— Нельзя откладывать? Что же это за сообщение?
— Должна признаться, я неточно выбрала слово, следовало сказать не сообщение, а... предложение,— заключила она совсем тихо, но тотчас поправилась и ясно, громко повторила: — Да, предложение!
Довольно долго они шли молча, прежде чем Зоуплна робко осведомился:
— Что же это за предложение? Теперь долго молчала уже Маня.
— Послушай, мой милый, и суди меня снисходительно,— заговорила она наконец.— Я нахожусь в ситуации, в какой, пожалуй, редко оказывается женщина, а тем более девушка моего... нашего круга, и если я правильно оцениваю свое положение, то должна признать, что ни одна женщина еще не попадала в такое и вряд ли когда попадет. Короче, Арношт, я пришла предложить тебе свою руку.
Ничто не выдавало того, что происходит в душе Зоуплны,— он только резко ускорил шаг. И через какое-то время произнес очень спокойно и отчужденно:
— Должен сознаться, я совсем не подготовлен к такого рода предложению и вынужден добавить — о браке я пока и не помышляю!
Снова долгая пауза.
— Послушай, Арношт,— нарушила молчание Маня.— Помнишь, ты сказал мне в августе, когда я была у тебя там, наверху, в обсерватории. Ты сказал тогда, что я тебе так же дорога, как собственная твоя жизнь,— и почти так же, как твоя наука...
— Да, я это сказал, и стою на том — наука для меня выше, чем жизнь и чем ты. Поэтому сегодня я обязательно поеду в обсерваторию...
— Поскольку я, кажется, проиграла состязание со своей более счастливой соперницей, наукой, как... как возлюбленная, другими словами, речь пошла теперь о более простом состязании — между наукой и твоей жизнью, то я спрашиваю тебя, отнесешься ли ты серьезно к моему предложению как...
— Как кого?
— Как врача!
— То есть ты, как врач, утверждаешь, что моя жизнь в опасности? — со спокойствием философа уточнил Зоуплна.
— Видишь ли, при известных условиях ей может грозить опасность — я говорю как врач, и мой долг сказать тебе это. Но как женщина, любящая тебя таким, каков ты есть, без всякой надежды, что ты станешь другим, я говорю, что спасу тебя для моей более счастливой соперницы — если ты на мне женишься!
Зоуплна молчал. Тогда снова заговорила Маня.
— Не думай, что этим я хочу вознаградить тебя за то, что ты на мне женишься; просто, когда я стану твоей женой, я получу возможность...
— Мария,— теперь доктор Зоуплна говорил уже как человек, то есть простой смертный.— Мария, теперь я понял, зачем ты сегодня вытащила и унесла мой платок!
— Заметил, значит?
— Куда мне — это отец видел.
— Я сделала это только потому, что не могла добиться полного обследования в больнице.
— Стало быть, я приговорен?
— Мой милый, если б ты был приговорен, я не предлагала бы тебе руку. Понимаешь ты теперь, насколько сложно мое положение — ведь не считаешь же ты меня совсем уж бесстыдной, Арношт! Убедись сам!
И она притянула его сопротивляющуюся ладонь к своему лицу: оно обжигало, словно у нее сильная горячка.
— Теперь ты поймешь, что я скорее сгорела бы от стыда, чем предложила бы тебе брак по иным причинам, кроме...
— Кроме каких?
— Кроме тех, что тогда я получу возможность дать тебе лучшие условия жизни, чем ты имеешь сейчас,— ведь домишко, в котором ты живешь со своим батюшкой... Я еще в детстве слыхала, как хвалится пан Зоуплна, что прямо из окошка частенько ловил рыбу вам на ужин, и каждый год Влтава заливает вас весной, а то и осенью тоже, и я не видела у вас ни одной кровати, а кто готовит вам еду? Я слышала у нас на кухне — то твой отец, то ты сам, приват-доцент Института техники!.. А я была бы всегда рядом, ухаживала бы за тобой, сама моя профессия предназначает меня для этого...
На последних словах мужество изменило ей, голос ее дрогнул, Маня как бы всхлипнула и умолкла. А может быть, это был с ее стороны протест против прозаичности слов, к которой ее принудил Арношт.
Бог весть, куда они забрели в сгущавшейся темноте; шагали уже не по улице, а, так сказать, по ущелью меж двух невысоких стен, которые словно что-то выперло изнутри, они осели и совсем потемнели от старости, за исключением тех мест, где отставшая штукатурка вспучилась, а то и вовсе отвалилась. Кое-где в этих стенах были прорублены ворота, и редкие фонари, еще керосиновые в этих закоулках Праги, тускло освещали покосившиеся доски, выбеленные и отшлифованные дождями и солнцем, да кучки речного наноса перед ними, которые, видимо, приходилось всякий раз убирать, чтобы отворить эти ворота,— если только их когда-либо открывали.
В одних воротах доски расселись, образовав широкую щель, и в эту щель глянуло небо, еще светлое в непостижимой закатной дали, и словно окинуло быстрым глазом проходящую мимо парочку. Потом они приблизились к очередному фонарю, и в конусе света мелькнула эмансипированная головка барышни Улли-ковой с плотно прилегающими волосами, похожими на оперенье ворона; на затылке эти черные волосики как бы стекали в ложбинку на шее.
Когда они снова углубились в темноту, доктор Зоуплна, шагавший позади Мани, обрел наконец дар слова:
— Ты сказала, Мария, если б я был приговорен, то ты и не заговаривала бы со мной о браке?
— Да!
— Стой, Мария! — почти выкрикнул он.
Она остановилась, повернулась к нему. В отсвете фонаря видно было, как пылает ее смугло-оливковое лицо, на котором особенно ярко выступали белки глаз.
— Поцелуй меня в губы! — голос его сорвался. Маня приподнялась на цыпочки, обняла его за шею,
притянула к себе его голову и поцеловала долгим, бесконечным, многозначительным поцелуем — словно оторваться не могла.
То был их первый поцелуй, скорее некий эксперимент, чем доказательство любви. Потом Мария, совсем задохнувшись, спросила:
— Ну, глупый мальчик, веришь мне теперь? Вопрос показывал, что она поняла тайную причину
его просьбы.
— Меня упрекнут,— он не сказал «упрекнули бы»,— что я ухватился за твое приданое, как голодный за кусок хлеба!
— Те, кто мог бы тебя упрекнуть, пускай успокоятся: мое приданое пока вложено в отцовское предприятие — ведь я его компаньон.
— И как я могу расстаться с отцом, он без меня погибнет — старик привязан ко мне, как душа к телу...
— Ты с ним не расстанешься, просто переедешь во второй этаж дома, что напротив вашего, я видела там объявление о сдаче квартиры, и у меня есть немного денег, чтобы открыть практику.
Так щебетала Маня, радуясь успеху своего предложения; потом она вывела жениха из прибрежных закоулков на улицу, на которой стояли предприятия обоих отцов счастливой новой четы.
В тот день доктор Зоуплна уже не пошел в свою любимую обсерваторию — и никогда больше не ходил туда.
8
Ноктюрн
Вацлав Незмара-сын сидел на бревнах; бревна эти от века валялись на берегу острова «Папирки» со стороны главного русла Влтавы.
Теперь никто бы не узнал известного всей улице щеголя: Вацлав кутался в старый отцовский кожух, как всегда, когда заменял своего отца, ночного сторожа с фабрики. Это случалось частенько, когда старый Вацлав удалялся за пределы фабричной территории с целью подработать.
Законная и официальная нива трудов старшего Незмары, фабричная насыпь, служила одновременно исходной точкой и опорой для деятельности этого влтавского земноводного. С помощью лодки он добывал большую часть своих доходов, причем не только рыбной ловлей, как разрешенной, так и запрещенной, но и прочими промыслами в пределах, на которые распространялись неписаные законы прибрежного права.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103