В момент суда над ним нельзя и мне
не отозваться, публикую заявление*. (Из Хольцнахта от бауэра - Але в Цюрих,
по телефону.)
А там - Игоря Шафаревича, за сахаровский комитет по правам, за "Из- под
глыб", отрешают от лекций в Университете, - это учёного со всемирной
известностью! Даю публикацию** и рассылаю письма крупным математикам.
А тем временем в Осло побеждает кандидатура Сахарова, я же когда-то и
выдвигал его, я же недавно отстаивал его от Ж. Медведева, - тем более
корреспонденты отовсюду дозваниваются в Цюрих: "а что вы думаете по этому
поводу именно в данный момент?" Всё прежде по этому же поводу сказанное их
уже не интересует, это - западная пресса, и чтбо через 12 часов будет - тоже
им не подходит, а вот - именно в данный момент. Аля публикует мой ответ***.
Я рад был за Сахарова, и рад, что он усилится в СССР, узначится его защита
преследуемых. Но так же знал, что самые взывающие преследования он
по-прежнему будет усматривать в затруднениях эмиграции. И не переставал
жалеть, что, платя и платя жизнью для утоления своей чуткой совести, этот
великий сын нашего народа никогда не примет к сердцу задачу национального
возрождения его.
В этом году Сахаров опубликовал брошюру "О стране и мире". Заминался он в
общем всё на тех же мыслях, не далеко уходил от своего "Размышления", семь
лет назад, только изложение слабей - с неоправданной сменой высот, общностей
и частностей. Но то был крупный удобный случай ему - высказаться по нашей с
ним дискуссии, однако он уклонился: "сегодня я не вижу поводов для
продолжения дискуссии" - (думаю, и не легко бы ему найти аргументы) - "позже
Солженицын разъяснил и уточнил свою позицию", - так написал, будто я в
чём-то отступил, - а отступал-то, значит, он? Открыл дискуссию, с эхом на
весь мир, - и устранился продолжать её. Ну, Бог судья. Но и несколькими
строчками ниже всё же оспаривал: "нельзя призывать наших людей, нашу
молодёжь к жертвам". То есть - к "жить не по лжи", даже к этому. А - кого ж
и к чему призывать, если вот вождей к образумлению тоже нельзя? Если внутри
страны никого ни к чему не призывать - то только всё и ждать помощи Запада?
И в том же сентябре никто иной как сын Столыпина попросил моей звучной
поддержки какой-то малой группе решительных эмигрантов, которые под именем
"Конференции народов, порабощённых коммунизмом" собирались в Страсбурге
одновременно и параллельно Европейскому парламенту, чтобы успешнее обратить
на себя внимание. И этой группе - тоже как будто отказать нельзя, ведь то и
была моя идея: народам Восточной Европы всем помириться и обернуться против
коммунизма. И я пишу такое обращение, позвучнее****.
Вот так проходят мои тихие уединённые дни в Хольцнахте, то и дело бежать за
400 метров к телефону - или узнавать, или передавать. Все сообщения - одни
раздражающие, кроме единственного: Алёша Виноградов без меня купил большой
участок с домом в Вермонте, и не так дорого, - и, значит, наш переезд решён.
Купил на себя как на доверенного: неподъёмно было мне через океан
лететь-смотреть, как Алёша звал, не в силах я опять отрываться от работы. -
Тогда пусть Аля приедет смотреть-решать. - Но Аля вообще ось нашей жизни, её
вынуть нельзя ни на час. Так и покупается главное место, на годы вперёд, -
заочно! К счастью, Алёша не промахнулся.
В каждый приезд ко мне в Хольцнахт - Аля много рассказывает о сыновьях.
После летнего лагеря они быстро выросли к слушанью не-младенческих книг.
Пушкинские сказки слушают - не дышат. А вот пошли дождливые дни - застала
Ермошу с Игнатом на разложенном диване, восседают среди груды натащенных
коробок, игрушек, махмушек. "Это что такое?!" - "Мы едем к папе, папу
защищать". - "От кого?" - "От врагов. Вот - ему еда, вот машинка, чтоб он
печатал, вот - валенки..." Играют в мой отъезд...
Мысль о детях - успокоительна и как-то поддерживает меня. Ночью, когда не
сплю, и отталкиваю мысли бередящие, - думаю о сыновьях, - хорошо!
Я пишу обращение в Страсбург, но уже и раздваиваюсь, и голос мой
расщепляется: чья надменность мне особенно горька - Востока или Запада? кто
- безнадёжней к услышанию упрёка? кого мне особенно хочется пронять? - эту
ли "гангрену, заливающую человечество", но злость на коммунистов хорошо
выпалил и за минувшее лето - а кто скажет всё горькое миру
юридистско-коммерционному? Ни его сыны того не говорят, ни, тем более,
приезжие.
В эту осень как-то ещё так особенно горько складывались все радио-известия -
а я слушал их каждый день, и "Голос Америки" и Би-би-си, - распаляли меня
вмешаться, сказать! Что текло из Америки - скорей свидетельствовало: ничто
не сдвинулось, и так же продолжали они сдавать коммунизму мировые позиции и
лебезить. После отставки Шлессинджера (оставшегося в моей памяти своим
благородным видом и крепким рукопожатием) и нового служебного торжества
Киссинджера - я не выдержал и сделал уже совсем политический шаг, которого
не следовало, - написал статью в "Нью-Йорк таймс" (1 декабря 1975)*. Это
была, от моего темперамента, грубая ошибка, слишком прямой отзыв на
американские дела, и тон слишком резкий.
Поспешно казалось мне, что в Америке мои речи нисколько не помогли, - и я
распалялся к новым, теперь уже в Европе. Особенно мучительно я пережил в эту
осень растянувшиеся рыдания общественной Европы над приговором нескольким
испанским террористам-убийцам, и как мучительно-трогательно с ними прощались
родственники, и лицемерное поведение всех европейских правительств, но
особенно, особенно английского, - подхватились грозно защищать права и
свободу там, где им менее всего угрозы и где не опасно защищать, - тогда как
в сторону СССР они смотрели только от наклонённой спины.
И особенно было жаль - Испанию! С Испанией сроднено было сердце ещё с
университетских лет, когда мы рвались попасть на её гражданскую войну - с
республиканской стороны, конечно, - и без заучки впитывали все эти Уэски,
Теруэли и Гвадалахары роднее собственного русского, по юному безумию забыв
пролитое рядом тут, в самом нашем Ростове или Новочеркасске. С годами, уже в
тюрьме, пришло другое понимание: что Франко предпринял героическую и
великанскую попытку спасти свою страну от государственного распада. С таким
пониманием пришло и удивление: что разложение-то вокруг идёт полным ходом, а
Франко сумел тактически-твёрдо провести Испанию мимо Мировой войны, не
вмешавшись, и вот уже 20, 30, 35 лет продержал её на христианской стороне
против всех развальных законов истории! Однако, вот, на 37-м году правления
он умирал и вот умер, под развязный свист европейских социалистов,
радикалов, либералов.
Испанию быстро растрясало, и все в Европе, кому не лень, травили её. И злее
всех - английские лейбористы. И ещё отдельно жалко мне было молодого
испанского короля, вот усаженного на возобновлённый неуверенный престол, с
неуверенными руками на руле, явно не определившего, сколько ж надо уступать,
а сколько держаться.
И выхаживая по долгой веранде Хольцнахта (хорошо выкладывается возбуждение,
такую же длинную решил построить себе и в Вермонте), я почувствовал, что так
просто уйти в "Красное Колесо" не могу, не удастся. Что как бы ни свистели
все "Монды" и левее их - надо поехать в Испанию и открыто поддержать те
силы, какие ещё хранили её, - да ведь и рядом с разломанной Португалией.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73
не отозваться, публикую заявление*. (Из Хольцнахта от бауэра - Але в Цюрих,
по телефону.)
А там - Игоря Шафаревича, за сахаровский комитет по правам, за "Из- под
глыб", отрешают от лекций в Университете, - это учёного со всемирной
известностью! Даю публикацию** и рассылаю письма крупным математикам.
А тем временем в Осло побеждает кандидатура Сахарова, я же когда-то и
выдвигал его, я же недавно отстаивал его от Ж. Медведева, - тем более
корреспонденты отовсюду дозваниваются в Цюрих: "а что вы думаете по этому
поводу именно в данный момент?" Всё прежде по этому же поводу сказанное их
уже не интересует, это - западная пресса, и чтбо через 12 часов будет - тоже
им не подходит, а вот - именно в данный момент. Аля публикует мой ответ***.
Я рад был за Сахарова, и рад, что он усилится в СССР, узначится его защита
преследуемых. Но так же знал, что самые взывающие преследования он
по-прежнему будет усматривать в затруднениях эмиграции. И не переставал
жалеть, что, платя и платя жизнью для утоления своей чуткой совести, этот
великий сын нашего народа никогда не примет к сердцу задачу национального
возрождения его.
В этом году Сахаров опубликовал брошюру "О стране и мире". Заминался он в
общем всё на тех же мыслях, не далеко уходил от своего "Размышления", семь
лет назад, только изложение слабей - с неоправданной сменой высот, общностей
и частностей. Но то был крупный удобный случай ему - высказаться по нашей с
ним дискуссии, однако он уклонился: "сегодня я не вижу поводов для
продолжения дискуссии" - (думаю, и не легко бы ему найти аргументы) - "позже
Солженицын разъяснил и уточнил свою позицию", - так написал, будто я в
чём-то отступил, - а отступал-то, значит, он? Открыл дискуссию, с эхом на
весь мир, - и устранился продолжать её. Ну, Бог судья. Но и несколькими
строчками ниже всё же оспаривал: "нельзя призывать наших людей, нашу
молодёжь к жертвам". То есть - к "жить не по лжи", даже к этому. А - кого ж
и к чему призывать, если вот вождей к образумлению тоже нельзя? Если внутри
страны никого ни к чему не призывать - то только всё и ждать помощи Запада?
И в том же сентябре никто иной как сын Столыпина попросил моей звучной
поддержки какой-то малой группе решительных эмигрантов, которые под именем
"Конференции народов, порабощённых коммунизмом" собирались в Страсбурге
одновременно и параллельно Европейскому парламенту, чтобы успешнее обратить
на себя внимание. И этой группе - тоже как будто отказать нельзя, ведь то и
была моя идея: народам Восточной Европы всем помириться и обернуться против
коммунизма. И я пишу такое обращение, позвучнее****.
Вот так проходят мои тихие уединённые дни в Хольцнахте, то и дело бежать за
400 метров к телефону - или узнавать, или передавать. Все сообщения - одни
раздражающие, кроме единственного: Алёша Виноградов без меня купил большой
участок с домом в Вермонте, и не так дорого, - и, значит, наш переезд решён.
Купил на себя как на доверенного: неподъёмно было мне через океан
лететь-смотреть, как Алёша звал, не в силах я опять отрываться от работы. -
Тогда пусть Аля приедет смотреть-решать. - Но Аля вообще ось нашей жизни, её
вынуть нельзя ни на час. Так и покупается главное место, на годы вперёд, -
заочно! К счастью, Алёша не промахнулся.
В каждый приезд ко мне в Хольцнахт - Аля много рассказывает о сыновьях.
После летнего лагеря они быстро выросли к слушанью не-младенческих книг.
Пушкинские сказки слушают - не дышат. А вот пошли дождливые дни - застала
Ермошу с Игнатом на разложенном диване, восседают среди груды натащенных
коробок, игрушек, махмушек. "Это что такое?!" - "Мы едем к папе, папу
защищать". - "От кого?" - "От врагов. Вот - ему еда, вот машинка, чтоб он
печатал, вот - валенки..." Играют в мой отъезд...
Мысль о детях - успокоительна и как-то поддерживает меня. Ночью, когда не
сплю, и отталкиваю мысли бередящие, - думаю о сыновьях, - хорошо!
Я пишу обращение в Страсбург, но уже и раздваиваюсь, и голос мой
расщепляется: чья надменность мне особенно горька - Востока или Запада? кто
- безнадёжней к услышанию упрёка? кого мне особенно хочется пронять? - эту
ли "гангрену, заливающую человечество", но злость на коммунистов хорошо
выпалил и за минувшее лето - а кто скажет всё горькое миру
юридистско-коммерционному? Ни его сыны того не говорят, ни, тем более,
приезжие.
В эту осень как-то ещё так особенно горько складывались все радио-известия -
а я слушал их каждый день, и "Голос Америки" и Би-би-си, - распаляли меня
вмешаться, сказать! Что текло из Америки - скорей свидетельствовало: ничто
не сдвинулось, и так же продолжали они сдавать коммунизму мировые позиции и
лебезить. После отставки Шлессинджера (оставшегося в моей памяти своим
благородным видом и крепким рукопожатием) и нового служебного торжества
Киссинджера - я не выдержал и сделал уже совсем политический шаг, которого
не следовало, - написал статью в "Нью-Йорк таймс" (1 декабря 1975)*. Это
была, от моего темперамента, грубая ошибка, слишком прямой отзыв на
американские дела, и тон слишком резкий.
Поспешно казалось мне, что в Америке мои речи нисколько не помогли, - и я
распалялся к новым, теперь уже в Европе. Особенно мучительно я пережил в эту
осень растянувшиеся рыдания общественной Европы над приговором нескольким
испанским террористам-убийцам, и как мучительно-трогательно с ними прощались
родственники, и лицемерное поведение всех европейских правительств, но
особенно, особенно английского, - подхватились грозно защищать права и
свободу там, где им менее всего угрозы и где не опасно защищать, - тогда как
в сторону СССР они смотрели только от наклонённой спины.
И особенно было жаль - Испанию! С Испанией сроднено было сердце ещё с
университетских лет, когда мы рвались попасть на её гражданскую войну - с
республиканской стороны, конечно, - и без заучки впитывали все эти Уэски,
Теруэли и Гвадалахары роднее собственного русского, по юному безумию забыв
пролитое рядом тут, в самом нашем Ростове или Новочеркасске. С годами, уже в
тюрьме, пришло другое понимание: что Франко предпринял героическую и
великанскую попытку спасти свою страну от государственного распада. С таким
пониманием пришло и удивление: что разложение-то вокруг идёт полным ходом, а
Франко сумел тактически-твёрдо провести Испанию мимо Мировой войны, не
вмешавшись, и вот уже 20, 30, 35 лет продержал её на христианской стороне
против всех развальных законов истории! Однако, вот, на 37-м году правления
он умирал и вот умер, под развязный свист европейских социалистов,
радикалов, либералов.
Испанию быстро растрясало, и все в Европе, кому не лень, травили её. И злее
всех - английские лейбористы. И ещё отдельно жалко мне было молодого
испанского короля, вот усаженного на возобновлённый неуверенный престол, с
неуверенными руками на руле, явно не определившего, сколько ж надо уступать,
а сколько держаться.
И выхаживая по долгой веранде Хольцнахта (хорошо выкладывается возбуждение,
такую же длинную решил построить себе и в Вермонте), я почувствовал, что так
просто уйти в "Красное Колесо" не могу, не удастся. Что как бы ни свистели
все "Монды" и левее их - надо поехать в Испанию и открыто поддержать те
силы, какие ещё хранили её, - да ведь и рядом с разломанной Португалией.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73