..
- Чуть свет, а ты уж похмеляться. Эх ты, козырь! Ты б лучше орехи
грыз! - гудит из-за прилавка Быхалов, кивая на огромную, снегом, как мо-
хом, обросшую кадь. - И, право, орехов бы тебе. Ты купи у меня фунт и
грызи. Зубов у тебя мало, надолго хватит.
- Ихх-вы какой! - приниженно сипит Дудин, прыгает и хлопает опорками.
- Не пить, так это бунт даже против государства... для нас и устроено, -
звучными, жадными глотками пьет он терпкий ледяной рассол. - И потом как
это вы сказали? Оре-ехи? - нездоровый Дудинский смех разом наполняет всю
лавку: - Орех, Зосим Васильич, вещь наивная! Только пузырь об него заса-
ривать, а пользы-действия, извините, никакой!
- Ну и козырь! - благодушно дивится Быхалов. - Ты шкурок-то моих,
смотри, не пропей.
Все в лавке начинает подхихикивать. Карасьев, Быхаловский молодец,
каким-то извивающимся тенорком, а старушонка, пришедшая за ваксой, из-
рядным басом. Кажется, что даже и Никола из киота, и керосиновая бутыль,
и пятифунтовик на весах усмехаются над незадачливым скорняком.
- Ну, зачем пропивать, - смешно вертится Дудин. - Мы у хороших людей
не возьмем. А орехом ты меня не потчуй. Да что ж я, лошадь, что ли, оре-
хи-то грызть?! Эхе-кхе...
Опять хлопает дверь. Новые приходят люди, новые приносят слова. Кату-
шин, древний шапошник с четвертого этажа, придя за ситником, тихонечко
вразумляет по уходе Дудина:
- Да и как, посудите, не выпить ремесленному человеку! Сынка трете-
вось схоронил. Вот и проклаждается на радостях, что ослобонился.
Развешивая соль, в тон Катушину, рассуждает ярославец Карасьев:
- У него уж больно дух немыслимый. Всю улицу вонью запрудил. Пройти
мимо фортки - очень нехорошо. У него даже крысы перевелись. По моему,
так даже воспретить бы таким!..
Дверь настежь. Пар клубится с пола и на сторону гнетет Николино пла-
мя. Шубы влезают и кацавейки, и чуйки, рыбье пальтецо захудалого чинов-
ного умника и купеческой родственницы пудовый дипломат. Шелестит ссыпае-
мое пшено, стучит хлебный нож, звенят медяки. Пустеют хлебные полки, ху-
деют сахарные бочки, обнажается днище керосинового чана, захлебывается
маслом обмерзший жестяной насос. И шумно, и тесно. Небыстрыми ручейками
течет серебро в дубовый хозяйский ящик, туда же прыгают темные, как лики
московских Никол, пятаки...
В ту пору и само солнце в морозной дымке над Зарядьем - медный, моро-
зом обожженный докрасна, пятак.
IV. У Катушина.
Всех приходящих лукаво и нелукаво, и слепых и зрячих, и уродов и ум-
ников, принимало Зарядье и платило им не поровну, а по тихости или по
буести их.
Робким, задумчивым мальчонком пришел сюда из деревни Катушин, дерзаю-
щим и неспокойным - Ермолай Дудин, лукавым и тихим - Петр Секретов. На
них, на трех глядел Сеня и детским смыслом угадывал, что между ними
где-то поместит жизнь и его самого. Все трое были совсем разные, - это
город нашел в них разницу и подразделил их.
Тринадцатилетним, как и Сеню, привела нужда Степушку Катушина в За-
рядье. И Зарядье в лице шапошника Галунова Степушку не отринуло, а при-
няло и вынянчило, кинуло ему хлебца, чтоб жил, выделило койку, чтоб
спал... И сказало Зарядье Катушину: "будь шапошником, Степан". И с тех
пор, повинуясь строгому веленью, стал он быстрой нестареющей рукой прос-
тегивать картузы и меховые шапки для покрытия чужих голов. Сам же так и
пробегал всю жизнь, чуть ли не в той же самой ушаночке, в которой выбро-
сила его деревня.
Он напоминал собою горошинку. Тоже и глаза, улыбчато бегающие поверх
разбитых и бумажкой проклеенных очков. Сорок три года, неустанно тачая
Галуновский товар, на машине ли, на руках ли, глядит он из крохотного
каменного оконца на нетеплые светы рассветного городского неба, на чер-
ные облачные тени, приглушающие день. Кажется: он и не изменился нис-
колько, только глаза слезиться стали, да колени отказываются держать.
Только в том и разница, что раньше выжидал себе Степан Леонтьич кусочек
счастья, небурного и умеренного, а теперь ждет, когда вынесут его отсюда
ногами вперед в последний приют, за Калужскую заставу.
За всю жизнь только и нажито было Катушиным добра: зеленоватый сунду-
чок, одному унести, да корзиночка. В сундучке покоилось ветхое белье,
еще часы с продавленной крышкой, завод ключом, еще пиджачок матерчатый,
еще заново подшитые сапожки. А поверх всего, чтоб не искать чужому, оби-
ходные лежали вещи на его смертный обряд: фунт тощих панихидных свечей,
миткалю и сарпинки два равных отреза, ладан в аптечной коробочке и
деньги, семнадцать с полтиной, чистая прибыль Катушинской жизни в руб-
лях.
В корзинке другое хранилось. Чистенькими стопками лежали там книжки в
обойных обертках, с пятнами чужих незаботливых рук. Были книжки те напи-
саны разными, прошедшими незаметно среди нас с незатейливой песней о
любви, о нищете, о полынной чаше всяческого бытия. Главным в той стопке
был поэт Иван Захарыч, а вокруг него ютились остальные неизвестные певцы
не известных никому печалей. Поверх стопки спрятались от мира в синюю
обертку и собственные Катушинские стишки.
Проходили внизу богатые похороны, видел Степан Леонтьич, откладывал
шитье, писал незамедлительно стишок: и его отвезут однажды, а в могиле
будет стоять талая весенняя вода... Май стучал в стекла первым дождем -
пополнялась тетрадка новым стишком: рощи зашумят, соловьи запоют... а о
чем и петь и шуметь им, как не о горькой доле подневольного мастерового
люда. Самому Катушину и знать: солгал ли он в стишках своих хоть раз. -
Он-то и приютил Сеню в добром и тесном своем сердце.
Вечером, как отужинает, мчался Сеня вверх по лестницам, на высокий
подчердачный Катушинский этаж, близко к зимнему небу. Сеню обучал Кату-
шин грамоте. Вряд ли и было у Катушина за всю жизнь большее оживление,
чем в тот вечер, когда написал Сеня первые четыре неграмотных слова. То
хлопал он себя по заштопанным коленкам, то разглаживал трясущейся рукой
твердую пакетную бумагу, то подносил ее к свету...
Сеня сидел тогда у окна, а за окном затихало Зарядье и перемигивалась
огнями ночь. Острые прохладные ручейки небывалого возбуждения бежали по
его спине. Хотелось невозможных, убыстренных движений, и в скрипе отор-
ванной железки за окном чудился ему неясный и властный зов.
- Книжки теперь бери у меня, - сказал в тот вечер Катушин. - У меня
книжки тоненькие, хорошие. Я толстых не читаю, голова от них разламыва-
ется. А тоненькую прочтешь, точно в баньку сходишь. Банька - слабость
жизни моей.
Здесь встречал Сеня и Дудина, верного Катушинского друга, но столь
отличного от него. Сюда же однажды привел Сеня и брата.
Пашка нелюдимым рос. У Быхалова он был на побегушках. Пашка хромой,
широкоспинный, камнеобразный, симпатиями хозяйскими не овладел.
- Ты уж больно карточкой-то не вышел. Весь народ мне разгонишь, -
сказал хозяин Пашке, приведенному Брыкиным, давая для нравоучительности
легкий подзатылок. - Ты мне товар вози. Хром, так ведь дело неспешное.
Съездил раз в день, и то прибыль.
Пашке с детства жить было больно и мучительно. Пашка многое невидное
другому видел, и потому детство казалось ему глупой нарочной обидой.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92
- Чуть свет, а ты уж похмеляться. Эх ты, козырь! Ты б лучше орехи
грыз! - гудит из-за прилавка Быхалов, кивая на огромную, снегом, как мо-
хом, обросшую кадь. - И, право, орехов бы тебе. Ты купи у меня фунт и
грызи. Зубов у тебя мало, надолго хватит.
- Ихх-вы какой! - приниженно сипит Дудин, прыгает и хлопает опорками.
- Не пить, так это бунт даже против государства... для нас и устроено, -
звучными, жадными глотками пьет он терпкий ледяной рассол. - И потом как
это вы сказали? Оре-ехи? - нездоровый Дудинский смех разом наполняет всю
лавку: - Орех, Зосим Васильич, вещь наивная! Только пузырь об него заса-
ривать, а пользы-действия, извините, никакой!
- Ну и козырь! - благодушно дивится Быхалов. - Ты шкурок-то моих,
смотри, не пропей.
Все в лавке начинает подхихикивать. Карасьев, Быхаловский молодец,
каким-то извивающимся тенорком, а старушонка, пришедшая за ваксой, из-
рядным басом. Кажется, что даже и Никола из киота, и керосиновая бутыль,
и пятифунтовик на весах усмехаются над незадачливым скорняком.
- Ну, зачем пропивать, - смешно вертится Дудин. - Мы у хороших людей
не возьмем. А орехом ты меня не потчуй. Да что ж я, лошадь, что ли, оре-
хи-то грызть?! Эхе-кхе...
Опять хлопает дверь. Новые приходят люди, новые приносят слова. Кату-
шин, древний шапошник с четвертого этажа, придя за ситником, тихонечко
вразумляет по уходе Дудина:
- Да и как, посудите, не выпить ремесленному человеку! Сынка трете-
вось схоронил. Вот и проклаждается на радостях, что ослобонился.
Развешивая соль, в тон Катушину, рассуждает ярославец Карасьев:
- У него уж больно дух немыслимый. Всю улицу вонью запрудил. Пройти
мимо фортки - очень нехорошо. У него даже крысы перевелись. По моему,
так даже воспретить бы таким!..
Дверь настежь. Пар клубится с пола и на сторону гнетет Николино пла-
мя. Шубы влезают и кацавейки, и чуйки, рыбье пальтецо захудалого чинов-
ного умника и купеческой родственницы пудовый дипломат. Шелестит ссыпае-
мое пшено, стучит хлебный нож, звенят медяки. Пустеют хлебные полки, ху-
деют сахарные бочки, обнажается днище керосинового чана, захлебывается
маслом обмерзший жестяной насос. И шумно, и тесно. Небыстрыми ручейками
течет серебро в дубовый хозяйский ящик, туда же прыгают темные, как лики
московских Никол, пятаки...
В ту пору и само солнце в морозной дымке над Зарядьем - медный, моро-
зом обожженный докрасна, пятак.
IV. У Катушина.
Всех приходящих лукаво и нелукаво, и слепых и зрячих, и уродов и ум-
ников, принимало Зарядье и платило им не поровну, а по тихости или по
буести их.
Робким, задумчивым мальчонком пришел сюда из деревни Катушин, дерзаю-
щим и неспокойным - Ермолай Дудин, лукавым и тихим - Петр Секретов. На
них, на трех глядел Сеня и детским смыслом угадывал, что между ними
где-то поместит жизнь и его самого. Все трое были совсем разные, - это
город нашел в них разницу и подразделил их.
Тринадцатилетним, как и Сеню, привела нужда Степушку Катушина в За-
рядье. И Зарядье в лице шапошника Галунова Степушку не отринуло, а при-
няло и вынянчило, кинуло ему хлебца, чтоб жил, выделило койку, чтоб
спал... И сказало Зарядье Катушину: "будь шапошником, Степан". И с тех
пор, повинуясь строгому веленью, стал он быстрой нестареющей рукой прос-
тегивать картузы и меховые шапки для покрытия чужих голов. Сам же так и
пробегал всю жизнь, чуть ли не в той же самой ушаночке, в которой выбро-
сила его деревня.
Он напоминал собою горошинку. Тоже и глаза, улыбчато бегающие поверх
разбитых и бумажкой проклеенных очков. Сорок три года, неустанно тачая
Галуновский товар, на машине ли, на руках ли, глядит он из крохотного
каменного оконца на нетеплые светы рассветного городского неба, на чер-
ные облачные тени, приглушающие день. Кажется: он и не изменился нис-
колько, только глаза слезиться стали, да колени отказываются держать.
Только в том и разница, что раньше выжидал себе Степан Леонтьич кусочек
счастья, небурного и умеренного, а теперь ждет, когда вынесут его отсюда
ногами вперед в последний приют, за Калужскую заставу.
За всю жизнь только и нажито было Катушиным добра: зеленоватый сунду-
чок, одному унести, да корзиночка. В сундучке покоилось ветхое белье,
еще часы с продавленной крышкой, завод ключом, еще пиджачок матерчатый,
еще заново подшитые сапожки. А поверх всего, чтоб не искать чужому, оби-
ходные лежали вещи на его смертный обряд: фунт тощих панихидных свечей,
миткалю и сарпинки два равных отреза, ладан в аптечной коробочке и
деньги, семнадцать с полтиной, чистая прибыль Катушинской жизни в руб-
лях.
В корзинке другое хранилось. Чистенькими стопками лежали там книжки в
обойных обертках, с пятнами чужих незаботливых рук. Были книжки те напи-
саны разными, прошедшими незаметно среди нас с незатейливой песней о
любви, о нищете, о полынной чаше всяческого бытия. Главным в той стопке
был поэт Иван Захарыч, а вокруг него ютились остальные неизвестные певцы
не известных никому печалей. Поверх стопки спрятались от мира в синюю
обертку и собственные Катушинские стишки.
Проходили внизу богатые похороны, видел Степан Леонтьич, откладывал
шитье, писал незамедлительно стишок: и его отвезут однажды, а в могиле
будет стоять талая весенняя вода... Май стучал в стекла первым дождем -
пополнялась тетрадка новым стишком: рощи зашумят, соловьи запоют... а о
чем и петь и шуметь им, как не о горькой доле подневольного мастерового
люда. Самому Катушину и знать: солгал ли он в стишках своих хоть раз. -
Он-то и приютил Сеню в добром и тесном своем сердце.
Вечером, как отужинает, мчался Сеня вверх по лестницам, на высокий
подчердачный Катушинский этаж, близко к зимнему небу. Сеню обучал Кату-
шин грамоте. Вряд ли и было у Катушина за всю жизнь большее оживление,
чем в тот вечер, когда написал Сеня первые четыре неграмотных слова. То
хлопал он себя по заштопанным коленкам, то разглаживал трясущейся рукой
твердую пакетную бумагу, то подносил ее к свету...
Сеня сидел тогда у окна, а за окном затихало Зарядье и перемигивалась
огнями ночь. Острые прохладные ручейки небывалого возбуждения бежали по
его спине. Хотелось невозможных, убыстренных движений, и в скрипе отор-
ванной железки за окном чудился ему неясный и властный зов.
- Книжки теперь бери у меня, - сказал в тот вечер Катушин. - У меня
книжки тоненькие, хорошие. Я толстых не читаю, голова от них разламыва-
ется. А тоненькую прочтешь, точно в баньку сходишь. Банька - слабость
жизни моей.
Здесь встречал Сеня и Дудина, верного Катушинского друга, но столь
отличного от него. Сюда же однажды привел Сеня и брата.
Пашка нелюдимым рос. У Быхалова он был на побегушках. Пашка хромой,
широкоспинный, камнеобразный, симпатиями хозяйскими не овладел.
- Ты уж больно карточкой-то не вышел. Весь народ мне разгонишь, -
сказал хозяин Пашке, приведенному Брыкиным, давая для нравоучительности
легкий подзатылок. - Ты мне товар вози. Хром, так ведь дело неспешное.
Съездил раз в день, и то прибыль.
Пашке с детства жить было больно и мучительно. Пашка многое невидное
другому видел, и потому детство казалось ему глупой нарочной обидой.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92