Сегодня, напротив, студенчество наше - в дремоте, немощи и
старческом благоразумии: лучше жить на коленях, чем умереть стоя. Более
запуганного и смирного студенчества, чем в нашей стране, нет сейчас на земле
нигде: студенты арабские, эфиопские и таиландские поражают развитием и
смелостью по сравнению с нашими. Но этим сегодняшним индивидуальным
благоразумием вы и на 4-ю четверть столетия копаете себе ещё одну братскую
могилу коллективного рабства. Кому сегодня 20 лет - к концу столетия будет
под 50, вся лучшая часть вашей жизни и пройдёт в избранном рабстве. Вы ждёте
освобождающего чуда? Ниоткуда оно не спустится. Либо - сами вы это чудо
добудете, либо - не будет его. И кому же менять условия в нашей стране, если
не вам?.."
Не дописал.
Сомнение: ещё как будто я имею право так обращаться к ним, сам недавно из
боя, а может быть, за этот неполный год безопасности, уже и потерял право?
отсюда - туда - может быть, уже не смею так? Это уже звучит безответственно,
пафосно, не тот тон?
Отъезд из Европы - бесповоротен, и даже уже намечен на эту весну. Конечно -
Канада. Огромная, тихая, богатая, ещё силы своей не сознающая дремливая
Канада, и такая северная, и такая похожая на Россию, да через Аляску и
граничащая с ней. Вдруг что-то родное?
Батюшки, остаётся всего лишь несколько месяцев, а мы и Европы до сих пор не
видели! мы даже в Париже не были ни разу! быстро собираемся, катим туда,
прямым поездом 6 часов, - но сколько ж времени, о Господи, получать визы!
Нам, иностранцам, неполноправным гражданам, каждый шаг - через визу.
Встретить в Париже Новый год. Аля едет в Париж больше как человек
естественный: смотреть неповторимый заманный город, набережные, бульвары,
картинные галереи, Нотр-Дам, живые легенды. А мне - по сжатым срокам моим и
по объёму рёбер - да куда ж это всё вместить бы? Я и тут - с деловой,
"революционной" целью: моё - это Париж русской эмиграции, какой он увиделся
и достался нашим горьким послереволюционным эмигрантам, - не сплошь всем, не
тем, кто бежал, спасаясь, а той белой эмиграции, которая билась за лучшую
долю России и отступила с боями. Это тоже - часть моего "Колеса", это всё
туда входит: Париж Первой эмиграции, как она выживала тут полвека и больше,
как исстрадалась и умерла. Коснуться русского Парижа.
Смешно так получилось: 27 декабря, только вышли мы с Восточного вокзала
(ошеломлёнными глазами боясь допустить, что вот эти серые дома и узкая
улица, по которой мы поехали, и есть тот самый Париж, исчитанный с детства),
как встречавшие Струве перекинули нам на заднее сиденье сегодняшнюю
парижскую газету: на первой странице, словно выстроенные в ряд,
сфотографировались четверо писателей новой "парижской группы": Синявский,
Максимов, В. Некрасов и А. Галич. А в интервью шла всячинка, Некрасов
изумлялся обилию фруктов на Западе как самой поражающей его черте после
изнурительного рабского Востока, а Галич уравнивал мои вкусы с брежневскими
и предсказывал, что я никогда не приеду в ненавидимый мною Париж.
Поместились мы в Латинском квартале на улице Жакоб (рядом с издательством
"Сёй") - в единственном изолированном мансардном номере, куда доводила
крутая лестница как корабельная и с морским канатом вместо поручня. Мансарда
была достойно-парижская, из окна одни крыши и каменные колодцы дворов.
Погонял я по Парижу тоже немало, всё пешком, ещё сохраняя ноги и обычай
юности (тут примешивается в память и второе посещение Парижа, той же весною,
и ещё третье, через год), кажется и видел всё главное, вобрал - не
настолько, чтоб делиться с читателем, а чтобы хватило самому. (Лучший день
тут был - прогулка с о. Александром Шмеманом, знатоком и города и истории
его, - он вёл меня и, по мере встречных мест, попеременно проводил то через
Париж Людовиков, то через Революцию большую, революции малые, войну
прусскую, Мировую первую, 30-е годы, немецкую оккупацию, да и те самые
"русские" кварталы, к которым влёк меня главный интерес.)
Всю мою советскую юность я с большой остротой жаждал видеть и ощутить
русскую эмиграцию - как второй, несостоявшийся, путь России. В духовной
реальности он для меня не уступал торжествующему советскому, занимал большое
место в замыслах моих книг, я просто мечтал: как бы мне прикоснуться и
познать. Я всегда так понимал, что эмиграция - это другой, несостоявшийся
вариант моей собственной жизни, если бы вдруг мои родители уехали. И вот
теперь я приехал настигнуть эмиграцию здесь - но главная её масса, воинов,
мыслителей или рассказчиков, не дождавшись меня, уже вся залегла на кладбище
Сент-Женевьев-де-Буа. И так моё опозданное знакомство с ними было - в сырое,
но солнечное утро, ходить по аллейкам между памятниками и читать надписи
полковые, семейные, частные, знаменитые и беззвестные.
Я опоздал.
Правда, ещё кто-то жил в инвалидном доме по соседству с кладбищем, даже
полковник Колтышев, очень близкий к Деникину в самую гражданскую войну.
Правда, в Морском собрании (особняк, ведомый старыми моряками) мне созвали
двух адмиралов и трёх полковников той войны. Ещё в разных местах Парижа
навещал я старичков с памятью того времени, даже крупных по своим бывшим
постам, или ездил к бережливым монархистам посмотреть в квартирке
сохранённый уникальный фильм о царской семье. И ко мне в номер приходили
старики, тогдашние молодые офицеры, рассказать перед магнитофоном
впечатления революционных дней, деформированные сумраком полувека. Ещё
повидал я и сына Столыпина, и бывшего сталинского приближённого Бажанова,
добровольно покинувшего зенитную большевицкую карьеру. (В раннем издании
"Архипелага" я упомянул, что его убили, он написал мне по-твеновски: "Слухи
о моей смерти преувеличены".) А портье нашей гостиницы вдруг отвечал
по-русски и оказывался не Жаном, а Иваном Фёдоровичем, с грустной косостью
улыбки при этой вымирающей речи. А Новый год мы со Струве и Шмеманами
отправились встретить в так называемый (уже только называемый для экзотики)
русский ресторан Доминика на Монпарнасе - и сидела там состоятельная
публика, чужая России, а старый русский официант, высокий статный мужчина,
наверно бывший офицер, - в полночь надел для смеха публики дурацкий колпак и
пытался смешить, едва ли не кукарекая. Сердце разрывалось от такой весёлой
встречи. (Но и вообразить же можно было 55 этих встреч, с пожеланиями каждый
раз - чтобы сковырнулись большевики.)
В свою очередь предполагалось, что и я представлюсь старой эмиграции,
соберутся они в каком-то зале, - но схватил сильный грипп, в тот новогодний
раз мы уехали больные, а в другой приезд уже не пришлось как-то, - и никогда
теперь уже не придётся, увы.
Не замирала и жилка современности: в наш мансардный гостиничный номер
приходили к нам "невидимки" - Степан Татищев, Анастасия Борисовна Дурова,
кто так основательно нам помогла, однако даже имя её мне не называлось
прежде, а теперь она весело рассказывала о подробностях своей конспирации.
Пришли и новые эмигранты Эткинды, ещё сильно не в себе от здешней жизни,
особенно потерянная Екатерина Фёдоровна, и вспоминали мы как некое
завороженное счастье - злосчастье тех дней, когда меж нами жил тайный
"Архипелаг". (Нельзя было предположить, что вскоре обречены разойтись наши
дороги.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73
старческом благоразумии: лучше жить на коленях, чем умереть стоя. Более
запуганного и смирного студенчества, чем в нашей стране, нет сейчас на земле
нигде: студенты арабские, эфиопские и таиландские поражают развитием и
смелостью по сравнению с нашими. Но этим сегодняшним индивидуальным
благоразумием вы и на 4-ю четверть столетия копаете себе ещё одну братскую
могилу коллективного рабства. Кому сегодня 20 лет - к концу столетия будет
под 50, вся лучшая часть вашей жизни и пройдёт в избранном рабстве. Вы ждёте
освобождающего чуда? Ниоткуда оно не спустится. Либо - сами вы это чудо
добудете, либо - не будет его. И кому же менять условия в нашей стране, если
не вам?.."
Не дописал.
Сомнение: ещё как будто я имею право так обращаться к ним, сам недавно из
боя, а может быть, за этот неполный год безопасности, уже и потерял право?
отсюда - туда - может быть, уже не смею так? Это уже звучит безответственно,
пафосно, не тот тон?
Отъезд из Европы - бесповоротен, и даже уже намечен на эту весну. Конечно -
Канада. Огромная, тихая, богатая, ещё силы своей не сознающая дремливая
Канада, и такая северная, и такая похожая на Россию, да через Аляску и
граничащая с ней. Вдруг что-то родное?
Батюшки, остаётся всего лишь несколько месяцев, а мы и Европы до сих пор не
видели! мы даже в Париже не были ни разу! быстро собираемся, катим туда,
прямым поездом 6 часов, - но сколько ж времени, о Господи, получать визы!
Нам, иностранцам, неполноправным гражданам, каждый шаг - через визу.
Встретить в Париже Новый год. Аля едет в Париж больше как человек
естественный: смотреть неповторимый заманный город, набережные, бульвары,
картинные галереи, Нотр-Дам, живые легенды. А мне - по сжатым срокам моим и
по объёму рёбер - да куда ж это всё вместить бы? Я и тут - с деловой,
"революционной" целью: моё - это Париж русской эмиграции, какой он увиделся
и достался нашим горьким послереволюционным эмигрантам, - не сплошь всем, не
тем, кто бежал, спасаясь, а той белой эмиграции, которая билась за лучшую
долю России и отступила с боями. Это тоже - часть моего "Колеса", это всё
туда входит: Париж Первой эмиграции, как она выживала тут полвека и больше,
как исстрадалась и умерла. Коснуться русского Парижа.
Смешно так получилось: 27 декабря, только вышли мы с Восточного вокзала
(ошеломлёнными глазами боясь допустить, что вот эти серые дома и узкая
улица, по которой мы поехали, и есть тот самый Париж, исчитанный с детства),
как встречавшие Струве перекинули нам на заднее сиденье сегодняшнюю
парижскую газету: на первой странице, словно выстроенные в ряд,
сфотографировались четверо писателей новой "парижской группы": Синявский,
Максимов, В. Некрасов и А. Галич. А в интервью шла всячинка, Некрасов
изумлялся обилию фруктов на Западе как самой поражающей его черте после
изнурительного рабского Востока, а Галич уравнивал мои вкусы с брежневскими
и предсказывал, что я никогда не приеду в ненавидимый мною Париж.
Поместились мы в Латинском квартале на улице Жакоб (рядом с издательством
"Сёй") - в единственном изолированном мансардном номере, куда доводила
крутая лестница как корабельная и с морским канатом вместо поручня. Мансарда
была достойно-парижская, из окна одни крыши и каменные колодцы дворов.
Погонял я по Парижу тоже немало, всё пешком, ещё сохраняя ноги и обычай
юности (тут примешивается в память и второе посещение Парижа, той же весною,
и ещё третье, через год), кажется и видел всё главное, вобрал - не
настолько, чтоб делиться с читателем, а чтобы хватило самому. (Лучший день
тут был - прогулка с о. Александром Шмеманом, знатоком и города и истории
его, - он вёл меня и, по мере встречных мест, попеременно проводил то через
Париж Людовиков, то через Революцию большую, революции малые, войну
прусскую, Мировую первую, 30-е годы, немецкую оккупацию, да и те самые
"русские" кварталы, к которым влёк меня главный интерес.)
Всю мою советскую юность я с большой остротой жаждал видеть и ощутить
русскую эмиграцию - как второй, несостоявшийся, путь России. В духовной
реальности он для меня не уступал торжествующему советскому, занимал большое
место в замыслах моих книг, я просто мечтал: как бы мне прикоснуться и
познать. Я всегда так понимал, что эмиграция - это другой, несостоявшийся
вариант моей собственной жизни, если бы вдруг мои родители уехали. И вот
теперь я приехал настигнуть эмиграцию здесь - но главная её масса, воинов,
мыслителей или рассказчиков, не дождавшись меня, уже вся залегла на кладбище
Сент-Женевьев-де-Буа. И так моё опозданное знакомство с ними было - в сырое,
но солнечное утро, ходить по аллейкам между памятниками и читать надписи
полковые, семейные, частные, знаменитые и беззвестные.
Я опоздал.
Правда, ещё кто-то жил в инвалидном доме по соседству с кладбищем, даже
полковник Колтышев, очень близкий к Деникину в самую гражданскую войну.
Правда, в Морском собрании (особняк, ведомый старыми моряками) мне созвали
двух адмиралов и трёх полковников той войны. Ещё в разных местах Парижа
навещал я старичков с памятью того времени, даже крупных по своим бывшим
постам, или ездил к бережливым монархистам посмотреть в квартирке
сохранённый уникальный фильм о царской семье. И ко мне в номер приходили
старики, тогдашние молодые офицеры, рассказать перед магнитофоном
впечатления революционных дней, деформированные сумраком полувека. Ещё
повидал я и сына Столыпина, и бывшего сталинского приближённого Бажанова,
добровольно покинувшего зенитную большевицкую карьеру. (В раннем издании
"Архипелага" я упомянул, что его убили, он написал мне по-твеновски: "Слухи
о моей смерти преувеличены".) А портье нашей гостиницы вдруг отвечал
по-русски и оказывался не Жаном, а Иваном Фёдоровичем, с грустной косостью
улыбки при этой вымирающей речи. А Новый год мы со Струве и Шмеманами
отправились встретить в так называемый (уже только называемый для экзотики)
русский ресторан Доминика на Монпарнасе - и сидела там состоятельная
публика, чужая России, а старый русский официант, высокий статный мужчина,
наверно бывший офицер, - в полночь надел для смеха публики дурацкий колпак и
пытался смешить, едва ли не кукарекая. Сердце разрывалось от такой весёлой
встречи. (Но и вообразить же можно было 55 этих встреч, с пожеланиями каждый
раз - чтобы сковырнулись большевики.)
В свою очередь предполагалось, что и я представлюсь старой эмиграции,
соберутся они в каком-то зале, - но схватил сильный грипп, в тот новогодний
раз мы уехали больные, а в другой приезд уже не пришлось как-то, - и никогда
теперь уже не придётся, увы.
Не замирала и жилка современности: в наш мансардный гостиничный номер
приходили к нам "невидимки" - Степан Татищев, Анастасия Борисовна Дурова,
кто так основательно нам помогла, однако даже имя её мне не называлось
прежде, а теперь она весело рассказывала о подробностях своей конспирации.
Пришли и новые эмигранты Эткинды, ещё сильно не в себе от здешней жизни,
особенно потерянная Екатерина Фёдоровна, и вспоминали мы как некое
завороженное счастье - злосчастье тех дней, когда меж нами жил тайный
"Архипелаг". (Нельзя было предположить, что вскоре обречены разойтись наши
дороги.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73