Весь музыкальный мир этого города был на ногах.
Давали «Лоэнгрина», и на сегодня все абонементы были аннулированы, хотя владельцам их предоставлялось преимущественное право приобретения билетов, но только до вчерашнего вечера — и не было ни одного, кто не воспользовался бы этим правом. Оставшиеся места в ложах, в партере, в бенуаре и в первом ярусе были уже ранним утром раскуплены большими партиями, в партер вообще не осталось .билетов — их приобрел для своих членов клуб «Патриций», как только утром открылись кассы.
Для высшей тысячи пражан борьба за «Лоэнгрина», вернее, за то, чтобы послушать Эльзу-Тинду, была уже позади, тысяче же более низкого и самого низкого ранга она еще предстояла — и о том, что борьба будет жестокой, свидетельствовали фигуры блюстителей порядка, темнеющие за стеклами дверей рядом с билетерами.
Наконец в вестибюле вспыхнул свет, и пришлось немедленно открыть двери, иначе можно было опасаться, что толпа выдавит стекла.
Итак, двери распахнулись, и поток людей хлынул внутрь, тотчас рассеченный фигурами полицейских и билетеров, направлявших толпу вправо и влево, к обеим кассам, где билеты продавались уже только на галереи. Разделившись на два рукава, люди кинулись к «своим» кассам по линии наименьшего сопротивления, чтобы замереть в неподвижности в тесном проходе между перилами у касс, где образовалась такая давка, совладать с которой было выше человеческих сил.
Однако, разумеется, никаких эксцессов не было: театральная публика — даже галерочная — ведет себя в толчее по возможности прилично, только она не в силах сопротивляться собственному напору и фанатичному стремлению оказаться первым у кассы, а потом у перил галерки, что и заставляет каждого из них рваться вперед. С поразительной быстротой публика по давно заведенному обычаю была процежена через узкий коридорчик между перилами и окошечками обеих касс, и за десять минут вестибюль опустел на спокойные четверть часика после того, как на кассах выставили щитки с сакраментальной надписью: «Все билеты проданы».
И топот толпы, гнавшей вверх по лестницам, ведущим к верхним ярусам, уже умолк, когда неторопливо начала появляться так называемая «благородная» публика.
Ей не было нужды врываться в вестибюль, ее дамам не приходилось мчаться с развевающимися концами шалей за плечами, наперегонки устремляясь к перилам на «Олимпе» — нет более издевательского обозначения для галерки, чем это,— и одним духом взлетать на пятый-шестой этаж; нет, милостивые дамы высших классов — и низших рядов — могут занимать свои места вполне спокойно и без всяких неудобств.
Публика же «Олимпа», вынужденная драться за места, и есть, в сущности, творец успеха, который лишь тогда кажется полным — или хотя бы по возможности полным — не только директору театра, но и зрителям первого ряда в партере, когда они в антракте, повернувшись спиной к сцене, убеждаются, что и в самом верхнем ряду галерки, тридцать третьем по счету, яблоку негде упасть.
Так было и сегодня, когда давали «Лоэнгрина» с пробным выступлением барышни Клементины Уллико-вой в роли Эльзы — величайшая сенсация в конце театрального сезона, в мае 18 ** года, о которой с тех пор вспоминали при каждой репризе этой оперы.
Сегодня в зрительном зале любопытных было больше, чем когда бы то ни было, и, вопреки обычаю, предметом их самых пристальных наблюдений были именно высоты театра, расположенные чуть ли не выше люстр; посвященные знали, что там, на этих высотах, и следует искать истинный аккумулятор сегодняшнего электрического заряда, ощущаемого ими во всех членах.
Поддались любопытству даже ложи — в них то и дело кто-нибудь вставал и, вывернув шею, посылал взгляды в пределы, которых обычно .и видеть-то не мог. Сегодня в этих пределах зрителей были целые тучи, и можно было ожидать оттуда грозы и грома, который, глядишь, кого-нибудь и убьет...
Вообще весь зал был охвачен лихорадочным возбуждением, шум усиливался, люди переговаривались через головы соседей, через три ряда, из лож одной стороны, забыв о бонтоне, обменивались мнениями с ложами противоположной, балкон при помощи жестикуляции поддерживал непрерывную связь с партером...
Молодой композитор, он же критик, а помимо этих малоприбыльных профессий еще и капиталист — что позволяло ему один акт сидеть в своем служебном кресле, а второй в абонированной им ложе,— имел слабость очень громко разговаривать в антрактах, излагая свои взгляды широкой публике; сегодня он тщетно старался эпатировать буржуа этим своим излюбленным способом: нынче всякий отважился рассуждать так же умно, как он, и все говорили громко.
Взволнованность, возбужденность, нередко предшествующие взрыву возмущения, были всеобщими. Шум нарастал, обрывки лихорадочного, звучащего как-то злорадно женского смеха, свидетельствующие о значительной дозе истерии в сегодняшнем настроении публики, носились в воздухе, душном еще до начала увертюры; и вдруг, словно по сигналу, шум начал утихать — и совсем оборвался после второго сигнала, только экзальтированный голос композитора-критика продолжал вести соло.
В переднюю ложу с правой стороны, самую близкую к сцене, вошло одно из главных лиц драмы, какая должна была параллельно с действием оперы разыграться сегодня. То был безукоризненно элегантный невысокий мужчина, недостаток роста и молодости которого восполнял купленный за деньги внешний блеск; блеск этот отнюдь не оскорбляет чувства, если в нем присутствует вкус, а в данном случае вкус был налицо — если не считать бриллиантовых пуговиц на манишке, коих величина до некоторой степени превышала меру, допустимую даже для величайшего богатства. Однако эта несколько устрашающая роскошь довольно привлекательным образом гармонировала с энергичным обликом этого человека, мужественного несмотря на малый рост. Весь внешний вид его словно предостерегал, что шутить с ним не рекомендуется, а необычайно резкие движения головы этого холерического низкорослого силача — вправо, влево, вверх и вниз, придававшие ему нечто птичье,— казалось, выискивали того, кто желал бы над ним подшутить.
Он подошел к балюстраде ложи и встал, явно наслаждаясь сознанием, что его внезапное появление заставило всех умолкнуть.
Он импонировал публике.
Но лишь до тех пор, пока не начал раскланиваться во все стороны, благодаря за бессчетные приветствия, коротко и резко склоняя голову; при этом он оперся на балюстраду обеими руками, показав их непомерную длину: согнутые под углом локти его поднялись чуть ли не на уровень плеч, и птичье в нем превратилрсь в обезьянье.
Это сообщило ему неотразимо-гротескный вид, но никому и в голову не пришло засмеяться — если бы кто и попытался, достаточно было шепнуть такому, что это — мистер Моур, и человек перестал бы смеяться и удивляться длине Моуровых рук.
Нечто похожее на смех прозвучало с мест в партере, занятых «патрициями», но смех относился не к Моуру, а к сопровождающему его человеку, чей мощный силуэт мелькнул в недрах ложи, а еще более к тому, что человек не решился выходить из этих недр, что, впрочем, было понятно: он не хотел показываться членам своего клуба, позорным образом лишив его вчера футбольных лавров.
Вена Незмара прятал в кармане все газетные статьи об этом событии.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103