Любой подозрительный
приезжий подходил к заборчику, подзывал детей или приставал к нам. Да через
низкий наш заборчик и перескакивали. КГБ и за пределами Союза была очень
распростёртая и действенная сила, доставательней, чем это казалось
европейцам. А в Швейцарии они кишели гнёздами. И телефонные разговоры через
океан уже многие подслушивались Советами, значит, мне из поездки и
разговаривать не обо всём открыто.
И до этого моего последнего отъезда оставалось мне жить в Европе - один
апрель. А ведь мы так мало ещё повидали за вечной работой! А ещё ж надо и
выступить на прощанье в Европе. Решили, что это - в Париже, где в начале
апреля выходит французский "Телёнок".
На этот раз во Францию мы отправились с Алей на автомобиле, чтобы лучше
посмотреть страну. Языка мы не знали оба, но часть пути шла по Швейцарии и
Эльзасу, выручал немецкий, а позже мы должны были встретиться с Никитой и
Машей Струве. В несколько дней вместилось много. Пасмурным утром побродили в
устоявшейся угловатой древности Базеля. Потянулись малыми и просёлочными
дорогами вдоль Рейна, смотрели доты линии Мажино, в приречной тихой долине у
самого Рейна ночевали в Санде, в гостинице - крестьянском доме. Первые же
часы во Франции почувствовали мы рассвобождение от какой-то утомительной
обязательности, сковывающей в немецкой Швейцарии. И ещё - эта полупустота
пространств, в заброшенном грязном леске - вдруг мусорная куча (Швейцария б
такого не выдержала час!), - простота, которой не ждёшь от Европы, да
незаселённость, которой из Союза вообразить нельзя: нам оттуда
представляется вся Европа сгустившимся людским роем. Нарядный острый лёгкий
разнообразный Страсбург, пересечение французского и германского духа (для
европейского парламента вряд ли лучше и придумать место). Обаятельное
игривое Нанси с дворцовой площадью лотарингских королей, королевским парком
и бульваром лихих балаганов (мы попали на день ярмарки). Всего двух таких
провинциальных городов уже довольно, чтобы почувствовать: только та и
страна, какая не исчерпывается своею столицей, и даже Франция, о, далеко не
вся - Париж. (А ведь и у нас в России сколько было независимых городов!
Надеюсь - будут ещё.) С Францией я испытал ошибку, противоположную
швейцарской: насколько там должно было мне всё подойти, а почему-то не
подошло, настолько Францию, живя в СССР, я всегда считал себе
противопоказанной, не по моему характеру, куда чужей Скандинавии, Германии,
Англии, - а вот тут стало мне ласково, нежно, естественно, - если жить в
Европе, то и не нашёл бы лучше страны. И даже вовсе не соборы грозные -
Реймса, Шартра, Суассона, и не дворцы Версаля и Фонтенебло, но медленная
жизнь крохотных беззвестных городков, но благородно-мягкие рисунки полей,
лесков с омелами, серый камень длинных садовых оград, да всё непридуманное
французское земляно-серое каменноустройство. Близ Шантийи на Уазе мы
ночевали в густо туманную ночь, совсем рядом иногда тарахтели плицами баржи,
- уединённое мирным охватом, отдыхало сердце совсем как на родине. И, может
быть, особенно прелестна мягко-холмистая восточная Франция. (На обратном
через неё пути нельзя было не заметить на холме грандиозного - как почти уже
нерукотворного - креста. Мы свернули - и вскоре оказались у могилы де Голля,
надо же! Охранявшие полицейские узнали меня - и потом корреспонденты
дозванивались в Цюрих: чтбо хотел я выразить посещением этой могилы?)
Разделяли - скорей исторические места: в фортах Вердена или грандиозном
погребалище - сердце щемило: а у нас? кбак легло и сколько, и совсем
безнаградно. Побывали мы на кладбище русcкого экспедиционного корпуса под
Мурмелоном: могилы, могилы, могилы. (Встречал нас бывший прапорщик того
корпуса, теперь дьякон кладбищенской церкви Вячеслав Афанасьевич Васильев.
Была при нас и вечерня там.) По какому государственному безумию, в какой
неоглядной услужливости посылали мы сюда истрачивать русскую силу, когда уже
так не хватало её в самой России? зачем же наших сюда завезли погибать?
В Компьенском лесу - отказала французам ирония: сохранена обстановка
капитуляции немцев в 1918 - и ни полунамёка, как обратный спектакль был
повторён в 1940.
Я-то знал, что не только знакомлюсь, но и прощаюсь. Если на Новый год мы с
издательством "Сёй" ограничились, в их подвале, давкой корреспондентского
коктейля, с безалаберными вопросами и ответами, так что с собственными
переводчиками не осталось минуты познакомиться, - то теперь, не торопясь, я
встретился и с ними.
Насколько несчастлив я был со многими переводами на многие языки (и многих
уже не проверить при жизни) - настолько счастлив оказался с переводчиками
французскими. Человек семь-восемь их оказалось, все друг со другом знакомые,
все - ученики одного и того же профессора Пьера Паскаля, и близких выпусков,
все - достаточно осведомлённые о советской жизни и её реалиях, не небрежные
ни к какой неясной мелочи и, кажется, все - изрядные стилисты в своём
родном. Единство же их обучения приводило к значительному сдружеству
переводов. Французских переводов я и приблизительно не мог бы оценить, но
многие знающие, и первый Н. Струве, - очень хвалили. А благодаря тому, что
не через единую голову нужно было пропустить всю эту массу страниц кипучих
лет - распределённые между несколькими, они появлялись быстрой чередой, без
пропуска, почти вослед за русским, и так стала Франция единственная страна,
где книги мои успевали и работали в полную силу. Именно Франция, закрытая
мне по языку для жительства.
Руководители "Сёя" Фламан и Дюран стали теперь в Париже и главные мои гиды в
общественном поведении. По их совету и устройству я дал пресс-конференцию в
связи с выходом французского перевода "Телёнка" и участвовал в сложной
телевизионной передаче "Апостроф", где были в диспуте человек шесть
литературных критиков. Фламан разумно предостерёг меня: не дать сыграть на
мне внутренней французской политике, к чему и будут все тянуть, ни на минуту
не забыть мировое измерение художника и положение свидетеля между двух
миров.
Пресс-конференция опять мало удалась: разговор дробился, стержень - не
получался*.
А день телевидения выдался у меня очень тяжёлый: днём - встречи, всё время
на ногах, бродьба по Парижу, где-то протянуты часы до позднего начала
передачи, голова разболелась, - пришёл я вялый в эту огромную студию,
похожую на цирковые кулисы, сотни людей, гул, неразбериха. В этой же толчее
усадили нас семерых за столом, наструненный социалист Жан Даниэль из "Нувель
обсерватёр" против как бы рассеянного, не мобилизованного на диспут правого,
Д'Ормессона, остальные тянули каждый что своё. Я сидел с опущенной головой,
без воодушевления и даже с отчаянием от этой их перепалки, уже усталый от их
комичных схваток, с неохотой отбивая "классовые наскоки" социалиста и
обезнадёженный добраться до настоящего разговора. А прошло выступление** -
поразительно удачно, по единодушным отзывам. Именно это спокойствие и
безнадёжная ирония были восприняты как самое достойное представительство
России. Не всегда наибольший напор даёт наилучший результат. Знакомство с
Францией произошло отлично - настолько, что передачу, уже в ходе её,
увеличили на 20 минут против расписания.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73