Когда случилась коровья беда и односельчане били Пашку, половинку чело-
века, Пашка молчал, не унижаясь до крика или жалобы, - только прикрывал
руками темя. Темя было самым больным местом у Пашки, там он копил свою
обиду. Он и на мир глядел не просто - птичка летит, а облако плывет, а
береза цветет - а так, как отражены были все эти благости в темном озере
его невыплаканных, непоказанных миру слез. Пашка на мир глядел испод-
лобья, и мир молчаньем отвечал ему.
Коровья беда докончила ковку человека в Пашке. Без детства, без обыч-
ных шалостей Пашка вступил в жизнь. А жизнь поджидала его не медовым пи-
рожком. У Быхалова с утра влезал он в дырявые валенцы, впрягался в санки
и так, хромой и хмурый, возил по городу Быхаловскую кладь, без разбора
времени, по мостовым и сугробам, в дождь и снег, лошадиным обычаем.
...Зевал Пашка, сидя у Катушина. В этот день прибавилась еще одна
обида к вороху прежних. Карасьев, в припадке игры воображения, посылал
его в аптеку купить на пятачек деру и на гривенник дыму. Пашка не знал,
бывают ли подобные товары, а аптекаря злы... И до сих пор еще стыдом и
болью горели Пашкины уши.
Рассказывал об этом Сеня торопливым, прерывающимся голосом, чуть не
плача за брата. Дудин слушал, ерзая и поминутно кашляя, Катушин - с
грустью глядя в пол.
- ...главное дело, Иван-то и забыл, что послал Пашку. По мне, так я
бы... - у него задрожали губы и руки быстрей затеребили тонкий коломен-
ковый поясок.
- А ты мягчи сердце, не копи обид. Поплачь, если плачется... - заго-
ворил Катушин, ширкая ногтем по лавке, на которой сидел. - Человеку, ес-
ли помнить про кажный день, сгореть от напрасной злобы.
- Вот я и горю, - резко вставил Дудин и засмеялся.
- И горишь... и сгоришь! сосчитана твоя сила, Ермолаша, - ласково от-
вечал Катушин. - Неустроенно ведешь жизнь, смиренья не приобрел, буянишь
попусту... - вычитывал Катушин.
- Смиренья?.. - строго спросил Дудин. - Куда же мне больше смиряться,
Степушка! В трубочку свернуться, что ли?
- Ищи свое в жизни... запись помни! - указал Катушин.
- Это какую запись, Степан Леонтьич? - шумно вздохнул Сеня.
- А сто восьмого псальма запись, - уверенно и быстро сказал Катушин.
- За слезы да за неоплатные долги сто восьмой-то сторожем стоит, - и он
мелко-мелко похлопал себя по коленке. - На полях у сто восьмого и ведет-
ся запись. Каждому жучку, а своя буква. И люди стираются, и книги стира-
ются... города тают дымком, а запись нерушимо стоит, как стена! Ты в за-
пись верь, Ермолаша, коли не во что уж...
Теперь Катушин не моргая глядел в газовую, накаленную добела сетку,
словно в слепительном свете ее и развернут был тот свиток со всякими
земными печалями и жалобами.
- Ангел, что ль, у тебя заместо писаря? - съязвил Дудин и кашлял с
таким звуком, точно раздирали крепкую ткань.
- Ты бурен, Ермолаша... а я тих. Ты оставь мне по-моему жить. Перха-
ешь, а нет того, чтоб смириться... ищешь чего-то! Нетеряного не найдешь.
Дудин молчал, но только для того, чтоб с большей силой выговорить:
- Вот и я таким же пришел, как они, - зашептал он с болезненной
страстностью. - Не хочу, чтоб и они вот также без жизни жили... Я для
них, Степушка, ищу.
- Чудной ты... летучий какой-то. Всегда как бы за ребенка тебя почи-
таю, - засмеялся Дудинской горячности Катушин. - А ты, паренек, - обра-
тился он к Пашке, - ты молчи. Вырастешь, сам всему цену узнаешь. Ищи,
где тут основа. Нонешнего хозяина-то папаша, Гаврила Андреич, царство
небесное! - продолжал он, понизив голос, - так он раз меня с лестницы
спихнул... я тогда и сломал себе мизинчик, упамши. А койки наши рядком
стояли. Ночью-то спит он, а я сижу вот этак-то с колодкой, с деревянной
болвашкой да и думаю, чему на свете больше цена, мизинчику моему, либо
его головешке. Толкал меня враг в головешку ему стукнуть...
В этом месте Пашка поднялся с табуретки.
- Я спать пойду, - внезапно сказал он и зевнул.
- А и ступай, паренек... я тебя не держу, привязу тебе нету, - услуж-
ливо кинул Катушин и продолжал после Пашкина ухода: - всю ночь вот и
продумал этак-то. Нашел основу, уж светало в окнах. Жена-то его, вишь, с
приказчиком связалась, а у приказчика-то язва во рту была...
- Какая язва? - испугался Сеня.
- Ступай и ты спать, милый друг, - как бы просыпаясь от сна, отвел
Сеню в сторону Катушин. - А книжечку ты еще раз в бумажку оберни... да
на мокрое-то не клади, завянет. Ну, покрой тебя господь. Деревянен бра-
тец твой, деревянен... мозги у него прямые какие-то.
Дудин, сосредоточенно бормоча себе под нос, вышел вместе с Сеней. Не
обменявшись ни словом, они сошли вниз. Уже в воротах, под тусклым фона-
рем постоялого двора, Дудин внезапно схватил Сеню за руку.
- В святые Степушка лезет... а ты ему не поддавайся! - убежденно за-
шептал он, обминая в кулаке седую свою бороденку. - Не должен человек
терпеть. Терпенье человеку в насмешку дадено... Воюй, не поддавайся! Че-
ловек солдатом родится, на то и зубы даны...
Над головами их мигал желтый фонарь постоялого двора. Шел легкий сне-
жок. Волчки вихрей бесшумно рыскали по уголкам. Сене было холодно в од-
ной рубашке. Лицо Дудина, сведенное в точку бессильной настойчивости,
совсем напугало его. Он вырвался из его руки и побежал по снегу.
- Остановись, мальчик!! остановись!! - умоляюще кричал ему вслед Ду-
дин и шел по Сениным следам.
- Дяденька, ты - пьяный!... - так же, умоляюще, защищался Сеня, стуча
изо всех сил в запертую дверь Быхаловского черного хода.
Уже входя в дверь, еще раз увидел Сеня: в синих, неуверенных сумерках
двора длинная фигура Дудина, согнутая так, словно собирался прыгнуть к
небесам. Дудин стоял так посреди двора и кашлял, весь сосредоточившись
на чем-то, невидимом для Сени. Кашель Ермолая Дудина походил на ночной
лай большой дворовой собаки.
V. Именины Зосима Быхалова.
Апрель был, - месяц буйных ручьев, первых цветений, веселый месяц,
вскормленный снегами и солнцем. Но городская земля, загнанная под ка-
мень, напрасно силилась набухать зеленью. И некому было, кроме черного-
ловых грачей да великопостных колоколов, кричать о том, что нежная и
робкая приходит в город весна.
Зосим Васильич, именинник, видел, возвращаясь от заутрени: на древних
кремлевских стенах прозеленели ползучие мхи, а снег в углах протаял
дырьями, а лед на реке набух и посинел, готовясь уползать от возрастаю-
щей теплыни... Скоро-скоро, не сегодня-завтра, вскроются реки по всей
стране, и солнце взметнется в голубые высоты лета, дни удлинятся, подо-
рожает картофь.
Сделало Зарядье Быхалова человеком неколеблемых смыслов, - в вещь
глядел сурово, скукой и тоскою не болел, не удивлялся ничему. Но тут
захватило ноги предательской слабостью, сжалось сердце непривычно широко
и мучительно, загудело в ушах. - Закружила Зосима Васильича весна.
День мокрый стоял. Ветер брызгался влагой с реки. Воздух гудел многи-
ми тысячами убыстренных дыханий. Но разгадал Зосим Васильич, что тревож-
на звонкость ветра, поющего в столбах, голых деревьях, флюгерах, как не-
надежна и всякая радость.
"Текут весны, проходят человеческие годы, садится пыль на людей. И
пройдет еще тысяча весен, стремительных и нежных.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92