Да не чем иным, как оплатой за услуги, которые ты столько раз оказывал мне четверть века назад, когда я вернулся из Парижа,— оказывал из родственных чувств. Твой тесть держал на запоре не только сейф, но и карман, особенно когда заходила речь о карманных деньгах для твоего шурина. К счастью, у меня был ты, и ты охотно давал мне взаймы, а когда мой тебе долг достиг немалых размеров, ты вдруг проиграл в карты сумму, в два раза превышающую этот долг. Карточные долги надо платить, мне пришлось возвращать тебе деньги срочно и без промедления. Помнишь? Да? Прости, что я для собственного удовольствия освежаю в памяти те события — они так напоминают нам о временах нашей тесной дружбы, более того — братства, о временах наших общих кутежей — ах, где то золотое времечко! Помочь делу было нетрудно, не было ничего легче, чем выплатить мне вперед разом трехмесячное жалованье, когда наш общий хозяин, твой тесть, а мой отец, был на курорте. Все складывалось хорошо, к концу карловарского сезона мой долг в отцовскую кассу будет возмещен сам собою. Но когда наступило первое июня, ты забыл об этом и выписал мне так называемое жалованье без вычетов. Я обязан был тебе напомнить, да, конечно,— но таков уж мой безответственный характер: я сделал вид, будто ничего не знаю... Ведь уже тогда ни одна женщина не любила меня даром, и я благословлял твою забывчивость, особенно по первым числам июля и августа. Но за неделю до первого сентября я проклял ее, узнав, что забывчивость твоя была непритворной, ты в самом деле накрепко забыл об этом деле — по крайней мере, так ты клялся и твердил, что к возвращению старика деньги должны быть внесены в кассу до последнего гроша, иначе мы знали, что нас ждет. Я-то этого не избежал, когда Грограунер, тот самый ростовщик, который ждет тебя сейчас внизу с этими четырьмя бумажками, представил к оплате вексель моего изготовления — помнишь, сколько бланков я перепортил, прежде чем ты признал подпись старого Фрея безупречной? Старика от этого разбил такой паралич, что он вплоть до своей смерти, последовавшей очень скоро, ничего уже не мог подписать,— даже под своим завещанием, которым он определял мне дочернюю долю, а тебя объявлял шефом предприятия, он поставил крестик левой рукой. Тебя, видишь, не хватил кондрашка от того, что твой сын подделал вексель, только в этом я и обманулся. Потому что — скажу к твоему успокоению — это я указал Боуде на Грограунера, и я одобрил подделку твоей подписи. Смотри, как все повторяется...
Армии замолчал, желая убедиться, какое воздействие оказал на зятя его монолог; он явно получал удовольствие — и что больше всего раздражало, так это принятый им тон меланхолической сентиментальности, подобающий воспоминаниям о счастливой молодости. Императорский советник принял такой же меланхолический вид, ибо от доброго расположения духа этого свихнувшегося зависело, даст он денег или нет...
— Видите, пан императорский советник,— снова заговорил Армии.— Вы отняли у меня отцовское наследство, первородство, фабрику, положение ее хозяина, звание советника — императорского, торговой палаты, магистратного... Все это я охотно простил бы вам, удовлетворением мне послужило бы то, что вы основательнейшим образом разорили фирму. Но вы разрушили мою «Папирку», подкопали почву под моими ногами, разорили мое гнездо, в котором мне было так хорошо с моим тогдашним позором и уродством,— Армии показал на свою искривленную шею и грудную клетку,— так хорошо, что без этого убежища мне невозможно жить и что я погибну с ним, а потому,— Армии закричал теперь во все горло,— катись ко всем чертям, а Грограунеру скажи, что был у меня, и я посылаю ему привет — негодяю через мерзавца!
Тут императорский советник обрел свой обычный темперамент и столь же громогласно крикнул:
— Если так, я засажу мальчишку в тюрьму, а тебя в сумасшедший дом, сапристи!
— Ну, парня в тюрьму ты не засадишь — коли не заплатишь, он застрелится. Вчера он дал мне честное слово так поступить, и я дал ему денег на револьвер; а что касается меня, то я рухну вместе с «Папиркой» нынче в полночь и буду сожалеть лишь об одном — что не увижу, как тебя ведут в тюрьму за уголовное преступление, сапристи!
К такой ненависти, какой дышали слова Армина, к такому гневу, отравленному безмерной злобой, Уллик не был подготовлен; он шагнул к Армину, по всей видимости, хотел сказать нечто в высшей степени важное, но тот, бледный, как мертвец, взял его за локоть и таинственно прошептал:
— Слушай... Слышишь? Стены цитадели королевского замка, в котором я родился, а ты в него вошел через женитьбу — расседаются все дальше, неумолимо, неотвратимо!
Императорский советник ничего не слышал, да и не прислушивался Без единого слова, только хрустнув сцепленными пальцами — было мгновение, когда он готов был еще упрашивать шурина,— Уллик бросился к выходу, Армии за ним: никто, кроме самого хозяина, не мог отпереть дверь и, следовательно, покинуть его жилье. И когда Армии отпер — причем Уллик от нетерпения даже стал трясти деревянную решетку,— он схватил зятя за рукав и, крепко держа вырывающегося родственника, проговорил уже совершенно другим тоном:
— Вот деньги, Уллик! — И сунул ему скомканные купюры.— Это не из любви к тебе, сам понимаешь, но парень — представитель мужской линии на «Па-пирке», такой же отверженный и лишенный наследства, как мы... Его, пожалуй, ждет моя судьба, и потому он мне симпатичен... Бери, пока даю. И еще одно,— тут тон Армина сделался уже совершенно доверительно-дружеским.— То, что я наговорил там о гибели «Папирки» и расседающихся стенах, разумеется, чепуха, это предназначалось для ушей девчонки, которая живет у меня — она пряталась за ширмой и не пропустила ни слова. Я уже полгода не могу от нее избавиться, но теперь она наверняка ждет, чтобы ты ушел, и тогда задаст отсюда стрекача!
Армии говорил об этом с видом скрытого озорства, как об удачной веселой выходке, и сопровождал свои слова оживленной жестикуляцией; под конец он пригнул книзу правую руку Уллика, которую тот любезно ему протянул. Уллик мог объяснять себе все это, как хотел.
Растерянно буркнув «прощай», пан советник поспешил оставить как можно больше ступеней между собой и шурином, а тот еще долго стоял на верхней и смеялся смехом более неприятным, чем брань.
«Совсем спятил»,— думал пан советник, торопясь отдать деньги Грограунеру.
Его обуревала двойная ярость — во-первых, на себя: зачем ни словом не ответил Армину на все его жалобы и обвинения, но если бы он так поступил, возможно, не было бы у него теперь в кармане четырех тысяч; а во-вторых, на сына, и он уже дождаться не мог, чтобы излить на голову Боуди эту ярость, как только его увидит.
«Да, спятил окончательно»,— мысленно повторил Уллик, вспомнив, что Армии отдал ему четыре тысячи без всякой расписки. Да, голова у него не в порядке, это видно уже по тому, что он носит при себе пятьдесят тысяч... Хорош был бы глава фирмы, этот Армии...
«Но сегодня у него в кармане сорок шесть тысяч, и те четыре, что у тебя,— тоже его!» — ответил какой-то внутренний голос на третий порыв ярости, вспыхнувший было в нем.
Армии, вернувшись в свою комнату, застал Жофку Печуликову поспешно обувающейся. Не уделив ей ни малейшего внимания, он снова принялся за работу, прерванную появлением зятя.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103