По улице, мощенной редким булыжником, прикатил первый фиакр со свадебными гостями: тетушка Папаушеггова с супругом!
Когда маленькая фигурка тетушки выпрямилась в фиакре — оранжевая соломенная шляпа с пионами и белыми атласными лентами, черное шелковое платье со шлейфом (!) — младшая Колчова вскрикнула так, что тетушка на мгновение замерла, чтобы смерить дерзкую с ног до головы одним из своих взглядов, перенятых от Медузы, затем, подобрав шлейф левой рукой, величественно прошествовала к церкви.
Младшей Колчовой следовало благодарить бога за то, что не окаменела на месте, но ей стало так не по себе от ядовитого взгляда тетушки, что она удалилась вместе с сестрой.
С их уходом выветрился и весь юмор девичьего мирка, специально накопленный к этой свадьбе, и теперь девушки в глубоком молчании встретили невесту, довольно объемистые формы которой окутывало целое облако белоснежных покровов. Останься тут насмешница Колчова, наверняка услышали бы люди ее сдавленный ехидный смешок при виде того, как перекосился фиакр на одну сторону, когда Тинда ступила на подножку. Барышни из «Лютни», напротив, с немым изумлением глядели на эту Тинду, так страшно отличавшуюся от стройной красавицы, что пела когда-то с ними вместе...
Оба Незмары подоспели, когда свадьба уже выходила из церкви. Вена, апатичный, как бывают иногда выздоравливающие, прошел было мимо, но отец привлек его внимание:
— Глянь-ка, наша барышня Тинда замуж выходит! Новобрачные как раз показались на паперти.
— Что? Что ты сказал? — Вена дважды повторил вопрос.— Это? Это — Тинда?!
То, что вершилось после этого в его душе, было очень похоже на пробуждение от чудесного сна, на возвращение к действительности, которую следует принимать такой, какова она есть. Одним словом, то было самое совершенное разочарование, какого только мог пожелать сыну старый Незмара, пускай в его словарном запасе и не было такого выражения.
Если бы Тинда не встала после нервной горячки, сына сторожа охватило бы неотступное, гложущее, глубокое горе; мертвая, она продолжала бы жить в его сердце — но эта, нынешняя, живая Тинда совсем убила в нем ту Тинду, а если и не совсем, то еще того хуже: она убивала ту ежедневно. Потому что всякий раз, когда Вена, сидя в лодке или на бревнах, вспоминал то, что было, когда вставал перед ним образ Тинды самых интимных минут — рядом тотчас возникала фигура сегодняшней, с ее расплывшимися формами, какими одарило ее здоровье после болезни, вернувшееся в десятикратном размере,— и все сладостные реминисценции Вены разлетались как дым.
Окончательный переворот в чувствах Вены, сделавший неприятными даже воспоминания, проявился особым образом. Когда Незмары остались единственными обитателями «Папирки», Вена, воспользовавшись отсутствием отца, перебрался в бывшую Тиндину спальню и поставил свою кровать на то самое место, где некогда стояло ее ложе. Теперь же, после свадьбы Тинды, он снова стал ночевать в родной лачуге. Старик, заметив это, проворчал:
— Багром-то чуть не убило парня, зато, кажись, выбило ее из его башки!
Это оказалось к лучшему во всех отношениях: Вена начал наконец-то уделять внимание и другим вещам, кроме поплавка, и когда отец увидел у него в руках старые записи лекций — понял: все вернулось на правильный путь; лишним подтверждением чему было возвращение Вены к тяжелой атлетике от легкой.
А Рудольф Важка был на семьдесят седьмом небе, ибо хотя внешность Тинды претерпела метаморфозу — так сказать, от образа цветка к образу весьма округленного плода,— голос ее, этот феноменальный орган, вернулся к ней с восстановлением здоровья во всей полноте и свежести, и пани Майнау высказывала свое изумление этим обстоятельством в самых энергичных выражениях театрального жаргонад Но когда она намекнула на необходимость лечиться от ожирения, прежде чем возобновить попытки попасть на оперную сцену — Тинда наотрез отвергла самую мысль о сцене и повторяла эту свою резолюцию всякий раз, как кто-либо предлагал ей карьеру оперной певицы, а это случалось нередко после ее новых триумфов в концертах и ораториях.
— Посмотрите, как выглядит Богуславская в роли Маргариты! — отвечала Тинда на все уговоры.— А я ведь вдвое моложе...
«...но уже сегодня такая же!» — это дополнение Тинда оставляла про себя после того, как ей несколько раз на это возразили.
Она удовольствовалась славой замечательной исполнительницы песен и ораторий, без которой не могло обойтись ни одно сколько-нибудь выдающееся мероприятие такого рода. И именно песня вырвалась из ее груди, когда впервые после болезни она поддалась наконец на многодневные уговоры и заманивания Рудольфа Важки, который погожими деньками сиживал с нею, выздоравливающей, в городском сквере у музея — в том самом, где он когда-то увидел ее с молодым Незмарой. Однако ему и в голову не приходило вспоминать об этом случае.
Если добавить, что песня, которую она впервые запела после болезни, была сочинением Рудольфа Важки, посвященным ей же, никого, пожалуй, не удивит, что счастливый композитор пал к ее ногам — и поднялся с колен ее признанным женихом!
Свадьба, разумеется, ограничилась самым узким кругом, расширить который было попросту невозможно. Тетушка с дядюшкой Папаушеггом, чьи усы стали еще пышнее, поскольку живописец Паноха так и не обстриг их, зато и сам не лишился уха — если требуется, упомянем, что на следующее же утро после вызова на дуэль оба накрепко забыли об этом... Далее присутствовали: императорский советник, невеста с женихом, да шестым — доктор Зоуплна, всего народу на три фиакра. Доктор Манечка не могла оставить дом, связанная своими сынишками-близнецами, которых нельзя было тащить в церковь.
Старого Зоуплну все утро тщетно уламывали сноха с сестрой, и лишь когда за ним явился сам императорский советник, старик согласился прийти к обеду — чем наконец и выдернута была заноза, целый год торчавшая в сердце старого сапожника.
Императорский советник был воплощением прекрасного настроения. Жилось ему теперь отлично, как он поминутно всех уверял, причем даже тогда — и особенно тогда,— когда его никто об этом не спрашивал, и делал это с упорством, выдававшим его опасения, что ему не поверят. Теперешнее его занятие — он сделался местным агентом по продаже изделий бумажной промышленности — заставляло его постоянно быть на ногах, а это поддерживало его здоровье и помогало соблюдать стройность. Для хранения наличности он уже не нуждался в несгораемом шкафе, и весь его торговый баланс сводился к единственному принципу розничных агентов: «Зарабатываю на все, что мне нужно, одни открытки с видами приносят мне достаточно на сигары и пиво!» При этом он даже не сознавал всего пафоса дистанции между прежним и нынешним «императорским советником Сапристи», как его именовали теперь, причем даже в глаза...
Все это ничуть его не удручало, напротив, он был только благодарен такой превосходной рекламе, ибо в торговых делах знакомство — это все, а императорский советник Сапристи стал в Праге широко известной фигурой, пользующейся уважением как жертва несчастья. Не будь этого несчастья — быть бы ему нынче миллионером...
Самой большой ошибкой было, по его мнению, то, что из коммандитного товарищества сделали акционерное общество!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103