Но поздно вечером он приказал Незмаре раздобыть еды для изголодавшейся Жофки, которая в тот день не получила ни завтрака, ни обеда и с утра до вечера просидела за ширмой у окна.
Она еще заставила себя упрашивать!
Во-первых, чтоб вылезла из своего укрытия, во-вторых, чтоб принялась за ветчину...
После этого попытки выжить ее голодом не повторялись. Зато Армии поколачивал ее — а она хватала его руку и целовала... Так бывало по утрам, когда Армии испытывал к ней совершенно иные чувства, чем вечером,— но Жофка не уходила. Один раз он так ударил ее шпагой, снабженной на конце предохранительным шариком, что сам испугался: какое-то время она не могла ни подняться с колен, ни вздохнуть, и такая боль была в ее закрытых глазах и открытом рте, да еще слезы величиной с горошину — прямо замученный ребенок! — что жестокому стало стыдно.
Но она не ушла.
На другое утро, когда он готовился к новой попытке выгнать Жофку и уже приступил к делу практически, Жофка вынула из-под подушки и протянула Фрею толстую розгу, которую нашла где-то.
— Этим так же больно, и даже больнее, зато хоть синяков не будет, и в мякоть этим не ткнешь!
При этом ее детское лицо выражало такую искреннюю, такую преданную мольбу, что Армии Фрей едва не заплакал.
— Прости! — вскричал он и... и поцеловал Жофку Печуликову, поцеловал впервые за все четырнадцать дней, что она провела у него.
Она приняла этот поцелуй с прекрасной улыбкой высшего блаженства, обняла его искривленную шею, прижалась к его искривленной груди с таким прерывистым вздохом, что такого он не слыхивал даже в минуты...
С необузданностью двухлетнего ребенка, тянущегося к ложке меда, Жофка протянула Армину свои губы — но не прижала их к его губам.
Армии понял,— она не осмеливается его поцеловать, и стал ждать, что будет дальше.
А дальше она зажмурила свои невероятно синие глаза и все-таки впечатала поцелуй на предназначенное к тому место.
И тогда эта фабричная девчонка не сумела — и не захотела — сдерживаться долее и плакала в объятиях Армина, как сумасшедшая.
Наконец она стихла.
Затем встрепенулась и закончила одевание — к уходу.
Вот теперь она уйдет, когда добилась, чего хотела, что желала все это время. Теперь она стала обращаться к Армину в третьем лице и называть его «милостивый пан», хотя ночами, случалось, говорила ему «ты». Армии пропустил мимо ушей такую безвкусицу — в другое время, вероятно, невыносимую для него — и схватил ее за руки: пускай снимет салоп и платок, никуда она не пойдет, останется тут!
На это Жофка: достаточно одного его слова, и она уйдет и до самой смерти не покажется ему на глаза, потому что он теперь так ласков с ней, и она не хочет дождаться, чтоб он опять стал на нее злиться. От него зависит сказать словечко, и она уйдет, причем тем путем, какой ему будет угоден.
С этими словами она показала на дверь — сюда, и на окно — или сюда. Не верит? Хочет увидеть?
Она схватилась за шпингалет...
Что Армии не велел ей поступить так, видно из того, что сегодня, майской ночью, оба сидят вместе за столом. Армии был уверен — стоило ему тогда, в январе, сказать «да», и она делом подтвердила бы пословицу о том, что из великой любви и в окошко бросишься. Но так как он этого слова не сказал, то никто не вправе сомневаться, что она так и поступила бы.
Пан Фрей и без того убедился в ее любви, хотя она казалась ему величайшим чудом; но он верил в него именно потому, что оно невероятно.
Он — и любовь женщины!
И вот эта невероятность перестала быть невероятностью, дни счастья наступили и для него — и длится это уже полгода,— хотя он-то считал такое счастье абсолютно исключенным для себя.
Знал ли он вообще когда-либо женскую любовь?
Даже любви родной матери он не познал — та в лучшем случае могла мимоходом погладить по головке невзрачного своего сынишку, и все...
Помнит ли он хоть раз, чтоб мать поцеловала его? По собственному побуждению?
Нет у Армина такого воспоминания. Кто знает, любила ли она его вообще: ведь у нее была еще одна причина не любить его. Уже одно-его рождение стоило ей здоровья, и всю жизнь она потом хворала и рано умерла.
А прочие женщины, которых было у него так много — целовала ли его хоть одна по собственному желанию?
Никогда. Никогда.
Быть может, потому, что он сам никогда этого не делал.
Одним словом, до сих пор ни одна женщина не отдавала ему того, чего нельзя купить: сердца. А ведь только от сердца идут настоящие поцелуи!
Теперь он счастлив, безмерно счастлив, он нашел редчайшее сокровище, какое даже форменным красавцам не всегда удается найти: женское сердце. И он понимал, почему эта дикая кошка, которая теперь так блаженно мурлычет у него под рукой, оборонялась зубами и ногтями, лишь бы не покидать его!
И Фрей, полгода назад чуть голову себе не сломавший, придумывая, как бы выдворить эту Жофку Печуликову, теперь не желал даже отпускать ее одну из страха, что однажды она не вернется, что вмешается его зять, императорский советник,— и даже ревновал свою подружку.
Жофка, заметив это, и не выходила никуда. В конце концов Армии принял великое решение — начал выезжать с нею. Чтобы не встречаться с персоналом «Паинрки», это делалось в нерабочее время, а во избежание встреч с семейством Уллика, отправлялись почти всегда на лодке старого Незмары; на набережной их ждал извозчик.
Но даже когда они ехали в пролетке, фантастическое одеяние Армина, его выразительная голова с длинной шевелюрой и бородой цвета Тиндиных волос привлекали слишком большое внимание. Тогда Фрей для таких прогулок стал надевать более традиционные брюки и сюртук и готов был даже, чтоб умерить сенсационность своего появления с девицей, одетой как барышня, пожертвовать своим волосяным украшением — но против этого весьма резко восстала Жофка, если только можно было, в применении к ней, говорить о резкости. Армии сохранил таким образом свои пышные и декоративные заросли и был этому тем более рад, что они отчасти маскировали несовершенство его сложения.
Вообще в обители отшельника под крышей «Папирки» пошла совсем другая жизнь и даже — что особенно поразительно — в нравственном отношении. Прекратились выезды Фрея с Незмарой-старшим в «царство новокрещенцев», на частые «свадьбы Яна Лейденского, короля Мюнстерского», которого изображал сам Армии; теперь он с отвращением вспоминал об этих оргиях в заднем помещении прибрежного трактира самой сомнительной репутации.
Не последнюю по значению перемену к лучшему в жизни Армина внесла работа женских рук, в которой здесь поистине давно нуждались. Никто бы не поверил, какие кучи мусора выгребла Жофка из закоулков «исторического зала» и из-под громоздкой мебели; кучи эти потом выносил Незмара.
Нижнее белье Армина просто молило о милости. И милость была оказана с энтузиазмом и в полной мере. Жофка почла делом своей чести доказать, что прежде поступления на «Папирку» она работала швеей на фабрике белья. И хотя ее требование доставить швейную машинку было отклонено — все же небольшой, в три дверцы, шкафчик (в стиле Генриха IV), не украшенный никакой росписью, зато запирающийся, а посему прекрасно подходивший на роль комода, вскоре заполнился и новой и починенной свежестью. Жофка наделала несколько вмятин, привинчивая свои штопальные машинки к столу (стиль Генриха IV) — эта прекрасная имитация отличалась от дубовых оригиналов мягкостью материала,— зато в носках пана Фрея, пострадавших больше всего, не осталось ни одной дырочки.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103