Джексон выражал
радость как будто величайшую в своей жизни, а глаза - пустые, мне даже
страшно стало: вот политика! Вели меня через какой-то коридор, где
аплодировали с хоров, затем в ротонде перед смешанной публикой - с тридцать
сенаторов, с тридцать конгрессменов, и просто кто пробрался, - мы с
Коултером читали речь малыми кусками, попеременно, и читалось настолько
сразу, как бы лилась сплошная английская речь, а два ведущих сенатора
теснились с нами на трибуне, оспаривая близость.
Сейчас, в 1978, перечитываю эту речь* - ну право хорошо, взвешенно, и легко
далось мне тогда. (Сейчас, мне кажется, я этого бы произнести американцам не
мог. Это всё было о том, кбак народам друг друга понять при разности опыта и
как этот опыт можно передать словесно, - в такую возможность я верил в
нобелевской речи и ещё верил в сенатской, но уже полугодом-годом позже
отчаялся.) Очень я призывал всех их подняться до мирового сознания, до
мирового уровня, до великих людей (всё время и сознавая, что не только
нынешние деятели не таковы, но американский избирательный процесс своею
натужной шумихой и мощным денежным вмешательством закрывает великим и
независимым путь наверх). После речи, по американскому обычаю, шла на
рукопожатие длинная вереница представляющихся. (Среди них - итальянский
сенатор Лонго, что имело последствия. А когда в конце подошли две дочки
Ростроповича, Оля и Лена, и я их обнял, пресса сфотографировала и
представила как поцелуи сотрудницам Белого дома.)
После речи мы прошли в кабинет Джексона (упруго ощущая и локоть Хелмса) - и
тут зазвонил телефон из Белого дома. С американской быстротой реагируя на
мою речь, 10 минут назад произнесённую, штаб Президента приглашал меня к
нему немедленно, вот сию минуту! Нет уж, сейчас, после газетной трескотни,
что мне "было отказано", - спасибо за милость, - я отказался. Тогда к
телефону взяли Хелмса и давили его по республиканской линии, а он от
телефона упрашивал меня - но я был непреклонен. Вот истинная история, почему
не было приёма в Белом доме, - а вся вина так и повисла на бедном Форде.
Вашингтонская жизнь не давала соскучиться, и в ближайшие часы подала мне ещё
одно следствие моих речей и поступков: Лэйн Кёркланд (заместитель Мини), у
которого я в этот раз остановился, позвонил домой жене готовиться к ужину:
вечером будем принимать вице-президента Нельсона Рокфеллера. Так всё и
случилось. Приехал Мини, позвали Коултера переводить - и прибыл
вице-президент. (Тем временем его личная охрана оцепляла дом.) Надо сказать
- вопреки моим пожеланиям в сенатской речи, вице-президент поразил своей
незначительностью, бесцветностью, уже по наружности, уже по началу, но всё
более выявляемой за те три часа, что он скучно просидел, несколько раз
возвращаясь к своему полученному заданию: убедить меня встретиться частным
образом с Киссинджером! (Хорош вице-президент на побегушках у
государственного секретаря!) Что я зацепил московского Дракона - я не
сомневался, но, оказывается, здорово же задел я и Киссинджера, если он,
запретив Президенту меня принять, сам спешил теперь устроить со мной
какую-то мировую, или как-то усмирить и обволочить. Нет, никакая закулисная
частная встреча с ним мне была не нужна. Да и вообще я уже усваивал: с
людьми неясными - лучше всего не встречаться, чтобы не дать им возможности
потом придать встрече ложное истолкование, это - правило общее. Но с главным
вьетнамским капитулянтом мне было бы встретиться ещё и невыносимо. Сколько
ни уговаривал Рокфеллер, я: нет, нет, нет. (Остальной вечер Кёркланд с женою
и Мини критиковали вице-президента, что их правительство предаёт Израиль, -
хотя никак не было на то похоже.)
В те дни не слишком прочно, не слишком глубоко, а какой-то поворот или
остановку падения в американском сознании мне, кажется, всё же удалось
совершить. В те дни оно прокачнулось через свой вьетнамский надир и стало
всё же взбадриваться.
В Вашингтоне получил я письмо от Али, уже из Цюриха, а в нём - и первое в
жизни "письмо" Ермоши, коряво-печатными буквами. Такое вспыхнуло чувство у
меня, будто сын заново родился. С этих его строк стал я его ощущать уже
личностью.
Не давая больше ни во что меня зацеплять, почитая объём произведенных
выступлений законченным, дальше только инфляция, я уже на другой день исчез
из Вашингтона. Ещё несколько частных визитов (устроили мне в доме
Добужинских встречу с однополчанином моего отца в Первую войну). Но не так
просто вырваться из вашингтонской карусели: вдруг, на толстовской ферме под
Нью-Йорком, узнаю из газет, что Белый дом заявил прессе: если только я
захочу - я буду охотно принят Президентом. Догадались, наконец, перевалить
на меня! Правила игры требовали немедленного хода. А тут как раз нависала
Хельсинкская конференция. И я это связал: Президент Форд уже объяснял, что
"символическая" встреча никому не нужна. Совершенно с ним согласен. Вот если
б я мог отклонить его от признания в Хельсинки вековечного рабства Восточной
Европы, я и сам бы добивался встречи с ним. Но уже впустую: он едет
подписать. С толстовской же фермы позвонили в "Нью-Йорк таймс" и передали
моё заявление*. (Сейчас нахожу: очень резко. А из Белого дома и в августе
писали в письмах-ответах избирателям, что Президент ещё надеется
организовать со мной встречу. Кисло ему отдалось...)
Сидел я за обедом у Александры Львовны, и мы удивлялись замысловатости
русских путей в этом веке. Вот - я здесь. И ведь это я ей ещё из ссылки
собирался посылать-доверить свой анонимный пакет первых микрофильмов. И о
ней уже написал в "Архипелаге". Теперь надписываю ей "Август" - как
возвращаю Толстому то, что без него бы не родилось. И - дочь генерала
Самсонова - да! - сидела с нами за столом! и уверяла, что я вылепил её отца
совершенно как он был. Высокая для меня похвала.
Дела мои на этом континенте исчерпывались. Ещё - впервые! - встреча с
Вильямом Одомом, "невидимкой", близ Вест-Пойнта, и мог я теперь крепко
пожать руку человеку, вывезшему половину моего архива, половину моей жизни.
Ещё летняя русская школа в вермонтском Норвиче.
А что же - мой новый дом, где же он? Ведь я, кажется, уже переехал в
Америку, и теперь бы мне нырнуть к себе? увы, вермонтские "риэлторы" ещё
ничего путного Алёше не предложили, ни дома подходящего, ни даже голого
участка. А у него пока прекращалась возможность со мною ездить. И так
работать мне было - негде, пропадало время. Переезд не состоялся, планы
сорвались, и надо было (со всеми чемоданами) возвращаться в Европу: ясно
стало, что в Цюрихе нам ещё год годовать.
В Монреале Алёша посадил меня на самолёт. Минула укороченная ночь - разодрал
я тяжёлые глаза 1 августа, а газеты, предлагаемые пассажирам, сообщали о
торжестве Хельсинкской конференции. (Спасибо, Люксингер в "Нойе Цюрхер
цайтунг" предвидел, что на историческом разлёте - прав окажется не
Киссинджер, а я.) Ещё эти Хельсинки утяжелили мой и без того тяжёлый,
черезсильный, неохотный возврат в Европу. Сошёл я на землю не своими ногами,
ах, потерянность какая-то, резкое ощущение не того места жизни. Тесно! Я -
вернулся в Европу, но и как бы не вернулся. Что-то места себе не находил.
Да ведь - сколько времени потеряно!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73