Сегодня мастер Зоуплна с изумлением узнал, что и барышне Улликовой предстоят докторские экзамены; а услышав, что его «пан доктор» и барышня Маня заново познакомились уже чуть ли не пять лет назад, впервые нарушил двухтактное движение головой, от ящика с гвоздями к молотку, качнув ее в третьем темпе. При этом он вскинул на барышню свои очки и протянул:
— Да ну?
После чего долго смотрел в окно, а вернувшись к работе, добавил:
— Вот оно как, а я-то ничего и не знал.
— Мы возобновили знакомство с паном доктором еще на выпускных экзаменах в гимназии,— заговорила Маня весело и громко: старик был туговат на ухо.— И письменную по математике делали вместе, сидели рядом, и когда я начала плавать, он меня спас, подбросил маленькую такую записочку с логарифмами, я ведь про логарифмы узнала только на выпускных экзаменах, вот вам и последствия домашнего учения, не умела я ими пользоваться... Все мальчики готовы были за меня в огонь и в воду, да мне-то нужны были только эти логарифмы...
— Хм-хм,— изобразил смешок старый Зоуплна.
— И я без них наверняка провалилась бы, правда? — это Маня обращалась уже к «пану доктору».
— Нууу,— протянул молодой Зоуплна, не пояснив, что он хочет этим сказать: сейчас он больше следил за своим отцом, чем смотрел на Маню; наступила пауза.
Сапожник, повернув подошвой кверху изящную дамскую туфельку, с видом знатока оглядел то место, на котором отсутствовал каблук.
— Кабы, барышня, вы нарочно сделали, и то не глаже оторвалось бы. Это могло случиться разве на решетке над канавой, а то и на трамвайных рельсах, но скорей на канаве: не то вы каблучок-то принесли бы.
— На решетке канавы,— слишком тихо промолвила барышня, заведомо солгав.
И покраснела, и ножку свою в одном чулке спрятала под стул: ей вдруг стало стыдно. К счастью, старый Зоуплна и не подозревал, насколько он близок был к правде и даже просто прав, предположив умышленное отторжение каблука.
Да, Маня сделала это умышленно, чтобы иметь предлог заглянуть к Зоуплнам и узнать о здоровье молодого доктора, в которого была влюблена.
Наступило молчание, Маня в смущении смотрела в окно. Стоило ей на мгновение перевести взгляд на черную раму — и вот уже река остановилась, а они поплыли.
— О чем ты думаешь? — спросил вполголоса выздоравливающий со своей кушетки, и тихий голос его был так же нежен, как и его взгляд, в чем Маня тотчас и убедилась. Впрочем, она и до этого чувствовала, что он на нее смотрит.
— Не сердишься, что я пришла? — так же тихо, каким-то размягченным тоном отозвалась Маня — та самая Маня, которая никогда не плакала.
— Сержусь? — Сколько жара было в его шепоте! — Просто я испугался, увидев тебя здесь...
Он провел рукой полукруг, и это движение довольно точно прокомментировало словечко «здесь».
Здесь, в этой дыре, разделенной на две половины проемом, в этой дыре, куда вела из сеней скрипучая дверь, зимой и летом обитая разбухшим соломенным тюфяком, здесь, у этих двух окон — через одно из них старый Зоуплна иногда вылавливал к ужину рыбу на удочку, Маня отлично знала эту традицию; а если смотреть через второе, выходящее на улицу, то можно было видеть только ноги прохожих, от колен и вниз.
«Боже мой, да где же тут кровать? Наверное, эта кушетка служит постелью обоим!» — подумала Маня.
На самой кушетке спит «пан доктор», а для его старого отца выдвигают из-под нее нижний ящик; сквозь щель виднеется что-то светлое в этой темноватой комнате.
Бедный «пан доктор» явно стыдился. Стыдился за такое «здесь» — он, этот славный, гордый юноша, который не только никого ни о чем не просил, но и ни от кого ничего не принимал, этот возвышенный сын математики — увы, самой бедной матери из всех наук.
По странному совпадению одна и та же мысль пришла всем троим одновременно, ибо старик громко вздохнул:
— Ох-ох-ох, кабы сын выбрал медицину заместо барышни, а барышня математику... это ведь барское учение, в самый раз для дам!
Маня долго подбирала слова для ответа.
— Всюду, где ты,— тихонько промолвила она,— там и мое небо!
— Не оглядывайся на отца, а то привлечешь его внимание, просто говори тихо, он ведь слышит только глазами! — с усталым видом, уже без всякой нежности, посоветовал «пан доктор».
— И если б что, я, ни секунды не задумываясь, переехала бы хоть сюда, к тебе, навсегда!
— Какая жалость, что отец этого не слышит! — злым смехом рассмеялся доктор, причем его воспаленное горло два раза издало хрип.— А ведь ты совсем об этом не думала, когда только что смотрела в окно — потому что улыбалась...
— Я думала о тех трех минутах, в течение которых мы оба были по-настоящему в небе, ты и я — я думала о Юпитере.
Арношт снова захрипел, и когда Маня, несмотря на сумеречный свет, разглядела его лицо, заметила, что он сильно растроган.
— Не слишком ли много ты разговариваешь, Ар-но? — спросила она.
Юпитер — для обоих это имя символизировало самую памятную минуту из всех, что они пережили вместе.
Случилось это в более счастливое или, по крайней мере, более обещающее для молодого Зоуплны время, еще до того, как он своей гордостью испортил собственную карьеру; тогда он еще пользовался благосклонностью хозяина обсерватории при высшей технической школе, где застрял на первой академической ступени в звании приват-доцента.
С самого начала отношения между ним и Маней были просто студенческим товариществом, находившим свое выражение в совместном хождении в университет и обратно, в пределы, над которыми господствовала башня церкви св. Петра. Длилось это значительно больше года, и встречи их поначалу были довольно редки и случайны, а для Мани, как ей казалось,— иного она и в мыслях бы не допустила,— вполне безразличны. Но однажды она поймала себя на том, что поджидает Арношта, и что если она ходит к университету кружным путем, то делает это ради него.
Целых три года после окончания гимназии их отношения оставались на стадии, которую передовые и самостоятельные подружки Мани формулировали так: «мы не прочь сойтись, а можем и обойтись». Слишком хорошими студентами были оба, чтобы что-нибудь изменилось в этих отношениях. Но вот как-то раз, когда медичка Маня зря прождала философа Арношта, вторая половина этой формулы, насчет «обойтись», показалась ей несколько сомнительной — и совсем неверной, когда он не появился ни на второй, ни на третий день, ни даже целую неделю.
Впрочем, тогда они еще не достигли той стадии, чтобы Мане обламывать себе каблуки на ближайшей решетке над канавой для предлога навестить Арношта дома. А причина его отсутствия была той же, что и сегодня: он болел.
О том, что тогдашняя его болезнь была не слишком серьезной, Маня довольно легко и как бы между прочим выведала у Бабины, их кухарки и постоянной клиентки мастера Зоуплны, сказавшей: «Приболел малость».
А между тем студент философского факультета Зоуплна был самым важным и почти единственным предметом ее размышлений в течение всей недели; но неделя прошла, и формула «можем обойтись» снова начала обретать свое значение, хотя что-то кольнуло у Манечки в сердце, когда она впервые пошла в университет не привычной дорогой, через Староместскую площадь к Долгому проспекту, а другой.
«Что мне до мальчишки?» — думала Маня, прибегнув к жаргону передовых девиц, но в глубине ее души что-то просило прощения у печального философа за этого самого «мальчишку».
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103