— Барышня Улликова! — заговорил вдруг адъюнкт Института астрономии, остававшийся возле телескопа.— Вы обманулись — вы ошиблись. Мгновение встречи Юпитера со своей Луной номер один — которое, кстати, наблюдали в Одессе час назад, в Вене восемь минут назад и будут наблюдать в Париже через сорок восемь минут,— вовсе не решило судьбу двух людей, следивших за этой встречей в Праге,— он показал пальцем на себя и на Маню.— Потому что, насколько мне известно — по крайней мере, насколько я был в том убежден, и, думаю, имел для этого основание,— судьба эта решена уже давно.
«Так-так-так»,— подтвердил часовой механизм. Наступило долгое молчание.
Такой же долгой была и внутренняя борьба доктора Зоуплны.
— Барышня Улликова,— теперь молодой ученый заговорил тоном, каким говорят с кафедры, то есть самым торжественным, на какой он только был способен.— Конечно, я имею право говорить только о себе и могу сказать, что вы мне... Что вы мне так дороги... так дороги, как собственная жизнь, и еще дороже. Я хочу сказать — почти так же, как моя наука, и если точнее выразить мои чувства, то должен признать — жизнь моя без науки и без вас лишилась бы всякой притягательности для меня.
Маня стояла как изваяние; электрическая лампочка за спиной Арношта озаряла кончики его волос, его доцентские бачки просвечивались до последнего волоска, но лица его Маня не видела. Оно было в полном затмении.
Она чувствовала, что теперь-то уж надо что-то сказать,— а язык был словно каменный.
Доктор Зоуплна предупредил ее:
— Чему я все-таки удивляюсь,— он близоруко посмотрел на ногти левой руки и решительно поднял голову,— и о чем не колеблюсь заявить: такое признание с моей стороны стало просто необходимым, поскольку вы, барышня Улликова, не заметили моих чувств к вам, не угадали их, не оценили. Это, как мне кажется, обеднило наши отношения, отняло у них тончайшее очарование. Я, правда, как и прежде, не могу без вас обойтись, но мы спустились с эфирных высот — он показал на отверстие купола.
— ...от Юпитера,— не без горечи подхватила Маня.— По крайней мере, мы отпраздновали нашу помолвку перед лицом Юпитера, в эфирных сферах. Послушай, Арношт, я впервые говорю тебе «ты», но поверь, делаю это так просто, словно этому «ты» уже четыре года. Послушай же — то, что ты мне сейчас сказал, конечно, очень сильно. Чувств твоих к себе я не угадала, потому что — скажем по-ученому — демонстрировал ты их слишком деликатно. Но ты ведь давно уверен, что вправе считать: барышня Улликова тебя боготворит, и любовь ее заполняла эти четыре или пять лет нашего знакомства необузданными взрывами. И это прекрасно! Пусть так; то, что произошло между нами этим вечером, было железной необходимостью, иначе я задохнулась бы в наших «эфирных сферах». Можешь быть уверен — в наших отношениях не изменится ничего, кроме того, что мы перейдем на «ты», и впредь будь любезен предлагать мне руку, когда мы ходим вдвоем. И пока — довольно об этом предмете, пойдем!
— Но мы еще не все видели из тех величавых явлений, которые показывает нам звездное небо в такую чудесную погоду...
— Откровенно говоря, у меня нет охоты задерживаться под одной крышей с моей более счастливой соперницей, по крайней мере, сегодня. Я еще должна привыкать к ней и привыкать постепенно. Может быть, когда-нибудь мы с ней еще встретимся, с наукой, которая тебе чуть ли не дороже, чем Улликова!
И они ушли.
С этого момента руководство взяла на себя Маня, причем буквально: выйдя на улицу, именно она предложила ему руку, и он продел свою под ее локоть. С тех пор они всегда ходили только так. Если в отвлеченных сферах его дух был водителем ее духа, то на земных путях дело обстояло наоборот. У других пар, если муж опирается на руку жены, то это, по законам рыцарства, считается неприличным. В данном же случае то было лишь следствием факта, что мужской элемент олицетворяла мужеподобная женщина, каковой считала себя Маня, хотя и была она самой женственной женщиной под солнцем. Только просто женственные женщины руководятся понятием мужского идеала, повелевающим презирать мужчину, хоть сколько-нибудь отступающего от стадного представления о таком идеале — но не самые женственные из женщин. И только между последними встречаются редкостные женские сердца, способные стать материнскими для будущих отцов своих детей, когда в том возникает необходимость.
Эта-то необходимость, в сущности, и привела сегодня Маню к отцу ее приват-доцента, которого она пыталась ободрить жаркими воспоминаниями об их решающем свидании у Юпитера.
Старый Зоуплна, откинув голову, чтобы лучше было видеть, заканчивал работу над Маниным каблучком.
— Чего там,— продолжал старик свои рассуждения,— все это было б не так страшно, кабы Эрнест 1 унаследовал мою натуру...
И он поверх очков поглядел на сына, лежавшего на кушетке, а затем кольнул взглядом и барышню.
— Ну вот, барышня, туфелька ваша готова, только уж не извольте больше цепляться каблуком за решетку канавы.
Маня — она сидела на трехногой табуретке — старалась так надеть починенную туфлю, чтоб укрыться от взоров свидетелей этой процедуры. Поэтому она все ерзала, ерзала на табуретке, притопывала ножкой — и вдруг, в момент, когда она воображала, будто этого никто не видит, выхватила с кушетки что-то светлое и поспешно сунула себе в карман.
Затем она окончательно обулась, заплатила — старый сапожник заломил такую цену, что даже Маня обратила на это внимание, несмотря на то, что была занята своими мыслями,— пожала руку «пану доктору», вслух пожелала ему поскорее выздоравливать, а шепотом добавила:
1 Эрнест — немецкий вариант имени Арношт.
— Значит, завтра!
Сбитая с толку удивленными глазами старика, подала руку и ему, еще пуще растерявшись от его удивленного взгляда.
— Ах ты, леший побери!
Когда за Маней захлопнулась обитая тюфяком дверь, старый Зоуплна потянулся за своей трубкой и, зажигая ее, произнес:
— Ты, Эрнестек, послушай-ка... гм! Только не дивись, что я тебя спрошу-то... Где твой платок?
Арношт в недоумении сдвинул брови.
— Ну да, носовой платочек-то, Арношт приподнялся, глянул через плечо в изголовье кушетки.
— Да нет, не ищи; правильно, там он и был, а теперь нету — его девчонка вытащила да с собой унесла!
Теперь брови Арношта взлетели вверх.
— Ага, гляжу, а она его в кармашек... Довольно долго отец и сын безмолвно глядели друг
на друга, потом Арношт попросил:
— Батя, сделайте милость, не курите так часто, у меня в горле першит...
Старик стрелой кинулся в угол — ставить трубку на место.
Тем временем Маня спешила домой. Едва войдя, она бросила на кушетку пальто и невзрачную шляпку и глубоко, глубоко задумалась. Прошлась по комнате, гневно захлопнула окно, через которое доносились сладостные звуки «Колыбельной» — Тинда пела для дяди.
Мыслями, горькими, как полынь, терзала Маня свое сердце, и если б кто-нибудь увидел сейчас ее глаза, удивился бы — почему же в них ни слезинки?
Потом она очень глубоко вздохнула, успокаивая самое себя, вынула из ящика письменного стола мелкую миску, налила в нее дистиллированной воды и медленно вытащила из кармана носовой платок Арношта. Затем, приготовив свой новый микроскоп, подарок дяди, принялась за работу — какой до той поры, пожалуй, не совершала еще ни одна влюбленная для своего любимого.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103