После всего такого -
предполагаемое собрание сочинений я решил было отдавать "Посеву", гораздо
крепче организованному, хотя марка "Посева" затрудняет распространение книг
в СССР. (Очень сопротивлялась Аля: ни за что не уходить из "Имки"! она её
почти боготворила со студенческих лет, по приходящим редким духовным книгам.
Всё же часть публицистики в тот год я издал в "Посеве".)
"Телёнок", как он дописался после высылки, должен был появиться вот-вот.
Есть много опасностей - и творческих, и личных (а на Западе - и судебных,
как выяснилось) - в печатании слишком свежих воспоминаний, в том числе и
потеря пропорций, и потеря дружб. Л. К. Чуковская отозвалась "по левой" из
Москвы, что это ошибка моя была, мемуары не должны так печататься, надо
всему остыть. Другие приятели из Москвы шутили, что я "оставляю своим
будущим биографам выжженную землю" (и в шутке есть правда: пока вот успеваю
не оставить прожитого в хламе). А я считаю: тут верный срок угадан,
"Телёнку" никак было невозможно остывать, это не мемуары, а репортаж с поля
боя. Вот нынешнему второму тому Очерков придётся, наверно, полежать и
полежать.
Предвидя в Канаде долгие поиски места и долгую потерю рабочего времени, а
ещё и по свежести цюрихских впечатлений, я спешил именно сейчас написать,
кончить ленинские главы. Включая "Март Семнадцатого" их набралось теперь, по
обилию материала, больше, чем ранее предположенных три, возникала
самостоятельная картина, и даже гораздо самостоятельней, чем утонут они
потом в Узлах, - да и когда ещё то "Красное Колесо"? За годами.
Работать мне на цюрихской квартире было по-прежнему шумно, тесно, невозможно
- и я опять уехал в горы, всё в тот же Штерненберг, один раз на две недели,
другой - ещё на три. Как все старые крестьянские швейцарские дома, и этот
имел часть комнат неотапливаемых, с расчётом на холодный сон в слабоморозные
ночи с распахнутыми окнами, нестарые люди в большинстве спят тут так. Сперва
это мне казалось диковато - входить в морозную спальню, но потом я привык, и
пристрастился, и стало это моей привычкой, наверно, на всю жизнь, уже и при
25-градусном морозе в Вермонте. За ночь наглотавшись свежего воздуха, днём и
не нуждаешься никуда выходить гулять, сидишь и работаешь день насквозь. А
напоминала мне эта одинокая зимняя работа - мою работу в Эстонии над
"Архипелагом", и как там я урывал в лунную ночь выйти и ощутить мир - так и
в Штерненберге, при луне, уже поздно ночью, браживал с палкой по снежным
горным тропинкам и не наглядывался суровостью этого провалистого и
взнесенного пиками пустынного лунного пейзажа. На таком пейзаже - где в
збаливе лунного сияния, где с резкими чёрными тенями гор и деревьев - мне и
запомнилась та моя исполегающая выработка над Лениным до последних сил и
где-то тут, между горами, его мятущийся чёрный дух. А в рабочей комнате
прикнопил я к деревянной стене, чтобы зримее ощущать непрерывно, - портрет
Ленина, один из самых зловещих, где он и воплощённый дьявол, и приговорённый
злодей, и уже смертельно больной. (Придумал, чтобы на всех мировых изданиях
этот портрет был на обложке. В русском издании портрет сослужил дурную
службу: до того ненавидели его старые эмигранты, что такую книгу даже в дом
внести не хотели. У нас, советских, отношение к Ленину -
одомашненно-юмористическое, у эмигрантов - зачуранье.)
Работал - совершенно весь отдавшись, ощущал себя на главном, главном стержне
эпопеи. В эти пять недель в Штерненберге меня работа захватила настолько,
что я потерял ощущение современного момента, знать его не хотел, и как он
там меня требует или вытягивает к себе. Даже обычные известия по
коротковолновым станциям перестал слушать. Из горы собравшихся материалов
рос и рос, вровень Ленину, прежде не задуманный Парвус, с его гениально
простым же планом разломать Россию сочетанием революционных методов и
национальных сепаратизмов, более всего украинского: в лагерях российских
военнопленных создавать для украинцев льготные условия и поджигать в них
непримиримость к России. (И План - удался! Никакая Британская Империя не
могла раньше осуществить такого: не решились бы на революционный огонь.) Но
возникла для меня трудность: как встретить Парвуса и Ленина в 1916, дать им
прямой диалог? Такая встреча их была, но в 1915 в Берне, я же описывать 1915
год отказался. А в 1916 в Цюрихе - не было личной встречи, лишь обмен
письмами. Тогда - изневоли - я отступил от обычного реализма и применил
фантастический приём, как бы дать переписке перетечь в диалог, ввёл
чертовщину: посланец не только привёз письмо, но и самого уменьшенного
Парвуса в бауле. Приёмом его распухания, вылезания, а после разговора
исчезновением - фантастика и исчерпывалась, весь диалог Ленина-Парвуса и
столкновение их мыслей и планов даны реально и в полном соответствии с
исторической истиной.
И вот, за пять недель я кончил - завершил почти до готовности в печать - все
цюрихские ленинские главы, их оказалась не одна, как написал в Москве, а
десять. Ощущение было, что взял сильно укреплённую высоту.
После этого в Цюрихе хотелось поблагодарить и попрощаться с
Платтеном-младшим, Мирославом Тучеком из Социальштелле и Вилли Гаучи,
автором обстоятельной книги о Ленине в Швейцарии. Я предложил пойти в один
из ресторанчиков, связанных с Лениным. Пошли в "Белого лебедя", сели за
свободный стол - и вдруг прямо перед собой на стене я увидел... портрет
Ленина! так и заставили его быть свидетелем торжества над ним самим...
Ну, спасибо, милый Цюрих, - поработали мы славно.
Та весна была ещё тем тяжела, что кончались обманутые Вьетнам-Лаос-Камбоджа,
западный мир - как никогда слаб и в отступе. А теперь, когда хорошо у меня
шла работа и всё увереннее я выходил на свою твёрдую дорогу - мучило меня,
что я не использовал своего особого положения, своего ещё крепкого на Западе
авторитета, чтоб этот Запад очнуть и подвигнуть к самоспасению. И (не по
памяти, а записано у меня как удивительное): 20 марта 1975, в четверг первой
недели Поста, стоял я на одинокой трогательной службе в нашей церковке и
просил: "Господи! просвети меня, как помочь Западу укрепиться, он так явно и
быстро рушится. Дай мне средства для этого!" Через полтора часа прихожу
домой, Аля говорит: "Только что звонили из Вашингтона, час назад Сенат
единогласно проголосовал за избрание тебя почётным гражданином США". (Это -
уже второй раз, в обновлённом составе, пересиливая сменённую палату
представителей, которая затормозила первое избрание.)
И я понял так: что надо действовать через Соединённые Штаты, и даже в этом
году. Ну, да я ж в ту сторону и ехал.
По нашей задумке было - что я уже в Европу не вернусь: найду в Америке
землю-дом, куплю, там сразу и останусь работать, чтоб не остывало. А тебе,
Алюня, ещё раз одной семью перевозить. Тяжко? ещё бы не тяжко. Да главная
трудность нашего переезда была: что устройство - громоздкое, долгое, и все
стадии его, от поисков участка, покупки, достройки, обгородки и сам переезд,
должны пройти в тайне от КГБ: оно не должно узнать прежде поры. В стеснённом
Цюрихе, где до каждого соседнего дома было 15 метров, мы ни под потолками,
ни во дворике называть имена и дела не решались.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73
предполагаемое собрание сочинений я решил было отдавать "Посеву", гораздо
крепче организованному, хотя марка "Посева" затрудняет распространение книг
в СССР. (Очень сопротивлялась Аля: ни за что не уходить из "Имки"! она её
почти боготворила со студенческих лет, по приходящим редким духовным книгам.
Всё же часть публицистики в тот год я издал в "Посеве".)
"Телёнок", как он дописался после высылки, должен был появиться вот-вот.
Есть много опасностей - и творческих, и личных (а на Западе - и судебных,
как выяснилось) - в печатании слишком свежих воспоминаний, в том числе и
потеря пропорций, и потеря дружб. Л. К. Чуковская отозвалась "по левой" из
Москвы, что это ошибка моя была, мемуары не должны так печататься, надо
всему остыть. Другие приятели из Москвы шутили, что я "оставляю своим
будущим биографам выжженную землю" (и в шутке есть правда: пока вот успеваю
не оставить прожитого в хламе). А я считаю: тут верный срок угадан,
"Телёнку" никак было невозможно остывать, это не мемуары, а репортаж с поля
боя. Вот нынешнему второму тому Очерков придётся, наверно, полежать и
полежать.
Предвидя в Канаде долгие поиски места и долгую потерю рабочего времени, а
ещё и по свежести цюрихских впечатлений, я спешил именно сейчас написать,
кончить ленинские главы. Включая "Март Семнадцатого" их набралось теперь, по
обилию материала, больше, чем ранее предположенных три, возникала
самостоятельная картина, и даже гораздо самостоятельней, чем утонут они
потом в Узлах, - да и когда ещё то "Красное Колесо"? За годами.
Работать мне на цюрихской квартире было по-прежнему шумно, тесно, невозможно
- и я опять уехал в горы, всё в тот же Штерненберг, один раз на две недели,
другой - ещё на три. Как все старые крестьянские швейцарские дома, и этот
имел часть комнат неотапливаемых, с расчётом на холодный сон в слабоморозные
ночи с распахнутыми окнами, нестарые люди в большинстве спят тут так. Сперва
это мне казалось диковато - входить в морозную спальню, но потом я привык, и
пристрастился, и стало это моей привычкой, наверно, на всю жизнь, уже и при
25-градусном морозе в Вермонте. За ночь наглотавшись свежего воздуха, днём и
не нуждаешься никуда выходить гулять, сидишь и работаешь день насквозь. А
напоминала мне эта одинокая зимняя работа - мою работу в Эстонии над
"Архипелагом", и как там я урывал в лунную ночь выйти и ощутить мир - так и
в Штерненберге, при луне, уже поздно ночью, браживал с палкой по снежным
горным тропинкам и не наглядывался суровостью этого провалистого и
взнесенного пиками пустынного лунного пейзажа. На таком пейзаже - где в
збаливе лунного сияния, где с резкими чёрными тенями гор и деревьев - мне и
запомнилась та моя исполегающая выработка над Лениным до последних сил и
где-то тут, между горами, его мятущийся чёрный дух. А в рабочей комнате
прикнопил я к деревянной стене, чтобы зримее ощущать непрерывно, - портрет
Ленина, один из самых зловещих, где он и воплощённый дьявол, и приговорённый
злодей, и уже смертельно больной. (Придумал, чтобы на всех мировых изданиях
этот портрет был на обложке. В русском издании портрет сослужил дурную
службу: до того ненавидели его старые эмигранты, что такую книгу даже в дом
внести не хотели. У нас, советских, отношение к Ленину -
одомашненно-юмористическое, у эмигрантов - зачуранье.)
Работал - совершенно весь отдавшись, ощущал себя на главном, главном стержне
эпопеи. В эти пять недель в Штерненберге меня работа захватила настолько,
что я потерял ощущение современного момента, знать его не хотел, и как он
там меня требует или вытягивает к себе. Даже обычные известия по
коротковолновым станциям перестал слушать. Из горы собравшихся материалов
рос и рос, вровень Ленину, прежде не задуманный Парвус, с его гениально
простым же планом разломать Россию сочетанием революционных методов и
национальных сепаратизмов, более всего украинского: в лагерях российских
военнопленных создавать для украинцев льготные условия и поджигать в них
непримиримость к России. (И План - удался! Никакая Британская Империя не
могла раньше осуществить такого: не решились бы на революционный огонь.) Но
возникла для меня трудность: как встретить Парвуса и Ленина в 1916, дать им
прямой диалог? Такая встреча их была, но в 1915 в Берне, я же описывать 1915
год отказался. А в 1916 в Цюрихе - не было личной встречи, лишь обмен
письмами. Тогда - изневоли - я отступил от обычного реализма и применил
фантастический приём, как бы дать переписке перетечь в диалог, ввёл
чертовщину: посланец не только привёз письмо, но и самого уменьшенного
Парвуса в бауле. Приёмом его распухания, вылезания, а после разговора
исчезновением - фантастика и исчерпывалась, весь диалог Ленина-Парвуса и
столкновение их мыслей и планов даны реально и в полном соответствии с
исторической истиной.
И вот, за пять недель я кончил - завершил почти до готовности в печать - все
цюрихские ленинские главы, их оказалась не одна, как написал в Москве, а
десять. Ощущение было, что взял сильно укреплённую высоту.
После этого в Цюрихе хотелось поблагодарить и попрощаться с
Платтеном-младшим, Мирославом Тучеком из Социальштелле и Вилли Гаучи,
автором обстоятельной книги о Ленине в Швейцарии. Я предложил пойти в один
из ресторанчиков, связанных с Лениным. Пошли в "Белого лебедя", сели за
свободный стол - и вдруг прямо перед собой на стене я увидел... портрет
Ленина! так и заставили его быть свидетелем торжества над ним самим...
Ну, спасибо, милый Цюрих, - поработали мы славно.
Та весна была ещё тем тяжела, что кончались обманутые Вьетнам-Лаос-Камбоджа,
западный мир - как никогда слаб и в отступе. А теперь, когда хорошо у меня
шла работа и всё увереннее я выходил на свою твёрдую дорогу - мучило меня,
что я не использовал своего особого положения, своего ещё крепкого на Западе
авторитета, чтоб этот Запад очнуть и подвигнуть к самоспасению. И (не по
памяти, а записано у меня как удивительное): 20 марта 1975, в четверг первой
недели Поста, стоял я на одинокой трогательной службе в нашей церковке и
просил: "Господи! просвети меня, как помочь Западу укрепиться, он так явно и
быстро рушится. Дай мне средства для этого!" Через полтора часа прихожу
домой, Аля говорит: "Только что звонили из Вашингтона, час назад Сенат
единогласно проголосовал за избрание тебя почётным гражданином США". (Это -
уже второй раз, в обновлённом составе, пересиливая сменённую палату
представителей, которая затормозила первое избрание.)
И я понял так: что надо действовать через Соединённые Штаты, и даже в этом
году. Ну, да я ж в ту сторону и ехал.
По нашей задумке было - что я уже в Европу не вернусь: найду в Америке
землю-дом, куплю, там сразу и останусь работать, чтоб не остывало. А тебе,
Алюня, ещё раз одной семью перевозить. Тяжко? ещё бы не тяжко. Да главная
трудность нашего переезда была: что устройство - громоздкое, долгое, и все
стадии его, от поисков участка, покупки, достройки, обгородки и сам переезд,
должны пройти в тайне от КГБ: оно не должно узнать прежде поры. В стеснённом
Цюрихе, где до каждого соседнего дома было 15 метров, мы ни под потолками,
ни во дворике называть имена и дела не решались.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73