Покончив с ракетами, американец включил мощный рефлектор, чей резкий свет мгновенно вырвал из тьмы фасад резиденции мистера Моура; эффект получился ошеломляющий.
Белоснежное, сверкающее позолотой, поистине американской архитектуры здание чешско-американского богача, с выступающими ренессансными деталями в духе янки, грани которых были подчеркнуты широкими полосами позолоты и просто кричали с портала романского стиля с арками, выкрашенными попеременно красной и серебряной краской и сужавшимися внутрь,— такой была эта резиденция.
Несмотря на ошеломляющий эффект, картина эта не лишена была завораживающей привлекательности благодаря контрасту между теплым желтоватым светом множества лампочек, горевших в портале, и голубовато-белым освещением фасада.
— Если б сейчас заиграл оркестрион, знаете, музыкальный ящик, я бы ничуть не удивился,— молвил пан Папаушегг.
Но произошло нечто иное: колоссальный негр в дорогих мехах отпустил какому-то человеку оплеуху — как бы мимоходом, однако достаточную, чтоб тот вылетел из рядов гостей. То ли билет его был не в порядке, а может, человек этот хотел пролезть вообще без билета,— ясно было одно, что оплеуху он получил за дело. Этот плохо одетый человек, в спортивной шапочке и шарфе, ругаясь последними слонами, скрылся в темноте. Но доктора Зоуплну оплеуха возмутила — не только своей грубостью, но, главное, тем, что черный поднял руку на белого; это задело его как-то инстинктивно и было тем неприятнее, что он невольно подумал: в Штатах этот негр никогда не осмелился бы ударить белого... К тому же доктор чувствовал, что так же думало большинство очевидцев этой сцены, однако никто ни слова не сказал, да и сам он, доктор философии Арношт Зоуплна, удержал язык за зубами. И никакого облегчения не принесла ему та резкость — кстати, оставленная совершенно без внимания,— с какой он сунул свой билет н ладонь черного человека, причем успел еще заметить, что ладонь эта такая же белая, как щека побитого.
С ощущением, что ему далеко еще до того, чтоб быть последовательным демократом, доктор Зоуплна со своими родственниками вошел в дом. Уже в вестибюле (потолок в тосканской манере разделен на квадраты, бронзовые статуи, символизирующие Европу, Америку и Свободу) стало заметно, что в доме царит температура, повышенная во всех смыслах.
О том, что настроение публики достигло уже довольно высокой точки, свидетельствовал сильный шум, доносившийся из-за стеклянных дверей: там поминутно взрывалось хоровое и громовое «гип-гип ура!».
От криков дребезжали стекла двери, косяки которой сходились наверху под углом (стиль ампир) и как бы подпирали собой большого североамериканского орла. Двери эти неустанно открывали и закрывали два грума.
А сам зал?
Он был так велик, что осветить его надлежащим образом в состоянии были только две дуговые лампы, подвешенные между двумя рядами длинных знамен, то ли шелковых, то ли из материи, очень похожей на шелк; они придавали залу весьма импозантный вид. Знамена были: чешское, австрийское, венгерское и североамериканское. Следует еще отметить, что свет от дуговых ламп то усиливался, то несколько тускнел в силу нестабильности тогдашних электрических устройств.
Несмотря на движение, гул, а то и рев, временами все же можно было расслышать нежное чириканье музыки, наполнявшей зал и, как ни удивительно, неумолкавшей. Вскоре обнаружился и источник ее, когда грянуло форте, звучавшее так, будто кто-то ритмично хлопал по исполинскому кошелю, полному звенящих ключей. Играл большой оркестр, помещенный на эстраде между колонн, под монументальным, монолитным, во всю торцовую стену, окном. На противоположной стене такое же пространство занимала огромная стенная роспись на какой-то мифологический сюжет.
Прочие украшения трудно было разглядеть сразу, хотя из всех углов загадочно поблескивал чужеродный, назойливый, надменный орнамент золотисто-зеленоватых, красноватых и синеватых оттенков.
— Ничего не могу с собой поделать,— заявил пан Папаушегг,— но как смотрю на эти арки под потолком, вспоминаю американские печи, что топятся углем...
Доктор Зоуплна промолчал. Ему, совершенно подавленному этим сборищем людей, явно, хотя и временно, свихнувшихся, все тут было дико. И он обрадовался, когда пан Папаушегг сразу нашел места для всех четверых и незамедлительно усадил свою компанию.
Гости размещались за длинными рядами столов, словно поставленных для чудовищного банкета; пан директор направился к ряду у самой стены, где сидело еще не так много гостей. Но едва все четверо уселись, к нему обратился один из сидевших напротив и раздраженно бросил:
— Занято!
— Зачем же говорить об этом, уважаемый, когда это и так видно? — и пан директор очень вежливо привстал.— Если вы хотите иметь удовольствие узнать, кем именно заняты эти места, могу сообщить: доктор медицины пани Уллик-Зоуплнова, пани Тереза Папаушег-гова, моя супруга, доктор философии Зоуплна и я, директор департамента вспомоществований, р-р-рот-мистр Папаушегг!
Раздражительный господин несколько смешался, глянул на двух-трех своих товарищей, как бы спрашивая у них совета, после чего тоном, который был лишь бледной тенью его первоначальной наглости, заявил:
Ну, так сказать может кто угодно!
Только на это он и отважился.
Вот этого я никому бы не посоветовал,— гласил ответ пана директора, по-прежнему самого вежливого тона, - ибо, узнай я, что кто-то выдает себя за ротмистра Папаушегга, я оторвал бы ему уши. И если я не беру себе на память ваши, то скажите спасибо, что все мы тут в гостях и я не захватил промокашки.
Наступила пауза.
— А вот мои уши вы не оторвете, ручаюсь, пан ротмистр, — раздался тоненький голосок, принадлежавший долговязому сотоварищу первого нахала.
Пан директор с самым любезным видом посмотрел сначала на одно, потом на другое ухо противника и молвил приветливейшим тоном:
— Но почему же нет? У меня, правда, недостаточно велики карманы, но я могу нанизать ваши уши на веревочку, как парочку куропаток!
Маня схватила мужа за локоть и сделала ему большие глаза, он ответил ей тем же.
Долговязый с тоненьким голоском не сразу нашелся, что ответить, а пока он медлил, кто-то со стороны предостерегающе крикнул:
— Прекрати, Паноха, понял?!
Маня и тетушка Рези наклонились посмотреть, кто это сказал,— так и есть, это был Боудя, он сидел на три-четыре места дальше.
Боудя встал с досадой, обошел стол, поцеловал руки дамам («целую руку, тетушка! Здорово, Маня!») и поздоровался с обоими мужчинами так, чтоб товарищам ему стали ясны их родственные отношения. Ему, несомненно, весьма не понравился инцидент, неприятность которого, к счастью, была смягчена тем, что оркестр как раз замолчал и весь стол приветствовал это демонстративным «гип-гип ура!».
Под эти крики произошло взаимное представление с самой изысканной корректностью и в тем более возвышенной манере, чем большее смущение приходилось преодолевать обеим сторонам. Причем манеры были выказаны более элегантные, чем слова, похожие на некое благосклонное бормотание, почти невнятное, где слышалось что-то вроде «неприятное недоразумение», «извинительная опрометчивость» и тому подобное; все подали друг другу руки, за исключением Панохи и Папаушег-га.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103