Именно это настроение и выражает он,
говоря: <Вся моя любовь принадлежит народу, весь
мой образ мыслей - это образ мыслей всего че-
ловечества>.
Когда мы подчеркиваем, что Достоевский был
истинно русским человеком и противником <за-
падников>, что в нем пустила прочные корни пан-
славянская мысль, то это отнюдь не противоре-
чит его натуре, стремившейся через заблуждение
пробраться к истине.
В речи памяти Пушкина, произнесенной в дни
пушкинских празднеств, он, считавшийся сла-
вянофилом, тем не менее попытался добиться еди-
нения между западниками и славянофилами. Его
выступление имело необычайный успех. Привер-
женцы обеих партий ринулись к нему, заключи-
ли в свои объятия и заявили, что согласны с его
позицией. Однако это согласие было недолгим.
Слишком много еще существовало между ними
противоречий.
По мере того как Достоевский следовал за бур-
ным стремлением своего сердца и хотел привнес-
ти в массы человеческое совершенство - задача,
которую он прежде всего отводил русскому наро-
ду, - по мере того как в нем формировался конк-
ретный символ любви к ближнему, ему, желавше-
му освободиться самому и освободить других, все
более близким становился образ Спасителя, рус-
ского Христа, наделенного общечеловеческой и все-
ленской властью. Его кредо было простым: <Для
меня Христос самая прекрасная, самая величествен-
ная фигура во всей истории человечества>. Здесь
Достоевский со зловещей прозорливостью открывает
нам свою ведущую цель. Это проявляется в том,
как он изображает свои приступы эпилепсии, когда
он, испытывая чувство блаженства, устремлялся
ввысь, достигал вечной гармонии и чувствовал себя
близким к Богу. Его целью было: постоянно на-
ходиться рядом с Христом, стойко переносить его
раны и исполнить его задачу. Обособленному ге-
роизму, который он острее, чем кто-либо другой,
считал проявлением болезненного самомнения, се-
бялюбию, вытеснившему чувство солидарности,
ставшее ему понятным и близким из психологии
совместной жизни людей, из любви к ближнему,
такому героизму он противопоставлял: <Смирись,
гордый человек, и прежде всего сломи свою гор-
дость...> К смиренному же человеку, уязвленно-
му в своем себялюбии и тоже стремящемуся его удов-
летворить, он взывает: <Смирись, праздный человек,
и прежде всего потрудись на родной ниве...> Атому,
кто ссылается ему на человеческую природу и на
ее якобы вечные законы, он, чтобы заставить его
в этом усомниться, возражает: <Пчела и муравей
- вот кто знают свою формулу, но человек своей
формулы не знает!> Исходя из натуры Достоевского,
мы должны добавить: человек должен искать свою
формулу, и он найдет ее в готовности помогать другим,
в беззаветном служении народу.
Так Достоевский превратился в отгадчика за-
гадок и в богоискателя, ощущавшего Бога в себе
сильнее прочих. <Я не психолог, - говорит он
однажды, - я реалист>, и тем самым касается
пункта, самым резким образом отличавшего его
от всех поэтов нового времени и от всех психо-
логов. Он испытывал глубочайшую связь с пер-
вопричиной общественной жизни, с единствен-
ной реальностью, которую все мы до конца еще
не познали, но способны на себе ощущать, - с
чувством общности. И поэтому он мог называть
себя реалистом.
Теперь относительно вопроса, почему образы До-
стоевского оказывают на нас такое сильное воз-
действие. Важная причина этого заключается в их
завершенной цельности. Вы всегда можете понять
и изучить героя Достоевского, все снова и снова
вы находите слитыми воедино стремления его жизни
и средства их осуществления. Для сравнения надо
было бы обратиться к музыке, где мы находим нечто
подобное, где в гармонии мелодии всегда можно
обнаружить все без исключения потоки и движе-
ния. То же самое и в образах Достоевского. Рас-
кольников один и тот же, когда размышляет об
убийстве, когда с колотящимся сердцем поднима-
ется по лестнице, когда извлекает пьяного из-под
колес телеги и, отдавая последние копейки, под-
держивает его прозябавшую в нищете семью. Эта
цельность в построении образов и есть причина
такого сильного их воздействия, и каждый из ге-
роев Достоевского представляет собой прочный,
словно высеченный резцом из вечного металла,
наглядный образ, который мы неосознанно но-
сим в себе, подобный библейским персонажам, ге-
роям Гомера и героям греческих трагедий, име-
нам которых достаточно только лишь прозвучать,
чтобы вызвать в нашей душе всю полноту своего
воздействия.
Имеется еще одна скрытая от нас трудность для
нашего понимания воздействия Достоевского. Однако
предварительные условия для решения этой про-
блемы уже даны. Речь идет об ощущаемой нами
двойственной позиции любого персонажа Достоевс-
пунктам. Каждый герой Достоевского движется в
пространстве, которое, с одной стороны, ограни-
чивается обособленным героизмом, где герой пре-
вращается в волка, а с другой стороны - линией,
которую Достоевский столь резко очертил в качестве
любви к ближнему. Эта двойственность позиции
придает каждому из его персонажей такую устой-
чивость и твердость, что они раз и навсегда откла-
дываются в нашей памяти и в наших чувствах.
Еще несколько слов о Достоевском как об этике.
В силу определенных обстоятельств, противоре-
чий своего характера, которые ему необходимо было
устранить, огромных противоречий со своим ок-
ружением, которые он нашел в себе силы преодо-
леть, он неизбежно пришел к формулам, вобрав-
шим в себя и выражавшим его глубочайшее стрем-
ление доказывать на деле свою любовь к ближ-
нему. Так он пришел к формуле, которую мы можем
поставить гораздо выше категорического императива
Канта, что <каждый несет ответственность за вину
другого>. Сегодня как никогда мы чувствуем, сколь
глубока эта формула и насколько тесно она свя-
279
зана с жизненными реалиями. Мы можем опро-
вергать эту формулу, но она снова и снова будет
всплывать на поверхность и наказывать нас за ложь.
Она оказывает гораздо большее действие, чем,
например, понятие любви к ближнему, которое
зачастую недопонимается или превращается в
тщеславие, или категорический императив, который
также проявляется в обособленности личных стрем-
лений. Если я ответствен за любую вину ближнего
и за вину всех, то тогда я вечно в долгу, который
подстегивает меня, который делает меня ответ-
ственным, который требует от меня уплаты.
Таким образом, Достоевский как художник и
этик является для нас великим и недостижимым.
То, чего он достиг как психолог, неисчерпае-
мо еще и поныне. Мы смеем утверждать, что его
зоркий глаз психолога проник глубже, чем та пси-
хология, которая формируется на основе абстрак-
тных рассуждений, поскольку он был ближе к
природе. И тот, кто рассуждал о значении смеха,
как это делал Достоевский, о возможности луч-
ше узнать человека из его смеха, равно как и из
всей его жизненной позиции, кто настолько да-
леко ушел, что столкнулся с понятием случайной
семьи, где каждый ее член живет сам по себе и
развивает в детях стремление к дальнейшему обо-
соблению, к себялюбию, тот увидел больше, чем
еще и сегодня можно требовать и ожидать от пси-
холога.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70
говоря: <Вся моя любовь принадлежит народу, весь
мой образ мыслей - это образ мыслей всего че-
ловечества>.
Когда мы подчеркиваем, что Достоевский был
истинно русским человеком и противником <за-
падников>, что в нем пустила прочные корни пан-
славянская мысль, то это отнюдь не противоре-
чит его натуре, стремившейся через заблуждение
пробраться к истине.
В речи памяти Пушкина, произнесенной в дни
пушкинских празднеств, он, считавшийся сла-
вянофилом, тем не менее попытался добиться еди-
нения между западниками и славянофилами. Его
выступление имело необычайный успех. Привер-
женцы обеих партий ринулись к нему, заключи-
ли в свои объятия и заявили, что согласны с его
позицией. Однако это согласие было недолгим.
Слишком много еще существовало между ними
противоречий.
По мере того как Достоевский следовал за бур-
ным стремлением своего сердца и хотел привнес-
ти в массы человеческое совершенство - задача,
которую он прежде всего отводил русскому наро-
ду, - по мере того как в нем формировался конк-
ретный символ любви к ближнему, ему, желавше-
му освободиться самому и освободить других, все
более близким становился образ Спасителя, рус-
ского Христа, наделенного общечеловеческой и все-
ленской властью. Его кредо было простым: <Для
меня Христос самая прекрасная, самая величествен-
ная фигура во всей истории человечества>. Здесь
Достоевский со зловещей прозорливостью открывает
нам свою ведущую цель. Это проявляется в том,
как он изображает свои приступы эпилепсии, когда
он, испытывая чувство блаженства, устремлялся
ввысь, достигал вечной гармонии и чувствовал себя
близким к Богу. Его целью было: постоянно на-
ходиться рядом с Христом, стойко переносить его
раны и исполнить его задачу. Обособленному ге-
роизму, который он острее, чем кто-либо другой,
считал проявлением болезненного самомнения, се-
бялюбию, вытеснившему чувство солидарности,
ставшее ему понятным и близким из психологии
совместной жизни людей, из любви к ближнему,
такому героизму он противопоставлял: <Смирись,
гордый человек, и прежде всего сломи свою гор-
дость...> К смиренному же человеку, уязвленно-
му в своем себялюбии и тоже стремящемуся его удов-
летворить, он взывает: <Смирись, праздный человек,
и прежде всего потрудись на родной ниве...> Атому,
кто ссылается ему на человеческую природу и на
ее якобы вечные законы, он, чтобы заставить его
в этом усомниться, возражает: <Пчела и муравей
- вот кто знают свою формулу, но человек своей
формулы не знает!> Исходя из натуры Достоевского,
мы должны добавить: человек должен искать свою
формулу, и он найдет ее в готовности помогать другим,
в беззаветном служении народу.
Так Достоевский превратился в отгадчика за-
гадок и в богоискателя, ощущавшего Бога в себе
сильнее прочих. <Я не психолог, - говорит он
однажды, - я реалист>, и тем самым касается
пункта, самым резким образом отличавшего его
от всех поэтов нового времени и от всех психо-
логов. Он испытывал глубочайшую связь с пер-
вопричиной общественной жизни, с единствен-
ной реальностью, которую все мы до конца еще
не познали, но способны на себе ощущать, - с
чувством общности. И поэтому он мог называть
себя реалистом.
Теперь относительно вопроса, почему образы До-
стоевского оказывают на нас такое сильное воз-
действие. Важная причина этого заключается в их
завершенной цельности. Вы всегда можете понять
и изучить героя Достоевского, все снова и снова
вы находите слитыми воедино стремления его жизни
и средства их осуществления. Для сравнения надо
было бы обратиться к музыке, где мы находим нечто
подобное, где в гармонии мелодии всегда можно
обнаружить все без исключения потоки и движе-
ния. То же самое и в образах Достоевского. Рас-
кольников один и тот же, когда размышляет об
убийстве, когда с колотящимся сердцем поднима-
ется по лестнице, когда извлекает пьяного из-под
колес телеги и, отдавая последние копейки, под-
держивает его прозябавшую в нищете семью. Эта
цельность в построении образов и есть причина
такого сильного их воздействия, и каждый из ге-
роев Достоевского представляет собой прочный,
словно высеченный резцом из вечного металла,
наглядный образ, который мы неосознанно но-
сим в себе, подобный библейским персонажам, ге-
роям Гомера и героям греческих трагедий, име-
нам которых достаточно только лишь прозвучать,
чтобы вызвать в нашей душе всю полноту своего
воздействия.
Имеется еще одна скрытая от нас трудность для
нашего понимания воздействия Достоевского. Однако
предварительные условия для решения этой про-
блемы уже даны. Речь идет об ощущаемой нами
двойственной позиции любого персонажа Достоевс-
пунктам. Каждый герой Достоевского движется в
пространстве, которое, с одной стороны, ограни-
чивается обособленным героизмом, где герой пре-
вращается в волка, а с другой стороны - линией,
которую Достоевский столь резко очертил в качестве
любви к ближнему. Эта двойственность позиции
придает каждому из его персонажей такую устой-
чивость и твердость, что они раз и навсегда откла-
дываются в нашей памяти и в наших чувствах.
Еще несколько слов о Достоевском как об этике.
В силу определенных обстоятельств, противоре-
чий своего характера, которые ему необходимо было
устранить, огромных противоречий со своим ок-
ружением, которые он нашел в себе силы преодо-
леть, он неизбежно пришел к формулам, вобрав-
шим в себя и выражавшим его глубочайшее стрем-
ление доказывать на деле свою любовь к ближ-
нему. Так он пришел к формуле, которую мы можем
поставить гораздо выше категорического императива
Канта, что <каждый несет ответственность за вину
другого>. Сегодня как никогда мы чувствуем, сколь
глубока эта формула и насколько тесно она свя-
279
зана с жизненными реалиями. Мы можем опро-
вергать эту формулу, но она снова и снова будет
всплывать на поверхность и наказывать нас за ложь.
Она оказывает гораздо большее действие, чем,
например, понятие любви к ближнему, которое
зачастую недопонимается или превращается в
тщеславие, или категорический императив, который
также проявляется в обособленности личных стрем-
лений. Если я ответствен за любую вину ближнего
и за вину всех, то тогда я вечно в долгу, который
подстегивает меня, который делает меня ответ-
ственным, который требует от меня уплаты.
Таким образом, Достоевский как художник и
этик является для нас великим и недостижимым.
То, чего он достиг как психолог, неисчерпае-
мо еще и поныне. Мы смеем утверждать, что его
зоркий глаз психолога проник глубже, чем та пси-
хология, которая формируется на основе абстрак-
тных рассуждений, поскольку он был ближе к
природе. И тот, кто рассуждал о значении смеха,
как это делал Достоевский, о возможности луч-
ше узнать человека из его смеха, равно как и из
всей его жизненной позиции, кто настолько да-
леко ушел, что столкнулся с понятием случайной
семьи, где каждый ее член живет сам по себе и
развивает в детях стремление к дальнейшему обо-
соблению, к себялюбию, тот увидел больше, чем
еще и сегодня можно требовать и ожидать от пси-
холога.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70