Если итальянский закон, как это выяснилось из решения судьи, г-на
Де Фалько, допускает публикацию столь низкого рода - такой закон вызывает
презрение, и я не считал бы возможным апеллировать к нему.
А. Солженицын.
[16]
ПИСЬМО В. В. НАБОКОВУ
16 мая 1972
Высокоуважаемый Владимир Владимирович!
Посылаю Вам копию своего письма в Шведскую Академию с надеждой, что оно не
будет безрезультатно. Давно считаю несправедливостью, что Вам до сих пор не
присуждена Нобелевская премия. (Эту копию посылаю Вам, однако, лишь для
личного сведения: по особенности моего и Вашего положения публикация этих
писем могла бы принести лишь вред начинанию.)
Пользуюсь случаем выразить Вам и своё восхищение огромностью и тонкостью
Вашего таланта, несравненного даже по масштабам русской литературы, и своё
глубокое огорчение, даже укоризну, что этот великий талант Вы не поставили
на служение нашей горькой несчастной судьбе, нашей затемнённой и
исковерканной истории. А может быть, Вы ещё найдёте в себе и склонность к
этому, и силы, и время? От души хочу Вам этого пожелать. Простите, но:
переходя в английскую литературу, Вы совершили языковой подвиг, однако это
не был самый трудный из путей, которые лежали перед Вами в 30-е годы.
Совсем недавно я был в Ленинграде и зашёл в оригинальный вестибюль Вашего
милого дома по Большой Морской, 47 - главным образом, правда, с
воспоминанием о роковом земском совещании 8 ноября 1904 года на квартире
Вашего отца.
Желаю Вам ещё долгой творческой жизни!
А. Солженицын.
(Публикация глав будет продолжена.)
c А. Солженицын.1998г.
"Новый Мир", №11, 1998
АЛЕКСАНДР СОЛЖЕНИЦЫН
*
УГОДИЛО ЗЁРНЫШКО
ПРОМЕЖ ДВУХ ЖЕРНОВОВ
Очерки изгнания
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
(1974 - 1978)
Глава 2
ХИЩНИКИ И ЛОПУХИ
Во всей нашей в те годы борьбе как же было нам не знать, не помнить, что
Запад существует! Да каждый день мы в Советском Союзе это ощущали, и борьба
наша вызывала гулкое эхо на Западе и тем получала опору в западном
общественном мнении. А вместе с тем - реальные законы Свободного Мира нами
не ощущались. Зналось, конечно, что вся атмосфера его, как она из западного
радио вырисовывалась, другая, не наша. Но это общее понимание - даже на
иностранных корреспондентов в Москве распространялось нами ограниченно: уже
они казались обязаны разделять наш суровый воздух, и забывали мы, что Москва
для них - весьма престижное и выгодное место службы, которое легко и
потерять. Те же иностранцы, кто втягивались как наши секретные сообщники
(близкие "невидимки"), уже воспринимались нами как обданные русским
ветрожогом, такие же непременно стойкие и такие же непременно верные. (Да
вот, замечательно: такими они себя и проявляли: они переняли эту атмосферу
безнаградной жертвенности.)
Но и просто вообще знать всегда мало для человека. А начнёшь проводить через
опыт, через поведение - и наошибаешься, и наошибёшься.
Вся эта гекатомба самоотверженности наших "невидимок", возвысившая мои книги
и выступления до зрения и слуха всего мира, так что они появлялись в полную
громкость, неостановимо для Лубянки и Старой площади, - в реальной жизни не
могла выситься легендарно-чистой, так, чтоб не тронула её коррозия корысти.
И коррозия эта пришла в наше дело, и несколько раз, но из мира, устроенного
по другим жизненным законам. Могла б и в пригнётном мире прилепиться, но
удивляться надо: нет. В этом, говорят, безнадёжно испорченном обществе и
народе - тогда не втиснулись между нами корысть, предательство, осквернение.
Мы - бились насмерть, мы изнемогали под каменным истуканом Советов, с Запада
нёсся слитный шум одобрения мне, - и оттуда же тянулись ухватчивые руки, как
бы от книг моих и имени поживиться, а там пропади и книги эти, и весь наш
бой.
И без этой стороны дела осталась бы неполна картина.
Всегда правильно толковала "Ева" (Н. И. Столярова), даже впервые открыла
мне: что главная сложность не в том, как перетолкнуть рукопись через границу
СССР (мне казалось только это единственно трудным, а уж дальше - всякие руки
в свободном мире благожелательно напечатают, и книга быстро выполнит свою
цель). Не-ет, мол, перебросить в нынешнее время стало совсем не тяжело - а
трудно, важно: найти честные руки, куда рукопись попадёт, кто будет ею
распоряжаться не с потоптанием автора, не искажая его в спешке для сенсации
или прибыли.
Отправка наша до сих пор была только одна: в октябре 1964 с Вадимом
Леонидовичем Андреевым, - и с тех пор она лежала спокойно, без движения, в
Женеве. (Там был "Круг"-87, то есть сокращённый вариант романа, с
политически облегчённым сюжетом, все пьесы и лагерная поэма "Дороженька".)
Весной 1967, приехав из эстонского Укрывища, освобождённый окончанием
"Архипелага" и готовясь ко взрыву съездовского письма (как раз начав первые
страницы "Телёнка"), я оказался перед необходимостью и возможностью решать:
как жить моим двум романам - "Кругу" и "Корпусу". Ведь на родине, исключая
самиздат, им - стена.
Да "Раковый корпус" и множился в самиздате с июня 1966. Но, видимо, ещё не
быстры тогда были пути самопроникновения рукописей на Запад. И как "Иван
Денисович" туда не урвался сам за год, так, очевидно, за год не успел и
"Корпус". Но - успеет. И я решил: уж теперь пусть плывёт как плывёт, без
моего прикосновения, без всякой опеки и соглашений. А "Круг" - куда опаснее,
и я сам буду его печатать, сам выберу и пути, и руки, и момент взрыва (так,
чтоб и успеть к нему подготовиться). Попробую по-разному, чтбо выйдет.
А ведь начал ходить в самиздате и "Круг". Тут уже стерегись. И я, по совету
Евы, решил прямо поручить печатать его на Западе - дочери Вадима Андреева
Ольге Карлайл. Убеждала меня Ева, что это уж будет издание ответственное,
качественное, и точно по моему сигналу.
До сих пор все годы я действовал или в пределах ГУЛАГа, или в пределах СССР
- и почти безошибочно в поступках и в разгадке людей. Но тут - предстояло
касаться иного, неведомого, мира, и я стал совершать почти только одни
ошибки, долгую цепь ошибок, которая и по сегодня, через 11 лет, не
расхлёбана.
Из двух выбранных мною путей для двух романов оба оказались - хуже.
Правда, первый путь я невольно подпортил, но никак того не понимая. Весной
1967 получил в Рязань телеграмму двух словацких корреспондентов, просят
интервью. Конечно, беспрепятственный приход телеграммы подозрителен, но
бывают же и осечки, вдруг ГБ прохлопало? После японца Комото (осенью 1966) я
никаких интервью не давал, "Архипелаг" успешно окончен и запрятан, меня
удушали замалчиванием, - отчего бы голос не подать, да и корреспонденты
"восточно-демократические", как будто не криминал? Принял. Один из них,
назвавшийся Рудольфом Алчинским, стройный, загадочный, всё время молчал и
приятно улыбался; но никакой его роли в дальнейшем не видно - и странно,
зачем был он? соглядатаем? Старший же был - топтыжистый Павел Личко,
корреспондент словацкой "Правды", уже тогда смелой газеты ещё не известного
миру Дубчека. В прошлом командир партизанского против немцев отряда, человек
решительный, он вёл себя и явился мне представителем ещё скованной, но уже
пробуждённой словацкой интеллигенции. В конце интервью (поданного им потом с
мещанским огрублением, с мелодрамными репликами, - научил меня, что важные
мысли надо излагать самому письменно, а не полагаться на корреспондентов)
попросил меня Личко:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73
Де Фалько, допускает публикацию столь низкого рода - такой закон вызывает
презрение, и я не считал бы возможным апеллировать к нему.
А. Солженицын.
[16]
ПИСЬМО В. В. НАБОКОВУ
16 мая 1972
Высокоуважаемый Владимир Владимирович!
Посылаю Вам копию своего письма в Шведскую Академию с надеждой, что оно не
будет безрезультатно. Давно считаю несправедливостью, что Вам до сих пор не
присуждена Нобелевская премия. (Эту копию посылаю Вам, однако, лишь для
личного сведения: по особенности моего и Вашего положения публикация этих
писем могла бы принести лишь вред начинанию.)
Пользуюсь случаем выразить Вам и своё восхищение огромностью и тонкостью
Вашего таланта, несравненного даже по масштабам русской литературы, и своё
глубокое огорчение, даже укоризну, что этот великий талант Вы не поставили
на служение нашей горькой несчастной судьбе, нашей затемнённой и
исковерканной истории. А может быть, Вы ещё найдёте в себе и склонность к
этому, и силы, и время? От души хочу Вам этого пожелать. Простите, но:
переходя в английскую литературу, Вы совершили языковой подвиг, однако это
не был самый трудный из путей, которые лежали перед Вами в 30-е годы.
Совсем недавно я был в Ленинграде и зашёл в оригинальный вестибюль Вашего
милого дома по Большой Морской, 47 - главным образом, правда, с
воспоминанием о роковом земском совещании 8 ноября 1904 года на квартире
Вашего отца.
Желаю Вам ещё долгой творческой жизни!
А. Солженицын.
(Публикация глав будет продолжена.)
c А. Солженицын.1998г.
"Новый Мир", №11, 1998
АЛЕКСАНДР СОЛЖЕНИЦЫН
*
УГОДИЛО ЗЁРНЫШКО
ПРОМЕЖ ДВУХ ЖЕРНОВОВ
Очерки изгнания
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
(1974 - 1978)
Глава 2
ХИЩНИКИ И ЛОПУХИ
Во всей нашей в те годы борьбе как же было нам не знать, не помнить, что
Запад существует! Да каждый день мы в Советском Союзе это ощущали, и борьба
наша вызывала гулкое эхо на Западе и тем получала опору в западном
общественном мнении. А вместе с тем - реальные законы Свободного Мира нами
не ощущались. Зналось, конечно, что вся атмосфера его, как она из западного
радио вырисовывалась, другая, не наша. Но это общее понимание - даже на
иностранных корреспондентов в Москве распространялось нами ограниченно: уже
они казались обязаны разделять наш суровый воздух, и забывали мы, что Москва
для них - весьма престижное и выгодное место службы, которое легко и
потерять. Те же иностранцы, кто втягивались как наши секретные сообщники
(близкие "невидимки"), уже воспринимались нами как обданные русским
ветрожогом, такие же непременно стойкие и такие же непременно верные. (Да
вот, замечательно: такими они себя и проявляли: они переняли эту атмосферу
безнаградной жертвенности.)
Но и просто вообще знать всегда мало для человека. А начнёшь проводить через
опыт, через поведение - и наошибаешься, и наошибёшься.
Вся эта гекатомба самоотверженности наших "невидимок", возвысившая мои книги
и выступления до зрения и слуха всего мира, так что они появлялись в полную
громкость, неостановимо для Лубянки и Старой площади, - в реальной жизни не
могла выситься легендарно-чистой, так, чтоб не тронула её коррозия корысти.
И коррозия эта пришла в наше дело, и несколько раз, но из мира, устроенного
по другим жизненным законам. Могла б и в пригнётном мире прилепиться, но
удивляться надо: нет. В этом, говорят, безнадёжно испорченном обществе и
народе - тогда не втиснулись между нами корысть, предательство, осквернение.
Мы - бились насмерть, мы изнемогали под каменным истуканом Советов, с Запада
нёсся слитный шум одобрения мне, - и оттуда же тянулись ухватчивые руки, как
бы от книг моих и имени поживиться, а там пропади и книги эти, и весь наш
бой.
И без этой стороны дела осталась бы неполна картина.
Всегда правильно толковала "Ева" (Н. И. Столярова), даже впервые открыла
мне: что главная сложность не в том, как перетолкнуть рукопись через границу
СССР (мне казалось только это единственно трудным, а уж дальше - всякие руки
в свободном мире благожелательно напечатают, и книга быстро выполнит свою
цель). Не-ет, мол, перебросить в нынешнее время стало совсем не тяжело - а
трудно, важно: найти честные руки, куда рукопись попадёт, кто будет ею
распоряжаться не с потоптанием автора, не искажая его в спешке для сенсации
или прибыли.
Отправка наша до сих пор была только одна: в октябре 1964 с Вадимом
Леонидовичем Андреевым, - и с тех пор она лежала спокойно, без движения, в
Женеве. (Там был "Круг"-87, то есть сокращённый вариант романа, с
политически облегчённым сюжетом, все пьесы и лагерная поэма "Дороженька".)
Весной 1967, приехав из эстонского Укрывища, освобождённый окончанием
"Архипелага" и готовясь ко взрыву съездовского письма (как раз начав первые
страницы "Телёнка"), я оказался перед необходимостью и возможностью решать:
как жить моим двум романам - "Кругу" и "Корпусу". Ведь на родине, исключая
самиздат, им - стена.
Да "Раковый корпус" и множился в самиздате с июня 1966. Но, видимо, ещё не
быстры тогда были пути самопроникновения рукописей на Запад. И как "Иван
Денисович" туда не урвался сам за год, так, очевидно, за год не успел и
"Корпус". Но - успеет. И я решил: уж теперь пусть плывёт как плывёт, без
моего прикосновения, без всякой опеки и соглашений. А "Круг" - куда опаснее,
и я сам буду его печатать, сам выберу и пути, и руки, и момент взрыва (так,
чтоб и успеть к нему подготовиться). Попробую по-разному, чтбо выйдет.
А ведь начал ходить в самиздате и "Круг". Тут уже стерегись. И я, по совету
Евы, решил прямо поручить печатать его на Западе - дочери Вадима Андреева
Ольге Карлайл. Убеждала меня Ева, что это уж будет издание ответственное,
качественное, и точно по моему сигналу.
До сих пор все годы я действовал или в пределах ГУЛАГа, или в пределах СССР
- и почти безошибочно в поступках и в разгадке людей. Но тут - предстояло
касаться иного, неведомого, мира, и я стал совершать почти только одни
ошибки, долгую цепь ошибок, которая и по сегодня, через 11 лет, не
расхлёбана.
Из двух выбранных мною путей для двух романов оба оказались - хуже.
Правда, первый путь я невольно подпортил, но никак того не понимая. Весной
1967 получил в Рязань телеграмму двух словацких корреспондентов, просят
интервью. Конечно, беспрепятственный приход телеграммы подозрителен, но
бывают же и осечки, вдруг ГБ прохлопало? После японца Комото (осенью 1966) я
никаких интервью не давал, "Архипелаг" успешно окончен и запрятан, меня
удушали замалчиванием, - отчего бы голос не подать, да и корреспонденты
"восточно-демократические", как будто не криминал? Принял. Один из них,
назвавшийся Рудольфом Алчинским, стройный, загадочный, всё время молчал и
приятно улыбался; но никакой его роли в дальнейшем не видно - и странно,
зачем был он? соглядатаем? Старший же был - топтыжистый Павел Личко,
корреспондент словацкой "Правды", уже тогда смелой газеты ещё не известного
миру Дубчека. В прошлом командир партизанского против немцев отряда, человек
решительный, он вёл себя и явился мне представителем ещё скованной, но уже
пробуждённой словацкой интеллигенции. В конце интервью (поданного им потом с
мещанским огрублением, с мелодрамными репликами, - научил меня, что важные
мысли надо излагать самому письменно, а не полагаться на корреспондентов)
попросил меня Личко:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73