С цвета-
ми в цвет важничали по прилавку ярко-багровые колбасы, красные и желтые
сыры, яркие леденцовые конфеты в низких стеклянных банках. Больше же
всего было тут яиц, может быть тысяча, сваренных вкрутую на дневной рас-
ход.
- Что ж ты не спросишь, где я устроился... живу как?.. - спросил Па-
вел, трогая вилкой шипящую яишницу.
- Что? что ты говоришь?.. - откликнулся брат.
- На заводе, говорю, устроился, - рассказывал Павел. - Интересно там!
Все пищит, скрипит, лезет... Там, брат, не то что колбасу отпускать! Там
глядеть да глядеть надо! Там при мне одного на вал намотало, весь пото-
лок в крови был! - сказал он размякшим голосом, дрожащим от хвастовства
своим заводом и всем, что в нем: кровь на потолке, гремящие и цепкие
станки, бешено летящие приводы, разогретая сталь - все сосредоточившееся
глазами в одном куске железа, которому сообщается жизнь. - Я вот, зна-
ешь, очень полюбил смотреть, как железо точут. Знаешь, Сеньк, оно иной
раз так заскрипит, что зубам больно... Стою и смотрю, по три часа прос-
таивал сперва так-то, не мог отойти. Вот гляди, сам сделал... - и он,
вытащив из кармана, протянул Сене небольшой шуруп, блестевший нарезкой.
Сеня повертел его в руках и отдал Павлу без единого слова. - Книжки вот
теперь читаю, - продолжал Павел полувраждебно. - Умные есть книжки про
людей... Ах, да много всего накопилось...
- Книжки - это хорошо, - ответил Сеня, откидываясь головой к стене.
- Сперва-то трудно было... руки болели... - Павел, обиженный странным
невниманьем брата, стал рассказывать тише, словно повторял только для
самого себя, а Сеня продолжал скользить вялым взглядом по трактирной за-
ле.
Немного поодаль от стойки, чтоб не глушить хозяйских ушей, раздвинул-
ся во весь простенок трактирный орган. Ныне, молчащий, блестит он в су-
мерках длинными архангельскими трубами, тонкими пастушьими свирелями,
толстыми скоморошьими дудами. Теперь в нем раздался вздох, потом скрип
валов, потом пискнула, выскочив раньше времени, тонкая труба, и вдруг
все трубы запели разом то тягучее и несогласное, что поют на ярманках
слепцы. Орган был стар, некоторые глотки и полопались уже, а одну вот
уже полгода употреблял трактирный кухарь, как воронку для жидкостей.
Когда струя воздуха попадала на сломанный лад, беспомощно всхлипывало
пустое место, и шипящий жалобный ветер пробегал по всем трубам враз...
Но еще сильна была старческая грудь, и, когда подходила главная труба,
дул в нее старик с удесятеренной силой. Со взрывами и трещаньем лилась
жестяная песня, и вся "Венеция", как околдованная, внимала ей. Половые,
заложив ногу на ногу, привычно замерли у притолок... Пасмурное небо за
окном совсем истощилось и не давало света. Был тот сумеречный час, когда
сами вещи, странно преобразясь, излучают непонятный белесый свет.
Как будто раздвигались вещи и освобождали взгляду то, что было ими до
сей поры заслонено. Великое поле, голубое с серым, с холмами и пологими
скатами, лежало теперь перед Семеном. И Сеня ушел в него, бродил по не-
му, огромному полю своих дум, покуда изливался песней орган.
- Очень долго к ночной смене привыкнуть не мог... Один раз и меня
чуть машина не утащила! - слышит Сеня издалека. - Да ты что, спишь, что
ли?..
- Нет, нет... ты говори, я слушаю, - откликается Семен.
И опять раскидывается то, великого размаха, поле. И опять не слышит,
но голос Павла, упругий и настойчивый, теперь все ближе:
- А уж этого нельзя, Сеня, простить!..
- Чего нельзя?.. О чем ты? - вникает Сеня.
- Да вот, как я в кислоту кинулся... из-за хозяйского добра-то! - го-
лос Павла глух и дрожит сильным чувством.
- Кому, кому?.. - недоумевает Сеня. - Что с тобой?
- Быхалову и всем им... Да и себя тоже, - тихо говорит Павел. - Гляди
вот! - И он показывает Сене свои ладони, на которых по неотмываемой чер-
ноте бегут красные рубцы давних ожогов. Глаза Павла темны, руки его, ко-
торые он все еще держит перед глазами брата, редко и четко вздрагивают.
Снова Сеня чувствует свинцовую гору, надвигающуюся на него, волю Павла,
и подымается с места с тягучим чувством тоски и неприязни.
- Я пойду, колбаски подкуплю, - неискренне объявляет он.
- Да мне не хочется... Ты уж посиди со мной! - говорит Павел.
- Да я и сам поесть не прочь. Еще в полдень ведь обедали... - Сеня
фальшиво подмигивает брату и пробирается между столиками к трактирной
стойке. Орган все пел, теперь - звуками трудными и громоздкими: будто по
каменной основе вышивают чугунные розаны, и розаны живут, шевелятся,
распускаются с хрустом и цветут. - Обычно за стойкой стоял сам Секретов,
неподвижный и надутый, как литургисающий архиерей.
Сеня подошел к стойке и указал на розово-багровую снедь, скрученную
кругами в виде больших, странного цвета баранок.
- Эта вот, почем за фунт берете? - спросил он, глядя вниз и доставая
из кармана деньги.
- Эта тридцать копеек... а эта вот тридцать пять, - пересиливая ор-
ган, сказал женский голос.
Цена была высока. Ту же колбасу Быхалов отдавал за четвертак, да еще
с прибавкой горчицы для придания вкуса и ослабления лишних запахов. Сеня
поднял глаза и готовое уже возражение замерло у него на губах. Чувство,
близкое к восхищению, наполнило его до самых краев.
Стояли полные сумерки, и в сумерках цвели бумажные цветы. Целые вере-
ницы блюдец перевернутых - чтоб сохли скорей - тоже походили на связки
удивительных, самосветящихся цветов. А за стойкой стояла та самая кри-
кунья из гераневого окна... Облегало ее простое платьице из коричневого
кашемира, благодаря ему еще резче выделялась матовая желтоватость лица,
обесцвеченного в ту минуту скукой. Губы, того же цвета - яркого бумажно-
го цветка, теперь зазмеились лукавым смешком.
С глазами, раскрытыми на улыбающуюся трактирщицу, Сеня подошел ближе,
забывая и брата, и первоначальную цель прихода. Полтинка, приготовленная
в ладони, скатилась на пол, но он не видел.
- А-а... это вы!.. - сказал он почти с робостью.
- Как будто я... да, - она его узнала; иначе не смеялась бы. Ей был,
видимо, приятен Сенин полуиспуг.
- Я не знал тогда, что это ваш кот, - виновато сказал он и опять
опустил глаза. - Я думал, вы за голубей боялись...
- Эй, малый, - смешливо окрикнула соседняя чуйка. - Что ж ты деньгами
швыряешься? Как полтинку ни сей, рубля не вырастет!
Сеня нагнулся и поднял монету. В эту минуту орган хрустнул последней
нотой и остановился. И вновь "Венецию" наполнил обычный трактирный гам и
плеск. Сеня все стоял с опущенной головой, высокий и сильный, но все бо-
лее робевший от внезапности встречи.
- Не серчайте на меня... Ведь на коту-то отметки не было! - прогово-
рил он еще.
- Чего-с? - переспросили с мужским смехом.
- Фунтик мне, - не соображая, сказал Сеня.
- Чего фунтик? Гирьку, что ли, в фунтик?
За стойкой стоял сам Секретов, грубый, сощуренный, постукивающий по
прилавку ножом.
- Нет, мне вот этого, - сказал Сеня, невпопад указывая на яйца.
- Яйца фунтами не продаем. Яйца мы десятками, - сухо поправил Секре-
тов.
- Мне десяток, да, - сказал Сеня, ощущая себя так, словно катился под
откос.
- Семнадцать копеек... Яйца замечательные. Извольте сдачу...
Сеня торопливыми глазами искал ту, из гераневого.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92