И когда он перечитал его вторично, мечта эта отодвинулась еще дальше...
Армии начал перечитывать в третий раз — но это он уже только притворялся, что читает, ибо он безошибочно чувствовал, что пара синих глаз подстережет каждое его движение. На самом же деле Армии раздумывал, как ему держаться и что сказать; ему ндруг стало ясно, что все это — задуманная комедия, рассчитанная на то, чтобы письмо попало ему в руки, с этой самой «нивестой». Он, правда, подумал было, что наивность интриги обезоруживает; но, сделав сухой глоток — а Жофка и это подметила,— он ощутил себя так, словно проглотил нечто очень похожее на отвращение; простота терпима лишь до тех пор, пока не берет перо в руки.
Все это заставило Армина деланно зевнуть, и, зевая, он спросил — неожиданно для себя и для Жофки:
— А что, старый Вацлав — тебе дядя или другой какой родственник?
("прашивал он без всякой задней мысли, просто под влиянием мгновенного побуждения.
Жофка ожидала совсем не этого и ответила не сразу:
— Седьмая вода на киселе... И еще немного погодя:
— Он ничего не знает.
Армии усмехнулся своей нечаянной догадке и тому, что Жофка ее подтвердила Положив письмо на стол, он сказал:
— Хорошенько обдумай, как быть с письмом,— завтра мы о нем еще поговорим.
И он поспешил погасить свет, чтобы им обоим уже не видеть друг друга, но успел еще разглядеть, как она строптиво надула губы.
В темноте Армина осадили примирительные, снисходительные к Жофке мысли. В сущности, Армии хлопотал о себе и, засыпая, все думал, как бы устроить так, чтобы все снова стало по-прежнему, как если бы письмецо к «дарагому Фанинке» — фи! — никогда не было написано.
Уже одно то, что эти проблемы совершенно отодвинули на задний план аферу с «Уставом Св. Духа», свидетельствовало о важности их для всей судьбы Армина. И чем больше он старался сосредоточить мысли на «Библиофиле», тем больше занимал его вопрос: каким же способом убедиться в истинном характере Жофкина отношения к нему?
Он и не подозревал, как скоро представится ему для этого — да какой еще! — случай.
2
Дебют турбины
Вена лежал в большом кресле в гостиной павильона «Патриция» при стадионе и, откинув голову на спинку, спал глубоким, крепким сном, когда спящий делает по десять вдохов в минуту и только по этим вдохам можно судить, что он еще не умер.
Тем не менее он вскочил как встрепанный, едва к нему притронулся клубный служитель, которого Вена просил разбудить себя в девять часов.
Не сразу сообразив, где он находится, молодой Незмара вытаращил глаза и накинулся на служителя:
— В чем дело?!
— Да ни в чем, только сейчас пробьет девять,— ответил тот.
Но Вена все еще не очнулся и таращился на служителя так, что тот усомнился — слышал ли его голкипер «Патриция». Однако постепенно ясное сознание вернулось к Вене, и он прозрел.
Во сне он до последнего мгновения разговаривал с отцом, который все твердил ему, как это удачно, что решетки на окнах крепятся только на скобах, на которых прежде висели ставни; они с отцом снимали и снова вешали одну решетку за другой, и отец говорил, что в сарае у него есть немного извести, он подмешает к ней малость песку, и к утру они все приведут в такой вид, что никто ничего и не заметит. И будто отец все гудел ему в уши: «Не беспокойся, не ломай себе головы, с этой выдрой ты разделался как надо!» Такими словами действительно, наяву, простился с Веной старый Незмара, высадив сегодня под утро сына на набережной, а сам отплыл обратно к «Папирке». Тогда Вена с трудом удержался, чтобы не сбросить старика и воду за такие слова — но ведь отец же! А во сие он соглашался с ним, и они все плавали по реке, охотясь на выдр, только Вена, сидевший на руле, плохо вел лодку — так было и наяву сегодня под утро. Потому что старик взял весельную лодку хозяина, она быстроходнее, и на ней легче подплыть под прикрытие прибрежных кустов, чем на плоскодонке, которую отталкивают шестом. В результате они чуть по угодили в стремнину над плотиной.
Удивительно, что во сне Вена совершенно не помнил о том, что произошло ночью в промежуток между .его приездом и отъездом. Зато теперь, когда он проснулся, воспоминание об этом свирепо сдавило ему горло, и он стал срывать с себя спортивный костюм, тот самый, в котором вчера убежал после матча.
В душевую он прямо-таки ворвался. Душ смыл с ею темени свинцовый груз сна, и холерик Вена начал наконец медленно, зато логично размышлять о главных событиях ночи.
Он припомнил страшную ярость, охватившую его, когда он почувствовал удар кулаком между глаз. Если б ударил мужчина, он с такой же яростью вырвал бы решетку и бросился на врага, чтобы тот кровью своей смыл оскорбление, нанесенное пролетарскому парню. Его изначальным побуждением был слепой, смертоносный гнев, и, обуянный этим гневом, он схватил несчастную, которая пала ему на руки как подкошенная — ив тот же миг куда исчезли его гнев и ярость!
Ничего больше он не помнит, только жалкий, жалобно сдавленный вскрик ее, похожий на короткое рыданье, а потом — потом эта гордая, жестокая Тинда, которая с такой бессердечностью упивалась его страданием, сделала все, чтобы поражение ее стало полным, а его триумф— абсолютным.
То было не событие — то было откровение; и то, как она прощалась с ним под утро, больше, чем что-либо иное, убеждало его в полной перемене ее чувств к нему, вернее, в непритворном подтверждении ее подлинных к нему чувств.
То было горнило такого жара, о возможности какого он прежде и понятия не имел. Все его мечты, когда он, заменяя отца, сиживал ночами на бревнах и считал звезды на небе, все его представления о счастье с Тиндой были превзойдены в такой мере, что он устыдился их убогости.
Вспоминая об этом, он вдохнул столько воздуху, сколько вмещали его легкие, и задержал дыхание, насколько мог. Иначе он захлебнулся бы огромностью пережитого; и он цепенел от этой огромности, и сидел, не способный ни на что другое — оцепеневшая жертва неумолимого желания, которое одно только и было бесспорным победителем. Даже рука его замерла, когда он, желая поправить галстук перед зеркалом, уставился на собственное отражение, как на совершенно чужое, непривычно испуганное лицо.
Ему пришлось основательно встряхнуться, чтоб закончить переодевание в обычный свой костюм, со вчерашнего вечера висевший в клубном шкафу, ибо в десять часов начиналась его служба у мистера Моура, а отсюда до его резиденции путь был немалый.
На первом же углу что-то вдруг остановило его — два слова с доски объявлений словно крикнули ему: стоп! То было видное издалека, жирно напечатанное на театральной афише имя, отделенное тремя звездочками от списка прочих исполнителей:
* * *
В РОЛИ ЭЛЬЗЫ ВЫСТУПИТ В ДЕБЮТЕ М-ЛЬ КЛЕМЕНТИНА УЛЛИКОВА
Вацлав так и пристыл к месту, едва не окаменев. Мозг его, обычно медлительный, на сей раз мгновенно представил ему роковое значение этих немногих слов. Они означали... погибель Тинды, о чем никто, даже и она сама, не вспомнил, а между тем этот мистер Моур...
Да, Моур, ибо роль этой личности во всем деле прямо-таки катастрофична, ведь он знает тайну Тинды, знает заклятие, наложенное на нее пани Майнау, грозящее бедой, если она нарушит обет весталки! И узнал все это Моур не от кого иного, как от личного своего секретаря Вацлава Незмары!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103
Армии начал перечитывать в третий раз — но это он уже только притворялся, что читает, ибо он безошибочно чувствовал, что пара синих глаз подстережет каждое его движение. На самом же деле Армии раздумывал, как ему держаться и что сказать; ему ндруг стало ясно, что все это — задуманная комедия, рассчитанная на то, чтобы письмо попало ему в руки, с этой самой «нивестой». Он, правда, подумал было, что наивность интриги обезоруживает; но, сделав сухой глоток — а Жофка и это подметила,— он ощутил себя так, словно проглотил нечто очень похожее на отвращение; простота терпима лишь до тех пор, пока не берет перо в руки.
Все это заставило Армина деланно зевнуть, и, зевая, он спросил — неожиданно для себя и для Жофки:
— А что, старый Вацлав — тебе дядя или другой какой родственник?
("прашивал он без всякой задней мысли, просто под влиянием мгновенного побуждения.
Жофка ожидала совсем не этого и ответила не сразу:
— Седьмая вода на киселе... И еще немного погодя:
— Он ничего не знает.
Армии усмехнулся своей нечаянной догадке и тому, что Жофка ее подтвердила Положив письмо на стол, он сказал:
— Хорошенько обдумай, как быть с письмом,— завтра мы о нем еще поговорим.
И он поспешил погасить свет, чтобы им обоим уже не видеть друг друга, но успел еще разглядеть, как она строптиво надула губы.
В темноте Армина осадили примирительные, снисходительные к Жофке мысли. В сущности, Армии хлопотал о себе и, засыпая, все думал, как бы устроить так, чтобы все снова стало по-прежнему, как если бы письмецо к «дарагому Фанинке» — фи! — никогда не было написано.
Уже одно то, что эти проблемы совершенно отодвинули на задний план аферу с «Уставом Св. Духа», свидетельствовало о важности их для всей судьбы Армина. И чем больше он старался сосредоточить мысли на «Библиофиле», тем больше занимал его вопрос: каким же способом убедиться в истинном характере Жофкина отношения к нему?
Он и не подозревал, как скоро представится ему для этого — да какой еще! — случай.
2
Дебют турбины
Вена лежал в большом кресле в гостиной павильона «Патриция» при стадионе и, откинув голову на спинку, спал глубоким, крепким сном, когда спящий делает по десять вдохов в минуту и только по этим вдохам можно судить, что он еще не умер.
Тем не менее он вскочил как встрепанный, едва к нему притронулся клубный служитель, которого Вена просил разбудить себя в девять часов.
Не сразу сообразив, где он находится, молодой Незмара вытаращил глаза и накинулся на служителя:
— В чем дело?!
— Да ни в чем, только сейчас пробьет девять,— ответил тот.
Но Вена все еще не очнулся и таращился на служителя так, что тот усомнился — слышал ли его голкипер «Патриция». Однако постепенно ясное сознание вернулось к Вене, и он прозрел.
Во сне он до последнего мгновения разговаривал с отцом, который все твердил ему, как это удачно, что решетки на окнах крепятся только на скобах, на которых прежде висели ставни; они с отцом снимали и снова вешали одну решетку за другой, и отец говорил, что в сарае у него есть немного извести, он подмешает к ней малость песку, и к утру они все приведут в такой вид, что никто ничего и не заметит. И будто отец все гудел ему в уши: «Не беспокойся, не ломай себе головы, с этой выдрой ты разделался как надо!» Такими словами действительно, наяву, простился с Веной старый Незмара, высадив сегодня под утро сына на набережной, а сам отплыл обратно к «Папирке». Тогда Вена с трудом удержался, чтобы не сбросить старика и воду за такие слова — но ведь отец же! А во сие он соглашался с ним, и они все плавали по реке, охотясь на выдр, только Вена, сидевший на руле, плохо вел лодку — так было и наяву сегодня под утро. Потому что старик взял весельную лодку хозяина, она быстроходнее, и на ней легче подплыть под прикрытие прибрежных кустов, чем на плоскодонке, которую отталкивают шестом. В результате они чуть по угодили в стремнину над плотиной.
Удивительно, что во сне Вена совершенно не помнил о том, что произошло ночью в промежуток между .его приездом и отъездом. Зато теперь, когда он проснулся, воспоминание об этом свирепо сдавило ему горло, и он стал срывать с себя спортивный костюм, тот самый, в котором вчера убежал после матча.
В душевую он прямо-таки ворвался. Душ смыл с ею темени свинцовый груз сна, и холерик Вена начал наконец медленно, зато логично размышлять о главных событиях ночи.
Он припомнил страшную ярость, охватившую его, когда он почувствовал удар кулаком между глаз. Если б ударил мужчина, он с такой же яростью вырвал бы решетку и бросился на врага, чтобы тот кровью своей смыл оскорбление, нанесенное пролетарскому парню. Его изначальным побуждением был слепой, смертоносный гнев, и, обуянный этим гневом, он схватил несчастную, которая пала ему на руки как подкошенная — ив тот же миг куда исчезли его гнев и ярость!
Ничего больше он не помнит, только жалкий, жалобно сдавленный вскрик ее, похожий на короткое рыданье, а потом — потом эта гордая, жестокая Тинда, которая с такой бессердечностью упивалась его страданием, сделала все, чтобы поражение ее стало полным, а его триумф— абсолютным.
То было не событие — то было откровение; и то, как она прощалась с ним под утро, больше, чем что-либо иное, убеждало его в полной перемене ее чувств к нему, вернее, в непритворном подтверждении ее подлинных к нему чувств.
То было горнило такого жара, о возможности какого он прежде и понятия не имел. Все его мечты, когда он, заменяя отца, сиживал ночами на бревнах и считал звезды на небе, все его представления о счастье с Тиндой были превзойдены в такой мере, что он устыдился их убогости.
Вспоминая об этом, он вдохнул столько воздуху, сколько вмещали его легкие, и задержал дыхание, насколько мог. Иначе он захлебнулся бы огромностью пережитого; и он цепенел от этой огромности, и сидел, не способный ни на что другое — оцепеневшая жертва неумолимого желания, которое одно только и было бесспорным победителем. Даже рука его замерла, когда он, желая поправить галстук перед зеркалом, уставился на собственное отражение, как на совершенно чужое, непривычно испуганное лицо.
Ему пришлось основательно встряхнуться, чтоб закончить переодевание в обычный свой костюм, со вчерашнего вечера висевший в клубном шкафу, ибо в десять часов начиналась его служба у мистера Моура, а отсюда до его резиденции путь был немалый.
На первом же углу что-то вдруг остановило его — два слова с доски объявлений словно крикнули ему: стоп! То было видное издалека, жирно напечатанное на театральной афише имя, отделенное тремя звездочками от списка прочих исполнителей:
* * *
В РОЛИ ЭЛЬЗЫ ВЫСТУПИТ В ДЕБЮТЕ М-ЛЬ КЛЕМЕНТИНА УЛЛИКОВА
Вацлав так и пристыл к месту, едва не окаменев. Мозг его, обычно медлительный, на сей раз мгновенно представил ему роковое значение этих немногих слов. Они означали... погибель Тинды, о чем никто, даже и она сама, не вспомнил, а между тем этот мистер Моур...
Да, Моур, ибо роль этой личности во всем деле прямо-таки катастрофична, ведь он знает тайну Тинды, знает заклятие, наложенное на нее пани Майнау, грозящее бедой, если она нарушит обет весталки! И узнал все это Моур не от кого иного, как от личного своего секретаря Вацлава Незмары!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103