Ни одно министерство ему и не подходило. По характеру он любил не материальную власть, но духовный авангардизм.
С его постоянной живостью и остротою он был во-первых оратор. Может быть – писатель. Не работник политики, но – артист её.
И сейчас, когда всё начало падать в пропасть, и отемнилась, и защемилась душа его, и может быть надо было готовиться к смерти, – Шульгин жаждал лишь проявить себя в некоем подвиге.
Артистичном. Аристократичном.
279
Родзянко стал не только внешне каменным изваянием, но он уже и на самом деле каменел. Каменел от непрерывного глашательства речей. Каменел от скорбных дум. От несочувствия вокруг себя членов Комитета и что лишили они его права действовать. Все вместе они восстали против его поездки – и он не мог разорвать этого кольца. И из его огромного тела утекала решимость.
Не так было обидно, когда не пускал этот собачий совет депутатов. Обидно, что не пускали – свои же.
Бывало, с высоты трибуны озирал он депутатов Думы – как своих защищаемых, подопечных, едва ли не как своих сыновей.
А они – вот…
Если он поедет – то будет премьером. Для того и не пускали, чтоб его обойти. И выставляли предлог, что Родзянку – «не позволят левые».
Они второй день готовили самочинное правительство – без Председателя.
Он столько лет грудью защищал их свободу слова. Он сегодня ночью спас их всех от карательных войск. А они его – не пускали. Интриговали…
Уже всё было подготовлено! – историческая встреча! И не состаивалась!…
Из Дна от Воейкова пришла телеграмма, что, не дождавшись там, Государь приглашает Родзянко во Псков.
А от Бубликова всё звонили: поезд на Виндавском под парами, когда же поедут?
Лишали себя и лишали всех последней единственной возможности мирного посредничества.
Догадка страшная: да нужно ли им мирное посредничество? Да нужен ли им мирный выход?
В кошачье-злых глазах Милюкова прочёл Родзянко, что не нужен.
Они вообще, кажется, не хотели переговоров с Государем, и ничьих? Они и хотели – разрыва?…
Но и в этот горький час надо быть благородным, подумать и о несчастном Государе, которому несладко вот так метаться, а его тем временем, как воришку, хотели задерживать. (Стыдно, что утром не сразу успел пресечь).
Едва не зарыдав, Родзянко скомандовал Бубликову по телефону:
– Императорский поезд назначьте на Псков. И пусть он идёт со всеми формальностями, присвоенными императорским поездам.
Голос дрогнул.
– А между тем готовьте с Варшавского вокзала поезд на Псков.
Может, ещё и поедет.
Или кто-то другой?
Решалось.
А поедешь, получишь от Государя назначение, а чтоб здесь считали изменником и прислужником реакции? тоже не годится.
Да и со Дна слухи, что там жандармы арестовали ненадёжных железнодорожников. Небезопасно было туда Председателю и ехать, может хорошо, что не поехал. Смотри – и самого задержат.
А ещё свободна ли дорога на Псков? Доносили о каком-то бунте в Луге? Запросить Лугу.
А тут пришёл Гучков и стал намекать, что ехать – надо, да, но не за утверждением ответственного министерства – а за отречением самого Государя.
Уже от-ре-че-нием??
Может быть, действительно, Председатель чего-то тут не понимал, отставал?
Нет, за этим он ехать не может. Пусть кто-нибудь другой.
Хотя после явления Кирилла – действительно, какая-то шаткая ситуация. Династия – расколота.
Раздутая голова гудела от трёхдневного круженья. От невозможного столпотворения в родном Таврическом дворце. И взнесен ликующими криками полков. И уязвлен предательским поведением думских коллег. И оскорблён хамской дерзостью Совета депутатов.
Какие-то солдаты искали убить Председателя. А Совет депутатов – мог задерживать, значит мог и арестовать? (Узнал, что там сегодня резко выступали против него и Энгельгардта).
Всё это человекокружение было ненаправляемо.
А поезд Государя – уже во Пскове, и Государь ждёт своего Председателя.
Но уже видно, что его не пустят.
И Родзянко телефонировал опять в министерство путей и просил телеграфировать:
«Псков. Его Императорскому Величеству. Чрезвычайные обстоятельства не позволяют мне выехать, о чём доношу Вашему Величеству».
Он – прощался со своим Государем.
280
Было бы удивительно, если бы революция не пришла, это бы значило, что народ уже безнадёжно пал. Но для народа, увы, революция – это только практическое средство, он не ощущает её внутренней красоты, как она разворачивается ото дня ко дню и от часа к часу. Эту красоту всю пропускает через себя сильный характер.
В стране, которую безликая правящая банда лишила характеров, Александр Бубликов был на редкость характером цельным и сильным. Вот он сам открыл, нашёл себе место и добился его: руководить министерством путей сообщения. Не приди сюда Бубликов, не назначь его себе полем боя – и это министерство так же бы продремало и прокисло дни революции, как и десяток других министерств. Но он пришёл – и зажёг огонь в омертвевших правительственных жилах, и отсюда, из нескольких смежных кабинетов совершил революционный акт большего значения, чем всё произошедшее в Петрограде: выпрыснул петроградскую революцию по всей России – только одними путейскими телеграммами, в одну ночь.
Вслед за тем стали ловить и загонять в тупик царский поезд. Само собой по всем дорогам продолжали двигать продовольственные поезда к Петрограду. А сверх задумал Бубликов ещё одну игру: как расставить ловушку на великого князя Николая Николаевича – заставить его вступить в сношения с новой властью и признать её. Для этого он послал ему телеграмму, что необходимо сменить главного инженера по постройке Черноморской железной дороги (как будто в дни революции не было у министерства задачи срочней), – и комиссар Государственной Думы Бубликов испрашивал на это назначение согласие его императорского высочества, кавказского наместника. Даст великодушное согласие – вот и признал новое правительство!
Расхаживая нервно по просторным кабинетам, потирая руки и на дальних расстояниях достигая событий и людей – Бубликов за всю жизнь впервые почувствовал себя в настоящем просторе. Он всегда рвался к действию! Ему бывало душно в слюнявых интеллигентских компаниях, вечно размазывающих о морали, но не способных к мужским действиям – принуждать непослушных, подавлять непокорных, направлять движения масс. Когда через несколько дней он будет назначен в это здание уже полноправным министром, Бубликов знал, какие грандиозные преобразования он затеет: они поразят робких чиновников старого состава, но будут сокровенно революционны в своей инженерно-технической сути. Нашу интеллигенцию невозможно перевоспитать словами, идеологию индустриализма надо показать в действии. России предстоит путь титанического развития промышленного творчества, феерического развития капитализма, – и только этим избежать закланного пути социализма, так губительно близкого народным идеалам справедливости. Но народ надо уметь позвать . Первая телеграмма Бубликова и была таким зовом, и история оценит её когда-нибудь как начало творческой революции.
Переполненный такими мыслями и восхищением от совершаемого, Бубликов расхаживал и расхаживал по смежным комнатам, в промежутках между телефонными звонками, а между тем и зорко замечал, что происходит рядом.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189 190 191 192 193 194 195 196 197 198 199 200 201 202 203 204 205 206 207 208 209 210 211 212 213 214 215 216 217 218 219 220 221 222 223 224 225 226 227 228 229 230 231 232 233 234 235 236 237 238 239 240 241 242 243 244 245 246 247 248 249 250 251 252 253 254 255 256 257 258 259 260 261 262 263 264 265 266 267 268 269 270 271 272 273 274 275 276 277 278 279 280 281 282 283 284 285 286 287 288 289 290 291 292 293 294 295 296 297 298 299 300 301 302
С его постоянной живостью и остротою он был во-первых оратор. Может быть – писатель. Не работник политики, но – артист её.
И сейчас, когда всё начало падать в пропасть, и отемнилась, и защемилась душа его, и может быть надо было готовиться к смерти, – Шульгин жаждал лишь проявить себя в некоем подвиге.
Артистичном. Аристократичном.
279
Родзянко стал не только внешне каменным изваянием, но он уже и на самом деле каменел. Каменел от непрерывного глашательства речей. Каменел от скорбных дум. От несочувствия вокруг себя членов Комитета и что лишили они его права действовать. Все вместе они восстали против его поездки – и он не мог разорвать этого кольца. И из его огромного тела утекала решимость.
Не так было обидно, когда не пускал этот собачий совет депутатов. Обидно, что не пускали – свои же.
Бывало, с высоты трибуны озирал он депутатов Думы – как своих защищаемых, подопечных, едва ли не как своих сыновей.
А они – вот…
Если он поедет – то будет премьером. Для того и не пускали, чтоб его обойти. И выставляли предлог, что Родзянку – «не позволят левые».
Они второй день готовили самочинное правительство – без Председателя.
Он столько лет грудью защищал их свободу слова. Он сегодня ночью спас их всех от карательных войск. А они его – не пускали. Интриговали…
Уже всё было подготовлено! – историческая встреча! И не состаивалась!…
Из Дна от Воейкова пришла телеграмма, что, не дождавшись там, Государь приглашает Родзянко во Псков.
А от Бубликова всё звонили: поезд на Виндавском под парами, когда же поедут?
Лишали себя и лишали всех последней единственной возможности мирного посредничества.
Догадка страшная: да нужно ли им мирное посредничество? Да нужен ли им мирный выход?
В кошачье-злых глазах Милюкова прочёл Родзянко, что не нужен.
Они вообще, кажется, не хотели переговоров с Государем, и ничьих? Они и хотели – разрыва?…
Но и в этот горький час надо быть благородным, подумать и о несчастном Государе, которому несладко вот так метаться, а его тем временем, как воришку, хотели задерживать. (Стыдно, что утром не сразу успел пресечь).
Едва не зарыдав, Родзянко скомандовал Бубликову по телефону:
– Императорский поезд назначьте на Псков. И пусть он идёт со всеми формальностями, присвоенными императорским поездам.
Голос дрогнул.
– А между тем готовьте с Варшавского вокзала поезд на Псков.
Может, ещё и поедет.
Или кто-то другой?
Решалось.
А поедешь, получишь от Государя назначение, а чтоб здесь считали изменником и прислужником реакции? тоже не годится.
Да и со Дна слухи, что там жандармы арестовали ненадёжных железнодорожников. Небезопасно было туда Председателю и ехать, может хорошо, что не поехал. Смотри – и самого задержат.
А ещё свободна ли дорога на Псков? Доносили о каком-то бунте в Луге? Запросить Лугу.
А тут пришёл Гучков и стал намекать, что ехать – надо, да, но не за утверждением ответственного министерства – а за отречением самого Государя.
Уже от-ре-че-нием??
Может быть, действительно, Председатель чего-то тут не понимал, отставал?
Нет, за этим он ехать не может. Пусть кто-нибудь другой.
Хотя после явления Кирилла – действительно, какая-то шаткая ситуация. Династия – расколота.
Раздутая голова гудела от трёхдневного круженья. От невозможного столпотворения в родном Таврическом дворце. И взнесен ликующими криками полков. И уязвлен предательским поведением думских коллег. И оскорблён хамской дерзостью Совета депутатов.
Какие-то солдаты искали убить Председателя. А Совет депутатов – мог задерживать, значит мог и арестовать? (Узнал, что там сегодня резко выступали против него и Энгельгардта).
Всё это человекокружение было ненаправляемо.
А поезд Государя – уже во Пскове, и Государь ждёт своего Председателя.
Но уже видно, что его не пустят.
И Родзянко телефонировал опять в министерство путей и просил телеграфировать:
«Псков. Его Императорскому Величеству. Чрезвычайные обстоятельства не позволяют мне выехать, о чём доношу Вашему Величеству».
Он – прощался со своим Государем.
280
Было бы удивительно, если бы революция не пришла, это бы значило, что народ уже безнадёжно пал. Но для народа, увы, революция – это только практическое средство, он не ощущает её внутренней красоты, как она разворачивается ото дня ко дню и от часа к часу. Эту красоту всю пропускает через себя сильный характер.
В стране, которую безликая правящая банда лишила характеров, Александр Бубликов был на редкость характером цельным и сильным. Вот он сам открыл, нашёл себе место и добился его: руководить министерством путей сообщения. Не приди сюда Бубликов, не назначь его себе полем боя – и это министерство так же бы продремало и прокисло дни революции, как и десяток других министерств. Но он пришёл – и зажёг огонь в омертвевших правительственных жилах, и отсюда, из нескольких смежных кабинетов совершил революционный акт большего значения, чем всё произошедшее в Петрограде: выпрыснул петроградскую революцию по всей России – только одними путейскими телеграммами, в одну ночь.
Вслед за тем стали ловить и загонять в тупик царский поезд. Само собой по всем дорогам продолжали двигать продовольственные поезда к Петрограду. А сверх задумал Бубликов ещё одну игру: как расставить ловушку на великого князя Николая Николаевича – заставить его вступить в сношения с новой властью и признать её. Для этого он послал ему телеграмму, что необходимо сменить главного инженера по постройке Черноморской железной дороги (как будто в дни революции не было у министерства задачи срочней), – и комиссар Государственной Думы Бубликов испрашивал на это назначение согласие его императорского высочества, кавказского наместника. Даст великодушное согласие – вот и признал новое правительство!
Расхаживая нервно по просторным кабинетам, потирая руки и на дальних расстояниях достигая событий и людей – Бубликов за всю жизнь впервые почувствовал себя в настоящем просторе. Он всегда рвался к действию! Ему бывало душно в слюнявых интеллигентских компаниях, вечно размазывающих о морали, но не способных к мужским действиям – принуждать непослушных, подавлять непокорных, направлять движения масс. Когда через несколько дней он будет назначен в это здание уже полноправным министром, Бубликов знал, какие грандиозные преобразования он затеет: они поразят робких чиновников старого состава, но будут сокровенно революционны в своей инженерно-технической сути. Нашу интеллигенцию невозможно перевоспитать словами, идеологию индустриализма надо показать в действии. России предстоит путь титанического развития промышленного творчества, феерического развития капитализма, – и только этим избежать закланного пути социализма, так губительно близкого народным идеалам справедливости. Но народ надо уметь позвать . Первая телеграмма Бубликова и была таким зовом, и история оценит её когда-нибудь как начало творческой революции.
Переполненный такими мыслями и восхищением от совершаемого, Бубликов расхаживал и расхаживал по смежным комнатам, в промежутках между телефонными звонками, а между тем и зорко замечал, что происходит рядом.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189 190 191 192 193 194 195 196 197 198 199 200 201 202 203 204 205 206 207 208 209 210 211 212 213 214 215 216 217 218 219 220 221 222 223 224 225 226 227 228 229 230 231 232 233 234 235 236 237 238 239 240 241 242 243 244 245 246 247 248 249 250 251 252 253 254 255 256 257 258 259 260 261 262 263 264 265 266 267 268 269 270 271 272 273 274 275 276 277 278 279 280 281 282 283 284 285 286 287 288 289 290 291 292 293 294 295 296 297 298 299 300 301 302