Здесь алчность нового времени с особенной наглядностью сталкивалась с благородством древности. Если фабрику девятнадцатого века отделяла от барского гнезда шестнадцатого необозримость времени, то пространственно они очутились в самом тесном соседстве и даже проникали одна через другую. Труба прошла сквозь башенку до самого купола, так что корыстная наглость современности пыхтела — пфу-пфу-пфу — прямо в лицо почтенной древности. Стена здания, обращенная внутрь острова, была — за исключением верхнего этажа — закрыта пристроенными позднее и окрашенными в серый цвет просторными галереями из железных конструкций — в них, видимо, размещались мастерские,— и на одном конце этих галерей юрко сновал подъемник, спуская с пятого этажа ящики с готовой продукцией.
Это было как кощунство, ежедневным повторением низведенное до простого греха. И не рухнул барочный купол, не разошлась солидная кладка стен — по крайней мере, не больше, чем на незначительную трещину, тонкой чертой прошедшую от крыши через все окна; эта трещина обозначила степень оседания тяжелого строения, произошедшего, быть может, тотчас по окончании строительства, а может быть, и позже, но никак не повлияла на многовековую жизнь здания.
Казалось, благородная дама в золотисто-коричневом бархате сознательно не замечает приставшего к ней нахального рабочего в серой, хоть и новой, прозодежде. Большое квадратное окно в самом широком месте крыши, по-прежнему безразличное к ближайшему окружению, с неотвратимой пристальностью устремляло свой взор за реку, на Летненский холм.
В слепящем сентябрьском солнце, сиявшем в то роскошное утро, широкие тени делались глубже и резче выступали ярко освещенные контуры предметов. Это сияние смягчало смуглоту старых стен, прорисовывая грани светлым золотом — как на некоторых дешевых открытках с памятниками архитектуры.
Вацлав с великими предосторожностями провел Лейба в сад, окружавший фабрику с этой стороны, у входа дал ему знак подождать, сам же заглянул за угол.
— Старик на месте? — спросил он у кладовщика, наблюдавшего за погрузкой товара.
— Что ты, он нынче в торговой палате,— был ответ.
«Вот и славно»,— подумал Вацлав, и камень свалился у него с сердца. Он поторопил Лейба подняться по железной винтовой лестнице на углу здания — тут не грозила опасность нежелательной встречи, раз шефа не было дома: никто из работавших на фабрике не смел пользоваться этой лестницей.
Вацлав нервничал, а Лейб моргал глазами, горевшими, как у ночного хищника, вышедшего на охоту средь бела дня. На пятом этаже винтовая лестница, соединенная с каждым из предыдущих этажей, кончилась, и оба вошли в коридор.
Отсюда, уже в полной уверенности, что их никто не застигнет, они попали на главную лестницу и, поднявшись на несколько ступеней, очутились перед старинной деревянной решеткой весьма искусной резьбы. Синее муаровое полотнище с другой стороны решетки закрывало вид на внутреннее помещение. Решетка была снабжена прекрасной, хотя и простой по форме, дверной ручкой ренессансного стиля, отполированной ладонями многих поколений до серебристого блеска и стертой до зернистой структуры металла, как оно бывает на древних кованых изделиях. И сам замок был отличной старой работы.
Но в притолоке был укрыт электрический звонок, о котором знали только посвященные; даже Вацлаву пришлось на ощупь искать кнопку, чтобы позвонить.
Не сразу за решеткой послышался осторожный шорох. Вацлав, зная, что это означает, с обычной своей угрюмостью бросил:
— Это тот шмуль, кошатник!
Ответом был сухой гулкий кашель, свидетельствующий об отлично резонирующей грудной клетке; немного погодя решетка отворилась, причем ручка двери не щелкнула — видимо, ее назначение, как и старого замка, было чисто декоративным.
В проеме, ведущем в очень темную прихожую, появилась голова старца — краски лица его были совсем свежими, юношескими, зато пышные, волнистые, длинные волосы и очень длинная, разделенная надвое и в конце тонкая, как вуаль, борода были совершенно белыми, хотя, возможно, и не седыми.
Требовалось некоторое усилие, чтоб преодолеть оптический обман, будто эта освещенная голова одна, без тела, парит во тьме прихожей — тут сознательно прибегли к известному трюку салонных фокусов: голова, принадлежавшая, по-видимому, очень красивому старику, была несколько откинута назад с невероятной надменностью, подчеркнутой еще и полуприкрытыми веками; этот явно продуманный живой образ слишком долго являл себя взорам пришедших, чтоб это не бросалось в глаза. Причем Лейбу пришло в голову, что волнистость этих великолепных волос и бороды была скорее всего произведением... парикмахерских щипцов.
«Э мешцггер керл» 1 — подумал Блюмендуфт, видевший это зрелище не в первый раз.
Наконец голова ожила, причем оживление ее началось с глаз, которые с безмерной гордостью, даже, можно сказать, грозно уставились на пришедших, и не без эффекта, потому что глаза были большие, черные, огненные; затем на свет вынырнули руки старца, а вскоре различима стала и вся фигура, прежде незаметная в этой «камере обскуре», ибо ее облекала черная бархатная сутана, и стены прихожей были обтянуты той же материей.
Щелкнул выключатель, открылась следующая дверь, и в прихожую из просторного зала хлынул яркий дневной свет, положив конец всякому волшебству и всей комедии.
Впрочем, не совсем: актер остался в костюме — черной бархатной мантии с длинными разрезными наподобие крыльев рукавами, спускающимися до полу вровень с подолом; из-под этих крыльев высовывались руки в тесных рукавах черного атласа; на голове красовалась парчовая шапочка — в общем, одеяние члена Совета Ста былой Венецианской республики.
Не требовалось никакого психолога, чтобы угадать, к чему вся эта задрапированная черным комедия. Голова с роскошной шевелюрой была несколько запрокинута назад и слишком низко сидела на плечах; тут даже не очень внимательное око распознало бы, что венчает она пускай немного, однако все же изуродованное тело. Эту неправильность телосложения и призвана была скрыть пышная тога. Зато невозможно было представить себе более прекрасную голову! Теперь, при полном свете дня, стало ясно, что мнимые седины — в сущности, просто волосы того великолепного светлого оттенка, который прямо-таки светится на гребне волны и темнеет чуть ли не до черноты в низшей ее точке — если только волосы хотя бы слегка пропитаны жиром.
Лицо этого человека было румяным ровно настолько, чтобы гармонировать со светлыми волосами, и отличалось таким благородством черт, что тем явственнее становилась жестокая шутка природы, создавшей столь декоративную голову ценой искривленной шеи.
1 Сумасшедший тип {евр. жарг.).
Армии Фрей ответил судьбе тем, что принял эту шутку и намеренно выделил все, что было в нем красивого, доведя изощренность своей внешности до того, что и жилище свое он обставил в стиле раннего Возрождения.
— Шайнен гутн морген, херр кайзерлихер рат \— очень низко поклонился Блюмендуфт.
— Императорский советник в этом доме — единственно глава фирмы «Карл Уллик и Комп», мой шурин; меня же зовут Армии Фрей, и я — частное лицо, в лучшем случае частный коллекционер антиквариатов,— возразил хозяин по-немецки, держась с величайшим достоинством.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103