А с паном Улликом, вышедшим во двор, случилось нечто странное.
Обычно те, кто живет возле фабрик, настолько привыкают к их шуму, что уже и не слышат его; но теперь пан Уллик вдруг ясно различил выхлопы газового мотора, который весело чихал на все окружающее, да и на весь мир вообще. Уллик вдруг расслышал его так отчетливо, что даже поднял голову — и тут ему почудилось в этих выхлопах какое-то насмешливое злорадство, причем не к окружающему и не к миру вообще, а именно к этому двору и к этому пожилому, хотя и весьма импозантному господину в черном сюртуке, ослепительно белом жилете с двойной часовой цепочкой, в клетчатых брюках и желтых ботинках, то есть к тройному советнику и к будущему президенту компании...
«Чихай, чихай, миленький, недолго тебе чихать!» — подумал троекратный советник, и по телу его прошла легкая вибрация — такая же, как тогда, в Германии, куда он ездил приглядеться к водяным турбинам; тогда запустили махину в триста лошадиных сил, и вся фабрика запела, заиграла в унисон с нею, словно лес под ветром.
А еще вспомнил пан Уллик те четыре сотни, которые ему пришлось заплатить вчера мерзавцу редактору местного листка, чтобы тот не помещал статейку, принесенную им на просмотр пану советнику.
В этой статье некий специалист и мастер ядовитой словесности в немногих, но вполне достаточных фразах писал о новых предприятиях владельца «Папирки», а особенно о турбине, о предшествовавшем всему этому процессе, и кончал предсказанием, что ни из установки турбины, ни из предприятий, спекулятивно связанных с нею, ничего не выйдет, и намекал, что владелец лицензии желал только поставить всех перед совершившимся фактом и повыгоднее продать свое мнимое, пускай и подтвержденное процессом, право пользования каналом вкупе с ценной лицензией — когда будут выкупать права пользователей водой при скорой уже регуляции Влтавы в черте города. И будто бы владелец «Папирки», своевременно осведомленный, и процесс-то против владельцев мельниц начал исключительно в спекулятивных целях, только для того, чтоб от них избавиться.
И как этот борзописец додумался до вещей, которые тебе и во сне не приснятся, засев в самых дальних и глубоких уголках мозга, измученного повседневными заботами!..
Впрочем, идея этого — должно признать, действительно специалиста,— не так уж плоха, только выводы из нее он сделал неправильные. Совсем напротив! Именно ввиду возможного выкупа прав пользователей воды турбину и новое предприятие необходимо пустить как можно скорее!
Не прошло и двух месяцев, и настал день, когда от приготовлений приступили к делу.
Сегодня! Сегодня!
Сегодня с одиннадцатым часом обрушится первый удар копра по первой свае, которую вобьют в дно протоки. Свая уже установлена на месте, подпертая кольями, и в ознаменование столь великого события всему персоналу и рабочим фабрики дано освобождение от работ на целый час перед полуднем.
Вот уже рабочие несут стойку для копра, канат с веревками свисает с нее словно плети — за эти веревки будут подтягивать бабу; еще утром пришлось вернуть канат канатчику, который забыл снабдить его железным ушком, за которое прицепят двухсоткилограммовую бабу.
Этот недосмотр, вызвавший необходимость исправления, очень неприятно подействовал на старшего рабочего, человека старого и полного суеверий, верящего в дурные приметы и неблагоприятные обстоятельства; он настойчиво требовал отложить работу со сваями на завтра, ибо при такого рода предзнаменованиях сегодня они, хоть разорвись, а не забьют сваю ни на пядь.
Но десятник, инженер, а главное — производитель работ стояли на том, что начать следует обязательно сегодня же; для императорского советника это было до того важно, что он лично пошел встречать посланного к канатчику и сам потом привел его к месту работы уже с исправленным канатом.
Итак, снова перекинули канат через верх стойки — высоченной треноги, одна нога которой стояла наискось, служа одновременно «желобом», то есть направляющей для бабы — болванки, похожей на гигантское лошадиное копыто; баба прицеплена к канату за новое ушко, повторена церемония — хлебнуть «на счастье» из огромного кувшина (в первый-то раз никакого «счастья» не вышло), рабочие поднялись на помост и встали кружком — их было десять человек,— старший рабочий прокричал ненужное наставление, сопроводив его взмахом руки, чтоб указать ритм работ, и наконец гаркнул во все горло:
— Эй!..
Десять пар рук, зажав в кулаках веревки, вскинулись как можно выше.
— Ррраз!
Десять тел согнулись разом как можно ниже, как бы в глубоком поклоне, и тотчас резко выпрямились.
Железная двухсоткилограммовая болванка взлетела как перышко, даже канат над нею пошел волнами, и тотчас яростно рухнула на голову сваи.
Все рабочие разом откинулись назад, поддернулось несколько наиболее усердных рук — но на том все и кончилось; не последовало ни второго «эй», ни второго «рррраз».
Опытный старший рабочий сразу все понял: удар прозвучал слишком глухо, болванка не приникла к верхушке сваи, а подскочила, все деревянное сооружение содрогнулось — мгновенно, однако достаточно выразительно.
— Ну что я говорил? — обратился старший рабочий к прорабу, к инженеру и к самому пану советнику с довольно-таки угрюмым торжеством.
С метром в руках он наклонился, чтобы измерить, намного ли ушла свая в грунт.
— Три сантиметра,— объявил он.— На камень наткнулась. Об эту кость зубы сломаем.
— Да чего там! Продолжайте работу — если до вечера не углубимся хоть на метр, завтра поставим паровую машину.
— Сапристи, сапристи! — сказал пан Уллик.— Только не останавливайте работу, господа.
Кучка рабочих недовольно загудела — установка паровой машины означала бы для них потерю заработка.
И тут произошло нечто до того неожиданное, что все разом подняли головы, и первым — пан советник, причем лицо его покрылось краской, а на висках вздулись вены. Потому что откуда-то сверху раздался голос, громкий, как труба глашатая.
— Негодяи, мерзавцы, подлецы! — слышалось четко, как если бы кричавший стоял тут рядом.— Бог проклянет вас, если вы осмелитесь ударить еще раз, варвары!
Из квадратного окна в высокой крыше, очерченного белыми рамами, высунулась голова с белыми развевающимися волосами и бородой, вздрагивавшей на каждом слове.
— Святотатцы, вы совершаете кощунство, я запрещаю вам подкапывать у меня почву под ногами! Горе вам, трижды горе!
Кричавший придерживался за раму одной рукой, другая же, простертая далеко из окна, так что свисал длинный черный рукав, грозила кулаком.
Еще один угрожающий взмах, потом рука легла на раму рядом с другой; и долго еще, словно окаменев, смотрела эта голова на «варваров», после чего медленно скрылась.
— Комедиант! — прошипел пан советник и, обратившись к прокуристу пану Чурде, добавил, едва владея собой: — Все-таки придется мне запереть этого ненормального в.сумасшедший дом!
Впервые с тех пор, как пан Уллик стал шефом Чурды, упоминал он об Армине; но пан Чурда только погладил сначала одно, потом другое ухо и промолчал, поняв, что сказанное предназначалось не столько ему, сколько окружающим.
— А ведь это святой Иван с небес предостерегает нас! — бросил один из рабочих.
Было много народного пражского юмора в намеке на белую бороду Фрея, и слова эти мигом были подхвачены.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103