Вдруг она вскочила с кровати, прошла босыми ногами к комоду, нашарила
там спички и зажгла свечу. Она подошла к зеркалу - поясное, в ореховой
раме - и приспустила перемычки сорочки. Из зеркала глянула на нее тон-
кая, с правильным мальчишеским лицом девушка, со свечей в одной руке, а
другой придерживающая сорочку, чтоб не соскользнула на пол. Обе - и та,
которая в зеркале, и та, которая перед ним - боялись взглянуть друг дру-
гу в глаза. Глаза у обеих были опущены.
Настя увидела, что у смотревшей на нее из зеркала грудь была ма-
ленькая, робко наклоненная вверх. Девушка в зеркале была спокойна,
стройна и строга. Настя подняла глаза на нее, и обеим сразу стало стыд-
но. Настя улыбнулась той, та ответила ей тем же, но вся залилась краской
и состроила презрительную гримаску. Настя повторила... С беззвучным сме-
хом Настя подалась губами к зеркалу. Та угадала Настин порыв и протянула
Насте свои губы. Настя еще не хотела, но та уже поцеловала ее.
И тотчас же, вспугнутая соображением, что из противоположного дома
могут подглядеть ее тайну, она быстро задула свечу и отскочила от окна.
С минуту она стояла в темноте, посреди комнаты, и с бьющимся сердцем
прислушивалась к шорохам позднего часа. Крупный дождь колотился в окно и
звенело в ушах: больше звуков не было.
Она засмеялась, как смеялась девочкой лихой проделке. Зябко ежась,
она влезла под одеяло, и почти тотчас же захлестнуло ее сном. Засыпая -
все еще смеялась, тихо и непонятно. - Сокровеннее всех тайн небесных -
нетронутой девушки ночной смех.
XIII. Дудин кричит.
Дымное, неспокойное небо, славшее неслышный дождь, ныне бесстрастно и
ровно: поздняя осень.
Осенью закисало Зарядье, - так закисает в забытой плошке творог. Про-
сыревшие насквозь, соединялись запахи в тесные клубки, плодились и разм-
ножались, а все вместе пахли щенком, обсыхающим у огня. В низине Зарядье
стоит, и со всех окружающих высот бежит сюда жидкая осенняя грязь. Воз-
дух дрябнет, известка размокает, сизыми подтеками украшается желто-розо-
вый дом. И даже странно, как не потонул в таком топком месте городовик
Басов за те сорок лет, которые простоял он в корне Зарядской тишины.
Зимним уныньем веет отовсюду, но не нарушен им бег махового Зарядско-
го колеса. С утра Ванька открывает лавку, а Семен с подоткнутым фартуком
отправляется за свою конторку. Зосима Васильича тронула проседь за пос-
ледний год, и сам он пополнел: так оплывает догорающая свеча. Сквозь за-
потевшие окна видно Сене: пирожник Никита Баринов проплыл мимо с двухпу-
довым лотком на голове, пирогами на потребу торгового верха. А Чигурин,
человек незначительный в сравненьи с Бариновым, потчует со своего угла
прохожих круглым луковым блинком: сыты будут прохожие - сыта будет и же-
на его, Чигуриха, и семеро голодных чигурят.
...Снаружи - все по-прежнему. И никакой, кажется, непогоде не разба-
вить крепкого настоя Зарядской жизни. Все тот же грош маячит смутной
целью, но приступило иное время: в погоне за грошом на бег и скок проме-
няло Зарядье свой прежний степенный шаг. Тревожно и шатко стало, - кит,
на котором стояло Зарядское благополучие, закачался. Василий Андреич
Бровкин, Быхаловский племянник, приехал с войны. Бросилась к нему на шею
жена, а целоваться-то и нечем. Губы Василью Андреичу отстрелило немецким
осколком вместе с зубами и челюстью: осталась вместо рта дырочка для
манной кашки. Так и не целовались на радостях. Потом еще один приехал,
полные сроки родине отслужа, Серега Хренов, Зарядский хреновщик. Как и
прежде - цельный весь, больших размеров человек, а только трястись стал
- безостановочно и сильно. Его, входящего, встретила на пороге мать,
старушоночка, - тоже тряслась, от старости.
- Сережечка... - зашамкала мать, - лебедочек моей жизни, - ну, как
ты?
А сын урчит всей грудью да язык показывает:
- А-а... гы-и... бя-а...
Старуха и обиделась:
- Да что ж это ты собственную мать дразнишь, стервец?.. Я тебя девять
месяцев в себе носила, собой кормила... Так-то, паскудень, матери пло-
тишь!? - Но взглянула в глаза сыну и закричала так, словно пронзили ее
железом...
...Вдруг городовик Басов помер. Еще вчера покрикивал с поста, а ныне
другой - высокий и егозливый встал. Всякая радость порохом стала отда-
вать. Кстати и винишко отменили, нечем стало скорбящему человеку душу от
горя омыть.
К Быхалову в последний день осени, в последний час дня, забежал Дудин
Ермолай за керосином. Уже не оставалось в скорняке прежнего пьяного об-
личья, но весь каким-то черным стал: и пиджачок черненький, и сапожки
черные, и в лице какой-то копотный налет. Одна голова торчала расщети-
нившимся седым ежом.
Даже посмеялся Быхалов:
- Чтой-то принарядился как? Не на войну ли собрался? Там и таким ско-
ро ради будут!
- А и что ж! - заклохтал сиплым злым смехом Дудин. - Не все ль равно,
в кого палять! В меня и стрелять-то хорошо. Как выстрельнешь, так и пом-
ру... и починки не потребую. Я сухой, без вони... Вот ты если, дядя Зо-
сим, помрешь, так в один час душком повянешь!
- Ну-ну, я твоему пустословью не слушатель! - сердится Быхалов. - Ты,
Дудин, известный шипун! Получай товар и отчаливай.
- Отчалю, будет время! - смиряется Дудин, и вдруг опять лезут из Ду-
дина вместе с кашлем злые лохматые слова. - Ведь вот они взяли друг дру-
га за ножку да и тянут... котора нога слабже окажется, тому и вянуть.
Ну, а ежели вот я, Ермолай Дудин, не желаю своей ноги отдавать, а?.. Аль
меня свинья рожала, а не матушка, что я голоса не могу иметь? Может,
она, ножка-то, мне и самому нужна!.. Может, я свою ножку-то как дочь
родную обожаю, а?.. Ну-ка, смекни, кто может, насчет Дудина Ермолая!..
Народ в лавке прислушивается, оборачиваясь к Дудину. Зосим Васильич
беспокоится:
- Ну, ладно, ладно. Уж больно вертляв стал. Заберут еще с тобой, - и
оглядывается, нет ли в лавке опасливых людей.
- Заберу-ут?.. - крикливо вспыхивает Дудин и ударяет себя во впалую
грудь. - Не за то ль и заберут, что меня матушка рожала! Ну и заберут,
так что поделают-то? На колбасу меня пустят? Так ведь у скорняка и мя-
со-то с тухлиной! Я ни червя, ни мухи не боюсь, мне все нипочем, вот я
какой!! А тюрьмы Дудин, вре-ешь, не страшится... Там и получше меня люди
живут. Эвон, сынок-то твой... ты его оттолкнул, а я преклоняюсь! Может,
ему и наплевать на меня, а я преклоняюсь. А почему я преклоняюсь? Он
свою точку нашел! И я найду. Каб я с ним-то посидел, и я б ума нажил. А
каб у меня ум-то был... - Дудин надрывно кричит и рвет на себе рубаху, -
...весь мир Дудин наискосок бы поставил!.. Ка-ак бы дернул за вожжу, -
стой, становись по-моему! - И Дудин всем телом дергает за вожжу, за во-
ображаемую.
Быхалов тревожно машет на него руками, а народ уже посмеивается, за-
дорит, просовывает глаза, схожие с тестяными пузырями.
- И, конечно, что с бедным человеком поделать можно: он возьмет да на
зло тебе и помрет! - говорит кто-то.
- Вали-вали, Дудин, стой за веру и отечество, не щади живота! - нас-
мешливо кричит какой-то, прыщеватенький.
- Да у него и живота-то нет... на пустом месте штаны носит!..
- У-лю-лю-у-у...
- Ты намелешь! - негодует Быхалов. - На твоей мельнице и из полена
мука выходит.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92