словно нарочно для этого созданы.
Сыграв мимическую картинку трогательного страдания, она сложила свои прекрасные руки и поднесла их к подбородочку с жаркой мольбой, подтверждая ее просительным качанием головы. О чем же она молила?
По всей видимости — о том, чтобы демонстранты, вызвавшие шипящее недовольство лучшей части публики, ради божьего мира образумились и прекратили шум; или она жаловалась им на несправедливость, допущенную по отношению к ней, и просила отомстить за себя?
Галерка, видимо, поняла ее мимику именно так и удвоила усердие, даже учетверила его, и тогда пани «О-у-а-а!» отрицательно покачала головой, давая знать, что ее не так поняли.
Затем ее большие очи, сиявшие триумфом, обратились вниз, на партер, и примадонна, пожимая могучими белыми плечами, показала, что бессильна остановить бурю и приносит за это извинение, после чего, рухнув в кресло, укрылась от взоров и верхней и нижней публики; ее торжество и победа галерки достигли апогея; партер, бенуар и балконы приняли ее исчезновение за сигнал, и шиканье мгновенно прекратилось можно было подумать — а вот же сколотила такую колоссальную клаку! Но хотела бы я видеть старого осла, который оплатил все это,— потому что плачено-то не из ее кармана, голову прозакладываю!
Эти слова, произнесенные вполголоса над самым ухом мистера Моура — а произнес их не кто иной, как пани Майнау,— отнюдь не испугали и даже не потревожили американца, хотя тот и понятия не имел, что учительница Тинды прокралась в ложу незваная,— четвертое кресло в ложе предназначалось для императорского советника Уллика.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103