У Достоевского имеется множество произве-
дений, в которых не индивидуалистический ге-
роизм толкает его персонажей переступать че-
рез линии любви к ближнему, а наоборот, че.-
ловек перестает быть незначительным, чтобы уме-
реть, проявив плодотворный героизм. Я уже
говорил о симпатии писателя к ничем не при-
мечательным людям. Тут героем становится че-
ловек <из подвалов>, человек из серой обыден-
ности, публичная женщина, ребенок. Все они на-
чинают вдруг разрастаться до гигантских размеров,
пока не достигают тех границ общечеловечес-
кого героизма, к которым их хочет подвести До-
стоевский.
Из своего детства он, несомненно, вынес ставшее
ему близким понятие границ, дозволенного и не-
дозволенного. То же самое относится и к его юности.
Ему чинила препятствия его болезнь, и на его
духовном порыве рано сказались пережитые им
зрелище смертной казни и ссылка. По-видимому,
строгий и педантичный отец Достоевского уже в
детские годы боролся с озорством сына, подав-
лял порывы его пылкой души и чересчур строго
указал ему границы, переступать которые было не-
допустимо.
Небольшой фрагмент из статьи <Петербургские
сновидения> относится к раннему периоду его жизни
и уже по этой причине позволяет нам надеяться
проследить в нем руководящие линии писателя. Все,
что логическим путем может быть понято в духовном
развитии художника, должно затрагивать линии,
ведущие от ранних его работ, набросков, планов
к более поздним формам проявления его творческой
энергии. Однако здесь обязательно надо отметить,
что путь художественного созидания лежит в сто-
роне от мирской суеты. И мы можем предполагать,
что любой художник будет отклоняться от пове-
дения, которое мы ожидаем от среднего, обычно-
го человека. Он, который вместо того, чтобы дать
обычный ответ в духе практической жизни, создает
из ничего или - скажем так - из своего взгляда
на вещи художественное произведение, вызывающее
у нас изумление, оказывается враждебно настро-
енным к жизни и ее требованиям. <Ну ведь я фантазер
и мистик!> - говорит нам Достоевский.
Можно будет получить примерное представле-
ние о личности Достоевского, как только мы уз-
наем, в какой момент действия он останавливает-
ся. <Подойдя к Неве, я остановился на минуту и
бросил пронзительный взгляд вдоль реки, в дым-
ную, морозно-мутную даль, вдруг заалевшую пос-
ледним пурпуром зари, догоравшей в мглистом не-
босклоне>. Это произошло тогда, когда он спешил
домой, чтобы, подобно светскому человеку, помечтать
о шиллеровских героинях. <А настоящую Амалию
я тоже проглядел; она жила со мной, под боком...>
Он предпочитал напиваться с горя и ощущал свое
страдание более сладостным, чем все наслажде-
ния, которые могут быть на свете, ведь, <женись
я на Амалии, я бы верно был несчастлив>. Но разве
это не самая простая вещь в мире? Итак, некий
поэт, сохраняя надлежащую дистанцию, размышляет
о мирской суете, на минуту останавливается, находит
сладость придуманного страдания непревзойденной
и знает, как действительность уничтожает любой
идеал: <Куда бы делся тогда Шиллер, ячменный
кофе, и сладкие слезы, и грезы, и путешествие мое
на луну... Ведь я потом ездил на луну, господа>.
Но это означает: оставаться в одиночестве, не
привязывать сердце ни к чему земному!
И таким вот образом жизненный путь писа-
теля становится протестом против действитель-
ности с ее требованиями. Но не так, как в <Идиоте>,
не так, как у того больного чиновника, у кото-
рого <ни протеста, ни голоса в нем никогда не
бывало>, а скорее как у человека, знавшего, что
его умение переносить тяготы и лишения долж-
но быть вознаграждено. Теперь, когда он был выбит
из колеи своими душевными муками и укорами
близких, он обнаружил в себе бунтаря и револю-
ционера Гарибальди. Здесь было сказано то, что
другие совершенно не поняли: смирение и по-
корность - это еще не конец, они всегда явля-
ются протестом, поскольку указывают на дистан-
цию, которую необходимо преодолеть. Толстому
тоже была известна эта тайна, и часто его слова
оставались непонятыми.
Об этом можно говорить, но никто этого не знает,
когда речь идет о настоящей тайне. Никто не знал,
кому собирался отомстить <новый Гарпагон - некто
отставной титулярный советник Соловьев>, который
голодал и умер в нищете, упрятав состояние в
274
полмиллиона рублей в своих бумагах. Как он внутри
себя радовался, держа постоянно голодной свою
кошку, браня кухарку и сделав всех близких ви-
новатыми! Он держал их в своих руках, заставил
нищенствовать, всех их, знавших деньги и покло-
нявшихся им как символу власти. Правда, это
переросло у него в особую обязанность, в мето-
дическое насилие над собственной жизнью. Ему
пришлось самому голодать и бедствовать, чтобы
осуществить свой замысел. <Он выше всех жела-
ний>. Каким образом? Для этого надо было быть
безумным? Что же, Соловьев приносит и эту жертву.
Ведь теперь он может продемонстрировать свое пре-
зрение к человечеству и его мнимым земным благам
и мучать каждого, кто ему близок, не неся за это
никакой ответственности. Все, что прокладывает
ему путь в высшее общество, он держит в своих
руках. Тут он на мгновение останавливается, бросает
свою волшебную палочку в мусорный ящик и чув-
ствует себя великим, выше всех людей.
Это, как нам кажется, самая сильная линия в
жизни Достоевского, и все его грандиозные тво-
рения должны были являться ему на этом пути:
деяние бесполезно, пагубно или преступно; бла-
го же только в смирении, если последнее обеспечи-
вает тайное наслаждение от превосходства над ос-
тальными.
Все биографы, занимавшиеся Достоевским, со-
общают и интерпретируют одно из самых ранних
его детских воспоминаний, о котором сам он рас-
сказывает в <Записках из мертвого дома>. Чтобы лучше
его понять, надо иметь в виду то расположение духа,
в котором у него возникло это воспоминание.
Уже отчаявшись найти контакт со своими
товарищами по заключению, он отрекается от
своего лагеря и осмысляет все свое детство, все
свое развитие и всю свою жизнь. И тут его вни-
мание неожиданно задерживается на следующем
воспоминании: однажды, гуляя возле имения своего
отца, он слишком далеко удалился от дома, на-
правился напрямик через поле и вдруг в ужасе
остановился, услышав крик: <Волк, волк!> Он пом-
чался обратно к защитной близости отчего дома
и увидел на пашне крестьянина. Рыдая и трясясь
от страха, он судорожно вцепился в этого бед-
няка и поведал о пережитом им ужасе. Крестья-
нин сложил над мальчиком из своих пальцев крест,
утешил его и пообещал, что не даст волку его
тронуть. Это воспоминание не раз истолковывалось
таким образом, будто бы оно должно означать союз
Достоевского с крестьянством и религией крес-
тьянства. Но главное здесь скорее волк, волк, ко-
торый гонит его обратно к людям. Это пережи-
вание закрепилось как символическое отображение
всех его стремлений, поскольку в нем содержа-
лась направляющая линия его поведения. То, что
вызывало в нем страх, было подобно волку из его
переживания, который гнал его назад к бедным
и униженным. Там он пытался через крестное зна-
мение найти с ними контакт, там он хотел по-
могать.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70