Разучивая оперные арии, Тинда становилась в изгибе рояля, как можно ближе к поднятой крышке, чтобы, преодолевая самое сильное фортиссимо инструмента, выработать в себе динамику драматической певицы, торжествующей над оркестром.
В такие минуты она действительно забывала весь мир, себя самое и, вдохновленная собственным пением, зажигалась собственным искусством, как факел на ветру; ее губы, то округляясь, то растягиваясь или сужаясь, были как бы клапаном для того жара, который плавил металл в ее горле, глаза пылали вдохновением, словно очи прорицательницы или менады.
Она увлекала Важку прежде всего как художника — и когда утихали молнии ее голоса и громы из-под его пальцев, бедный репетитор устремлял на нее взор, пьяный от изумления.
В первые мгновения она и не видела его; лишь когда с глаз ее спадал золотой туман восторга, она прозревала и могла уже замечать обыденные вещи. Тогда она счастливо улыбалась восхищению художника и говорила ему с нежнейшим оттенком:
— Ах ты, уродец!
А он принимал этого «уродца» всерьез и думал, что она, только что вернувшаяся из царства высочайшей красоты, просто констатирует свое первое впечатление от здешнего мира.
«Что он некрасив, в этом нет ни малейшего сомнения»,— сказала себе Тинда и сегодня, отдыхая в своем «будуаре» на кушетке, или, как ее называли кухонные дамы, «шепталке», каковое просторечное название подхватили затем и дамы семейства, хотя достаточно бегло говорили по-французски.
Но почему-то образ некрасивого Рудольфа Важки часто посещает барышню Тинду. Впрочем, сейчас это неудивительно — ведь он играет на рояле в соседней столовой. Тинда ясно представляет себе его голову, склоненную над клавиатурой, его рыжие волосы того темного оттенка, какой не сразу бросается в глаза, а при известном освещении кажется каштановым. Но у Важки и глаза рыжеватые, и в темной их глубине вспыхивает порой красная искорка.
Порой — то есть, когда того захочется Тинде; она с каким-то жадным упоением любит вызывать эти сполохи потаенной, но грозной даже энергии, перед непредсказуемыми поворотами которой следует держаться настороже; похоже на отверстие в дне кратера, которое иногда раскаляется в доказательство того, что там, в недрах, клокочет вулкан.
Вулкан! Этот бедняк, который четыре года упражнялся в двух видах искусства — в сочинении музыки и в голодании, который и теперь-то занимается и тем, и другим с такой трогательной виртуозностью!
Но что за удивительную вещь играет он сегодня? Наверняка что-то собственное, заветное. Тинда уже знает его талант, такой оригинальный, такой особенный, ибо — бог свидетель! — Важка настоящий художник, да, и потому известного рода дружба с ним допустима,— конечно, при соблюдении должного расстояния между ними — ведь Тинде вовсе не хочется его потерять. А его любовь — в любви к ней этого бедного парня нет для нее ничего унизительного.
Тинда села на своей кушетке.
Что это сегодня с Важкой?
Мотив хорошо знаком Тинде — это же просто вариации на ее упражнение, на то самое; нет, Важка не импровизирует, он играет законченное произведение — как оригинально это адажио с арпеджо, расходящееся минорными аккордами...
Она не могла долее выдержать!
Вмиг подлетела к двери, распахнула рывком с резким вопросом:
— Господи, Важка, что вы играете?!
Между ними — вернее, у нее с ним — принят был такой несколько развязный тон.
Целования руки на сей раз не было, Тинда лишь на лету подала ему свою. Важка не отвечал — она сама уже увидела на рояле рукописную партитуру на три голоса.
— Что это? — взяла она ноты.— «Трио для скрипки, виолончели и фортепиано, опус 3. Сочинил и с глубоким почтением и восхищением посвятил барышне Тинде Улликовой Рудольф Важка»,— вслух прочитала она.— Вы? Смотрите, какой тайный грешник! А кто вам это разрешил? — она ткнула пальцем в посвящение.
— Я хотел просить разрешения у милостивой барышни после того, как она прослушает эту вещицу, конечно, я не имел права заранее писать посвящение — ведь без вашего разрешения это и не напечатают.
— Напечатают? Господи, Важка, о чем вы толкуете? — вскричала пораженная Тинда — такой долгой речи она от своего репетитора еще не слыхивала.— Разве у вас есть издатель?
— Издатель — Академия, вчера я узнал, что мое «Трио» удостоено первой премии за этот год.
— Но это же великолепно, это чудесно, вас надо поздравить! Я и сама рада, как ваш искренний друг. Вот видите, я всегда вам говорила — не теряйте мужества, искусство требует, во-первых, труда, во-вторых, труда, и в-третьих, опять-таки труда, а потом уж потекут денежки, еще денежки и опять денежки: так говорит пани Майнау. И — благоразумия!
Тут она вздохнула, как если бы последнего-то ей больше всего и не хватало. Однако взгляд ее потеплел, жесты оживились — но то был интерес не женщины, а артистки.
— Трудно будет слушать, если это трио, где мы возьмем виолончелиста и скрипача?
— Все же я немного сыграю вам...
224
— Погодите, быть может, нам удастся вместе... И Тинда так стремительно опустилась на второй табурет, что он вплотную подъехал к стулу Важки.
Хорошая музыкантша, она быстро нашла в нотах мелодию,— Важка удивился, до чего легко читала она партию виолончели в разных ключах; сам он все силы отдавал фортепианной партии и лишь изредка показывал ей место, которое следовало акцентировать.
Разбирая первую часть — в ней ведущей была виолончель,— Тинда потянулась к басовым клавишам и сбила руки Важки — пришлось прервать игру. Эту малую паузу заполнил смешок Тинды — сухой, но какой-то лихорадочный; тотчас они двинулись дальше. Тинда была совершенно захвачена этой музыкой.
Сыграли первую, довольно трудную часть — не обошлось, конечно, без запинок и повторений, которые делались молча или по односложной, торопливой просьбе Тинды; некоторые пассажи свидетельствовали не только о ее стремлении как можно глубже понять сочинение, но и о ее глубокой музыкальной интеллигентности, какой Важка и не предполагал у этой доморощенной певицы.
Он испытал безмерное счастье, когда они закончили первую часть и Тинда левой своей рукой нашла его правую, накрыла ее и пожала раз и еще раз.
Как бы в ответ на такое признание осчастливленный композитор проиграл несколько тактов первой части в нужном, несколько более быстром темпе, чтобы прояснилось заключенное в ней упоение отчаянием, стремительно нарастающим вплоть до самого страстного звучания безнадежности в конце части.
— Знаю, знаю,— проговорила Тинда, глянув на него разгоревшимися глазами.— Дальше, дальше!
И она сама заиграла начало адажио.
Ее лицо, ее виски и лоб глубоко порозовели и, со своими светлыми волосами, она стала похожа на разрумянившуюся после танца красавицу с пудреной головой времен рококо.
Эта перемена в ее внешности наполнила Важку блаженнейшим трепетом.
Первые три такта адажио были точным повторением начала того упражнения Тинды, во время которого в душе Важки рухнуло факирство его любви; эти три такта начинала скрипка без сопровождения, затем к ней присоединялась, как в фуге, ведя ту же мелодию, виолончель, а еще несколько погодя вступало и фортепиано.
Смычковые просто пересказывали тему, развитую для дуэта, но партия фортепиано звучала как символ веры Рудольфовой души;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103