это было такое богатое, такое гимническое признание, что Тинда, не прерывая игры, обратила на него сияющий взор:
— Вот вы какой, Важка? А вы знаете, что это великолепно?!
Позже, когда все звуки обрели страстное полнозву-чие, она, играя, перекричала рояль:
— Божественная кантилена! А еще говорят, композиторы уже исчерпали все богатство мелодий... Поздравляю, пан Важка!
От этого «пана» Важку обдало холодом — он-то ожидал, что такой выплеск из его сердца удостоится чего-то большего с ее стороны, во всяком случае чего-то менее отстраненного. Неужели не понимает, что это — прямое обращение к ней? Истолкование его недавнего рыдания без слез, когда она утешала его, словно сентиментального мальчишку?!
Как созвучно тому, что он сейчас испытывает, то бездонное разочарование, которым захлебывается рояль в тихой минорной парафразе темы!..
Тинда внезапно бросила играть и положила руку ему на плечо.
— Постойте,— тихо сказала она.— Ведь скрипичная партия — это песня... Я спою! Сначала.
И она запела партию скрипки, конечно, без слов — .ведь их и не было; она вела мелодию одним своим гибким сопрано, светлым, как перламутровая внутренность жемчужницы, и сияющим, как солнце, когда оно просвечивает сквозь зеленоватую тончайшую пластинку золота; несколько тактов виолончели Тинда изобразила уже своим контральто.
Важка утопал в блаженстве — созданное им оказалось таким прекрасным! И сам он играл так, что партия рояля звучала куда лучше, чем он себе представлял, сочиняя эту музыку.
Нет сомнения — теперь-то Тинда поняла!
Души обоих, музыканта и певицы, витали где-то у пределов нездешнего мира, зная только одна другую, и ничего больше. Не могло быть более страстного и целомудренного слияния, чем в этих отвлеченных высотах, единственной материальностью которых был звук.
Но вот оба вернулись на землю.
Она — бледная, с увлажненными глазами, с лицом, еще более похорошевшим от упоения музыкой. И она понятия не имела, как случилось, что она держит его за руки и пристально вглядывается в его слегка вспотевшее, смугло-красное лицо, цветом своим напоминающее лицо подносчика кирпичей.
— Вы?! — вскричала она, не помня себя.— Да как же вас по имени?!
Глубоко разочарованный таким вопросом в такой момент, Важка не сразу смог ответить и только смотрел на нее. Но руки ее, держащие его холодные пальцы, были горячи, ее пышная грудь вздымалась от учащенного дыхания.
И спрашивала Тинда совершенно серьезно — и он наконец ответил.
— Значит, Рудольф... За это вы заслуживаете... И, наклонив к нему свою прелестную головку,
она медленно приблизила райские свои уста к его толстым темно-красным губам — быть может, казавшимся еще толще оттого, что слишком коротким был его нос.
Бедный уродец долго не понимал, что задумала прекрасная Тинда, а когда опомнился, было поздно — она уже сама его поцеловала.
Раздавленный огромностью этого дара — до сей поры он не вкушал еще сладости женских губ,— Важка молниеносно загладил свою мешкотность: он рванул ее к себе на грудь и вернул поцелуй, да с такой силой, что запрокинулась ее голова.
Тинда вскрикнула, когда он ее отпустил, и закрыла свои губы ладонью, словно поранила их.
Впервые обжег ее огонь, с которым она играла.
И, широко открыв глаза, потрясенная, уставилась она на Рудольфа.
А он более чем когда-либо напоминал ей известную китайскую маску, какие выставляют в витринах чайных магазинов,— маску джинна, служителя зла. Тинда поняла, что этот огонь опаснее для нее, чем она воображала, и придется ей хорошенько беречься, как бы не сгореть в нем.
Нет, не надо ей было делать того, что она сделала, ах, не надо...
К счастью, дверь тихонько отворилась, и появился Вацлав.
— Милостивый пан Фрей велел спросить, не забыла ли барышня...
Напоминание дяди пришлось весьма кстати. По знаку Тинды Вацлав открыл окна столовой, выходящие на «Папирку»,— то было первое условие для исполнения желания дяди.
Затем Тинда вынула из шкафчика ноты и равнодушно поставила их на рояль: «Колыбельную» из оперы «Поцелуй», одну из трех песен, которые Армии просил всегда петь для него, присылая за каждую по пятерке.
Тинда спела эту песню под аккомпанемент Важки, и откуда-то сверху донеслись аплодисменты: дядя Ар-мин благодарил ее из своей кельи под крышей «Папир-ки».
До третьей части «Трио» Важки так и не дошло. Едва Тинда отпела дядин репертуар, она без слов, не попрощавшись, взялась за ручку двери и, бросив Важке короткий, но многозначительный взгляд, скрылась в своей комнате.
Он долго размышлял над этим взглядом, который, казалось, говорил, что если раньше Тинда в чем-то ошибалась, то теперь она понимает его лучше. Более того — быть может, этим взглядом она просила прощения за то, что обращалась с ним, как с влюбленным юнцом, и обещала никогда впредь не недооценивать его мужественности?
Пение для дяди Армина длилось без малого полчаса, и все же, когда Тинда уходила, на ее щеках все еще пылал густой румянец смущения.
Да что тут размышлять, все скоро объяснится!
Главное — в душе Важки гудел орган, всеми своими регистрами вознося к небу победный гимн и сотрясая душу до самых дальних уголков. Ему уже трудно было вспомнить собственные страстно-блаженные фантазии, когда он мечтал о том невозможном, что испытал теперь на самом деле. Как далеко отставали эти мечты от сегодняшней действительности!
Ах, а он-то понятия не имел, насколько же больше, чем от слияния душ, о котором говорила средняя часть его сочинения, испытываешь наслаждение от... слияния губ!
Для него, до той поры абсолютно чистого мужчины, поцелуй этот был откровением и благовещением, столь ошеломительным, что только теперь вспомнил он, до чего бестолково себя держал.
Нет, их сегодняшняя помолвка не может закончиться безмолвно; и слово, которое ей следовало услышать от него в тот миг, когда она покраснела от смущения, отрекаясь от своего превосходства над ним, должно прозвучать еще сегодня.
Не будет ничего легче: нет сомнения, что Тинда, как всегда в хорошую погоду, отправится на теннисный корт.
Обычно он поджидал ее, прячась где-нибудь, чтобы хоть издали проводить глазами. Но сегодня другое дело; их отношения изменились; после того, что произошло между ними сегодня, он вправе будет заговорить с ней — конечно, на приличном удалении от фабрики.
Важка встал в свое обычное укрытие — за большим зеленым табачным киоском, оклеенным плакатами, на поперечной улице; с этого места он мог даже сосчитать, сколько раз взлетает и падает на фонтанчике шаловливый мячик, кажущийся отсюда с горошину величиной.
И вот появилась Тинда. В белом теннисном костюме.
Костюм этот действовал на бедняка Важку весьма удручающе: всякий раз, как Тинда появлялась в нем, расстояние между его и ее положением в обществе казалось ему просто непреодолимым, и никогда он не чувствовал этого с такой остротой, как сегодня.
Но сегодня эта девушка его поцеловала — сама! — так какая же еще преграда могла между ними оставаться? Он выйдет из укрытия, заговорит с ней, воспользуется своим правом!
Однако по мере приближения ослепительной белой фигуры, исполненной горделивой надменности, особенно заметной на улице, Важка все дальше отступал в свой переулок; и Тинда прошла мимо.
Преодолевая проклятую застенчивость, Важка заставил себя принять твердое решение:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103
— Вот вы какой, Важка? А вы знаете, что это великолепно?!
Позже, когда все звуки обрели страстное полнозву-чие, она, играя, перекричала рояль:
— Божественная кантилена! А еще говорят, композиторы уже исчерпали все богатство мелодий... Поздравляю, пан Важка!
От этого «пана» Важку обдало холодом — он-то ожидал, что такой выплеск из его сердца удостоится чего-то большего с ее стороны, во всяком случае чего-то менее отстраненного. Неужели не понимает, что это — прямое обращение к ней? Истолкование его недавнего рыдания без слез, когда она утешала его, словно сентиментального мальчишку?!
Как созвучно тому, что он сейчас испытывает, то бездонное разочарование, которым захлебывается рояль в тихой минорной парафразе темы!..
Тинда внезапно бросила играть и положила руку ему на плечо.
— Постойте,— тихо сказала она.— Ведь скрипичная партия — это песня... Я спою! Сначала.
И она запела партию скрипки, конечно, без слов — .ведь их и не было; она вела мелодию одним своим гибким сопрано, светлым, как перламутровая внутренность жемчужницы, и сияющим, как солнце, когда оно просвечивает сквозь зеленоватую тончайшую пластинку золота; несколько тактов виолончели Тинда изобразила уже своим контральто.
Важка утопал в блаженстве — созданное им оказалось таким прекрасным! И сам он играл так, что партия рояля звучала куда лучше, чем он себе представлял, сочиняя эту музыку.
Нет сомнения — теперь-то Тинда поняла!
Души обоих, музыканта и певицы, витали где-то у пределов нездешнего мира, зная только одна другую, и ничего больше. Не могло быть более страстного и целомудренного слияния, чем в этих отвлеченных высотах, единственной материальностью которых был звук.
Но вот оба вернулись на землю.
Она — бледная, с увлажненными глазами, с лицом, еще более похорошевшим от упоения музыкой. И она понятия не имела, как случилось, что она держит его за руки и пристально вглядывается в его слегка вспотевшее, смугло-красное лицо, цветом своим напоминающее лицо подносчика кирпичей.
— Вы?! — вскричала она, не помня себя.— Да как же вас по имени?!
Глубоко разочарованный таким вопросом в такой момент, Важка не сразу смог ответить и только смотрел на нее. Но руки ее, держащие его холодные пальцы, были горячи, ее пышная грудь вздымалась от учащенного дыхания.
И спрашивала Тинда совершенно серьезно — и он наконец ответил.
— Значит, Рудольф... За это вы заслуживаете... И, наклонив к нему свою прелестную головку,
она медленно приблизила райские свои уста к его толстым темно-красным губам — быть может, казавшимся еще толще оттого, что слишком коротким был его нос.
Бедный уродец долго не понимал, что задумала прекрасная Тинда, а когда опомнился, было поздно — она уже сама его поцеловала.
Раздавленный огромностью этого дара — до сей поры он не вкушал еще сладости женских губ,— Важка молниеносно загладил свою мешкотность: он рванул ее к себе на грудь и вернул поцелуй, да с такой силой, что запрокинулась ее голова.
Тинда вскрикнула, когда он ее отпустил, и закрыла свои губы ладонью, словно поранила их.
Впервые обжег ее огонь, с которым она играла.
И, широко открыв глаза, потрясенная, уставилась она на Рудольфа.
А он более чем когда-либо напоминал ей известную китайскую маску, какие выставляют в витринах чайных магазинов,— маску джинна, служителя зла. Тинда поняла, что этот огонь опаснее для нее, чем она воображала, и придется ей хорошенько беречься, как бы не сгореть в нем.
Нет, не надо ей было делать того, что она сделала, ах, не надо...
К счастью, дверь тихонько отворилась, и появился Вацлав.
— Милостивый пан Фрей велел спросить, не забыла ли барышня...
Напоминание дяди пришлось весьма кстати. По знаку Тинды Вацлав открыл окна столовой, выходящие на «Папирку»,— то было первое условие для исполнения желания дяди.
Затем Тинда вынула из шкафчика ноты и равнодушно поставила их на рояль: «Колыбельную» из оперы «Поцелуй», одну из трех песен, которые Армии просил всегда петь для него, присылая за каждую по пятерке.
Тинда спела эту песню под аккомпанемент Важки, и откуда-то сверху донеслись аплодисменты: дядя Ар-мин благодарил ее из своей кельи под крышей «Папир-ки».
До третьей части «Трио» Важки так и не дошло. Едва Тинда отпела дядин репертуар, она без слов, не попрощавшись, взялась за ручку двери и, бросив Важке короткий, но многозначительный взгляд, скрылась в своей комнате.
Он долго размышлял над этим взглядом, который, казалось, говорил, что если раньше Тинда в чем-то ошибалась, то теперь она понимает его лучше. Более того — быть может, этим взглядом она просила прощения за то, что обращалась с ним, как с влюбленным юнцом, и обещала никогда впредь не недооценивать его мужественности?
Пение для дяди Армина длилось без малого полчаса, и все же, когда Тинда уходила, на ее щеках все еще пылал густой румянец смущения.
Да что тут размышлять, все скоро объяснится!
Главное — в душе Важки гудел орган, всеми своими регистрами вознося к небу победный гимн и сотрясая душу до самых дальних уголков. Ему уже трудно было вспомнить собственные страстно-блаженные фантазии, когда он мечтал о том невозможном, что испытал теперь на самом деле. Как далеко отставали эти мечты от сегодняшней действительности!
Ах, а он-то понятия не имел, насколько же больше, чем от слияния душ, о котором говорила средняя часть его сочинения, испытываешь наслаждение от... слияния губ!
Для него, до той поры абсолютно чистого мужчины, поцелуй этот был откровением и благовещением, столь ошеломительным, что только теперь вспомнил он, до чего бестолково себя держал.
Нет, их сегодняшняя помолвка не может закончиться безмолвно; и слово, которое ей следовало услышать от него в тот миг, когда она покраснела от смущения, отрекаясь от своего превосходства над ним, должно прозвучать еще сегодня.
Не будет ничего легче: нет сомнения, что Тинда, как всегда в хорошую погоду, отправится на теннисный корт.
Обычно он поджидал ее, прячась где-нибудь, чтобы хоть издали проводить глазами. Но сегодня другое дело; их отношения изменились; после того, что произошло между ними сегодня, он вправе будет заговорить с ней — конечно, на приличном удалении от фабрики.
Важка встал в свое обычное укрытие — за большим зеленым табачным киоском, оклеенным плакатами, на поперечной улице; с этого места он мог даже сосчитать, сколько раз взлетает и падает на фонтанчике шаловливый мячик, кажущийся отсюда с горошину величиной.
И вот появилась Тинда. В белом теннисном костюме.
Костюм этот действовал на бедняка Важку весьма удручающе: всякий раз, как Тинда появлялась в нем, расстояние между его и ее положением в обществе казалось ему просто непреодолимым, и никогда он не чувствовал этого с такой остротой, как сегодня.
Но сегодня эта девушка его поцеловала — сама! — так какая же еще преграда могла между ними оставаться? Он выйдет из укрытия, заговорит с ней, воспользуется своим правом!
Однако по мере приближения ослепительной белой фигуры, исполненной горделивой надменности, особенно заметной на улице, Важка все дальше отступал в свой переулок; и Тинда прошла мимо.
Преодолевая проклятую застенчивость, Важка заставил себя принять твердое решение:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103