Так, он воспринимал служение людям как поэт
и пророк и пришел к тому, чтобы установить гра-
ницы себялюбию. Границы опьянению властью он
нашел в любви к ближнему. То, что его самого
вначале гнало вперед и подстегивало, было самое
настоящее стремление к власти, господству, и даже
в его попытке подчинить жизнь, одной-един-
ственной формуле еще многое объясняется этим
стремлением к превосходству. Этот затакт мы об-
наруживаем во всех поступках его героев. Он
заставляет их стремиться возвыситься над ос-
тальными, совершать наполеоновские поступки,
двигаться по краю пропасти, балансировать на нем
с риском упасть и разбиться. Сам он говорит о себе:
<Я непозволительно честолюбив>. Однако ему удалось
сделать свое честолюбие полезным для общества.
И таким же образом он поступал и со своими ге-
роями: он позволял им словно безумцам пересту-
пать границы, которые раскрывались ему в логике
совместной жизни людей. Подгоняя жалом честолюбия,
тщеславия и себялюбия, он заставлял их перейти
черту дозволенного, но затем навлекал на них хор
эвменид и загонял обратно в рамки, которые, как
ему казалось, были определены самой человеческой
природой, где они, обретя гармонию, могли петь
свои гимны. У Достоевского вряд ли можно най-
ти какой-нибудь другой образ, который повторялся
бы столь же часто как образ границ или стены. <Я
безумно люблю доходить до границ реального, где
уже начинается фантастическое>. Приступы своей
болезни он изображает таким образом, словно ис-
пытываемое блаженство манит его достичь гра-
ниц чувства жизни, где он ощущает себя близким
Богу, настолько близким, что вряд ли нужен был
бы еще один шаг, чтобы отделить себя от жизни.
У каждого из его героев этот образ повторяется
все снова и снова, всегда наполненный глубоким
смыслом. Мы слышим его новое мессианское слово:
грандиозный синтез героизма и любви к ближнему
свершился. На этой черте, как ему казалось, ре-
шается участь его героев, их судьба. Туда его влекло,
там, как он догадывался, происходит самое важ-
ное становление человека в социальной среде, и
эти границы проведены им чрезвычайно точно,
с редко встречающейся проницательностью. И эта
цель стала иметь для его творчества и его этической
позиции совершенно особое значение.
Там, на этой черте, куда влекло его самого и
его героев, в муках и колебаниях, в глубоком
смирении перед Богом, царем и Россией, он со-
вершает слияние со всем человечеством. Чувство,
во власти которого он оказался, -это повеле-
вавшее ему остановиться чувство границ (так,
пожалуй, можно было бы его назвать), превра-
тившееся у него уже в защитное чувство вины -
об этом много рассказывают его друзья, - ко-
торое он своеобразно связывал со своими эпи-
Эта неопределенность собственных душевных проти-
воречий - то он бунтарь, то послушный слуга, -
поставившая его на край пропасти и вызвавшая
в нем ужас, вынудила его искать убедительную
истину. Главным тезисом Достоевского, еще за-
долго до того, как он его высказал, было: сквозь
ложь пробраться к истине, поскольку нам ни-
когда не дано полностью распознать истину и мы
всегда должны считаться с любой самой малой
ложью. Тем самым он превратился в противника
<Запада>, сущность которого отрылась ему в стрем-
лении европейской культуры сквозь истину прийти
ко лжи. Ему удалось обрести свою истину, лишь
объединив клокочущие в нем противоречия, по-
стоянно выражавшиеся также в его произведе-
ниях и грозившие расколоть его душу на части
подобно тому, как это происходило с его героями.
Так, он воспринимал служение людям как поэт
и пророк и пришел к тому, чтобы установить гра-
ницы себялюбию. Границы опьянению властью он
нашел в любви к ближнему. То, что его самого
вначале гнало вперед и подстегивало, было самое
настоящее стремление к власти, господству, и даже
в его попытке подчинить жизнь, одной-един-
ственной формуле еще многое объясняется этим
стремлением к превосходству. Этот затакт мы об-
наруживаем во всех поступках его героев. Он
заставляет их стремиться возвыситься над ос-
тальными, совершать наполеоновские поступки,
двигаться по краю пропасти, балансировать на нем
с риском упасть и разбиться. Сам он говорит о себе:
<Я непозволительно честолюбив>. Однако ему удалось
сделать свое честолюбие полезным для общества.
И таким же образом он поступал и со своими ге-
роями: он позволял им словно безумцам пересту-
пать границы, которые раскрывались ему в логике
совместной жизни людей. Подгоняя жалом честолюбия,
тщеславия и себялюбия, он заставлял их перейти
черту дозволенного, но затем навлекал на них хор
эвменид и загонял обратно в рамки, которые, как
ему казалось, были определены самой человеческой
природой, где они, обретя гармонию, могли петь
свои гимны. У Достоевского вряд ли можно най-
ти какой-нибудь другой образ, который повторялся
бы столь же часто как образ границ или стены. <Я
безумно люблю доходить до границ реального, где
уже начинается фантастическое>. Приступы своей
болезни он изображает таким образом, словно ис-
пытываемое блаженство манит его достичь гра-
ниц чувства жизни, где он ощущает себя близким
Богу, настолько близким, что вряд ли нужен был
бы еще один шаг, чтобы отделить себя от жизни.
У каждого из его героев этот образ повторяется
все снова и снова, всегда наполненный глубоким
смыслом. Мы слышим его новое мессианское слово:
грандиозный синтез героизма и любви к ближнему
свершился. На этой черте, как ему казалось, ре-
шается участь его героев, их судьба. Туда его влекло,
там, как он догадывался, происходит самое важ-
ное становление человека в социальной среде, и
эти границы проведены им чрезвычайно точно,
с редко встречающейся проницательностью. И эта
цель стала иметь для его творчества и его этической
позиции совершенно особое значение.
Там, на этой черте, куда влекло его самого и
его героев, в муках и колебаниях, в глубоком
смирении перед Богом, царем и Россией, он со-
вершает слияние со всем человечеством. Чувство,
во власти которого он оказался, - это повеле-
вавшее ему остановиться чувство границ (так,
пожалуй, можно было бы его назвать), превра-
тившееся у него уже в защитное чувство вины -
об этом много рассказывают его друзья, - ко-
торое он своеобразно связывал со своими эпи-
лептическими приступами, не подозревая о его
настоящей причине. Протянутая рука Бога защи-
щала человека, когда тот заносился в своем тщес-
лавии и намеревался переступить границы чув-
ства общности, предостерегающие голоса начи-
нали звучать громче, призывая одуматься.
Раскольников, спокойно рассуждающий о своей
смерти и в душевном порыве приходящий к мысли,
что все дозволено, если только принадлежишь к
избранным натурам, уже подумывает об остро
наточенном топоре, месяцами валяется в крова-
ти, прежде чем переступить эти границы. И за-
тем, когда, пряча топор под своим пальто, он
поднимается по последним ступенькам лестни-
цы, чтобы совершить убийство, он ощущает, как
бешено колотится его сердце. В этом сердцебие-
нии говорит логика человеческой жизни, выра-
жается тонкое чувство границ, присущее Досто-
евскому.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70