В скромных выражениях напоминал Алексеев, что в военное время и в районе Действующей армии никак невозможно допустить разоружение железнодорожной охраны. И против солдатских банд и самозваных депутаций придётся принимать самые суровые меры, чтобы – Алексеев был возмущён, и строка его окрасилась упрёком, – чтобы оградить Действующую армию от того глубокого нравственного разложения, которое переживают все части петроградского гарнизона.
Увы, для петроградской революции, как она дышала вовне, нельзя было найти выражения более точного.
Суматошный этот Родзянко. То три ночи подряд теребил всех главнокомандующих телеграммами, и к аппарату. Но вот посланы ему одна, вторая точные военные телеграммы о тревожном происшествии – а он держит себя так, будто и не получал.
Но что у Алексеева было – это высокая штабная тренировка. Способность одновременно соображать и неупускательно направлять многие дела, включая и самые мелкие, и о которых другие не успевали догадаться.
Едва был принят из Пскова бесповоротный царский манифест, Алексеев уже распоряжался срочно передавать его по всем юзам одновременно на все фронты – и далее во все армии, и начальникам всех военных округов, и безотлагательно рассылать во все части войск. Везде его ждали!
И, стало быть, надо же думать о новой присяге войск. Об этом послал телеграмму Родзянке и Львову. Но одновременно тут же соображал Алексеев и такое, что упустили во псковской и петроградской суматохе: а как об отречении будут извещены союзники? Ведь это тоже не ждёт! Достойнее всего это сделать самому же отрекшемуся императору – и надо предложить новому петроградскому правительству заготовить такое обращение,
Об этом послал телеграмму Львову и Милюкову.
А пока не ушли литерные поезда из Пскова – порядочно было поспешить донести через Воейкова бывшему Государю полученные сведения из Царского Села, что генерал Гротен и другие дворцовые военачальники арестованы в ратуше. (Не поостеречься ли ему туда ехать?)
А вот сообщал Псков о назначении Верховным Главнокомандующим великого князя Николая Николаевича. (Как и можно было ждать, как и хорошо!) И вот Алексеев обязан был теперь спешить доложиться: туда, за Кавказский хребет. А – как? «Всеподданнейше»? – уже нет. Искать новое слово. Всепреданнейше.
Всепреданнейше испросить указаний: когда можно ожидать прибытия его императорского высочества в Ставку? А временно, до его прибытия, благоугодно ли будет его императорскому высочеству предоставить генералу Алексееву права Верховного Главнокомандующего? Или угодно будет установить новый порядок?
Ну, пока кажется… пока кажется всё… – досматривал заботливый острый стариковский сощуренный глаз.
Всего лишь трое суток прошло от момента, когда вот так же в глуби ночи император уехал на вокзал, Алексеев – вот так же шёл ложиться спать.
За трое суток – какую ж отвалили глыбу, загородившую русский путь!
353
В окаменении, в многолетней привычке не выражать себя Николай перенёс неурочный чай со свитой, ещё потом обращались Воейков, Нилов. Последние минуты лицо совсем обезжизнело. Веки, щёки, губы потеряли способность двигаться.
Но вот, наконец, ушли из его вагона – и вступил он в свюё спаленное отделение – и сразу так смягчительно пришлось: свет не горел и не надо было зажигать его: камердинер догадался зажечь лампаду. Обычно её зажигал сам Николай, когда хотел, – а сегодня камердинер, заранее, – чувствовал? понимал?
И так сразу вступил Николай в этот малый тёплый сумрак, и увидел только синеватые края лампады над маслом, чуть колыхнувшееся копьецо огонька – и, в соединении строгости и милости, вечно неразгадываемое лицо Спасителя, одной рукой держащего нам открытый Завет, – открытый, но лишь малые буквы мы способны прочесть и охватить.
И последним движением пальцев заперев за собою дверь, уже окончательно отъединясь ото всех, ото всех людей, и оставшись с Ним одним, – Николай ощутил блаженное горе – расслабиться и плакать. Он как подрезанный опустился на жёсткую свою кровать, свалился на один локоть вперёд – и плакал.
И плакал.
Всё, чего он не мог выразить никому, всё, чего не успевал совершить, всё, чего не дотягивался исправить, – всё теперь выбивалось наружу ударами плача.
На земле одна Аликс могла его понять – хотя и требовательно, хотя порой и осуждая. Но ещё исчерпанней, но до пределов охватывая – только Спаситель мог.
Мы – не могли разгадать Спасителя, но он – понимал нас сразу, до разъёма, и во всём – сделанном, подуманном, упущенном. И от этого полного мгновенного понимания ощущаешь себя вдруг – ребёнком, слабым, но защищённым.
И под Его рукой – плакал, плакал отрекшийся император, и вся обида невысказанная, вся боль к себе неумелому, вся тоска безвыходная и даже весь ужас – выхлёстывали из него, облегчая.
Уже куда облегчённее он стал на колени молиться.
Под коленями подрагивал пол. Он и не заметил, когда поезд тронулся.
Он плакал уже слабей, но вдруг закруживались – снаружи ли вагона? внутри груди? – как бы ознобные вихри, и ударяли по стенкам, – вихри Судного дня? конца света? – Николай вздрагивал от их жгущих холодных ударов. Потом проходили. Так несколько раз.
Нечистая ли сила рвалась? И отстала от молитвы.
Николай много молитв знал, он очень много их знал, и просительных, и благодарственных, наизусть. И прошептал теперь многие. И в этой работе, в мерном повторении, во вдумываньи в иные фразы (а другие проговаривались без внимания) – он всё более умирялся, утешался, понимая, что – идёт как идёт, на всё Божья воля, Божий замысел, не надо надрываться.
И наступила та равновесная, а потом и перевесная минута, когда молитвой он уже насытился, а немолитвенные мысли стали всё более пробиваться. Это и был знак, что молитву надо кончить.
Николай поднялся, сел на кровать. И отдался ровному поездному стуку. Сколько он ездил по железным дорогам, сколько читал под этот благородный вагонный стук, сколько просыпался под него, сколько смотрел в окно, записывал в дневник, – а не предчувствовал, что именно в поезде, в его любимом поезде, свершится конец его царствования, но – не смертью. Странно: по порядку должна была кончиться сперва жизнь. А вот – царствование кончилось, а он остался.
Зачем?…
Сидел – не ложась, не раздеваясь, не ощущая глубокого ночного времени. Сидел, боком к лампадке, под покачивание, под пристукивание.
Беспорядочно теснилось в голову разное всякое.
Зазвучало, как сказал его ненавистник со злорадством:
– Всякая борьба для вас, Государь, бесполезна.
Да, почему-то так сложилось. Борьба, даже и не начатая, стала невозможной. Так всё туго завязано, что ничего не изменишь, не пересоставишь. И Николай в 49 лет, полный здоровья и, кажется, полный сил, – не ощущал никаких сил для борьбы за трон.
Не за всё, не везде, не всегда можно бороться. Гораздо дороже – дать установиться в России всеобщему внутреннему миру и благожелательству. Он – мешал, из-за него всё не было мира, – ну, он устраняется. Он пошёл на все отказы, только не внести бы рознь в страну.
Лишь спасена была бы Россия.
Посмотрим, как все эти. Как – у них… Да помоги им Бог. Хотя не видел Николай среди них, право же, ну право же, таких уж замечательных работников, сколько-то лучше его собственных неудачных министров.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189 190 191 192 193 194 195 196 197 198 199 200 201 202 203 204 205 206 207 208 209 210 211 212 213 214 215 216 217 218 219 220 221 222 223 224 225 226 227 228 229 230 231 232 233 234 235 236 237 238 239 240 241 242 243 244 245 246 247 248 249 250 251 252 253 254 255 256 257 258 259 260 261 262 263 264 265 266 267 268 269 270 271 272 273 274 275 276 277 278 279 280 281 282 283 284 285 286 287 288 289 290 291 292 293 294 295 296 297 298 299 300 301 302
Увы, для петроградской революции, как она дышала вовне, нельзя было найти выражения более точного.
Суматошный этот Родзянко. То три ночи подряд теребил всех главнокомандующих телеграммами, и к аппарату. Но вот посланы ему одна, вторая точные военные телеграммы о тревожном происшествии – а он держит себя так, будто и не получал.
Но что у Алексеева было – это высокая штабная тренировка. Способность одновременно соображать и неупускательно направлять многие дела, включая и самые мелкие, и о которых другие не успевали догадаться.
Едва был принят из Пскова бесповоротный царский манифест, Алексеев уже распоряжался срочно передавать его по всем юзам одновременно на все фронты – и далее во все армии, и начальникам всех военных округов, и безотлагательно рассылать во все части войск. Везде его ждали!
И, стало быть, надо же думать о новой присяге войск. Об этом послал телеграмму Родзянке и Львову. Но одновременно тут же соображал Алексеев и такое, что упустили во псковской и петроградской суматохе: а как об отречении будут извещены союзники? Ведь это тоже не ждёт! Достойнее всего это сделать самому же отрекшемуся императору – и надо предложить новому петроградскому правительству заготовить такое обращение,
Об этом послал телеграмму Львову и Милюкову.
А пока не ушли литерные поезда из Пскова – порядочно было поспешить донести через Воейкова бывшему Государю полученные сведения из Царского Села, что генерал Гротен и другие дворцовые военачальники арестованы в ратуше. (Не поостеречься ли ему туда ехать?)
А вот сообщал Псков о назначении Верховным Главнокомандующим великого князя Николая Николаевича. (Как и можно было ждать, как и хорошо!) И вот Алексеев обязан был теперь спешить доложиться: туда, за Кавказский хребет. А – как? «Всеподданнейше»? – уже нет. Искать новое слово. Всепреданнейше.
Всепреданнейше испросить указаний: когда можно ожидать прибытия его императорского высочества в Ставку? А временно, до его прибытия, благоугодно ли будет его императорскому высочеству предоставить генералу Алексееву права Верховного Главнокомандующего? Или угодно будет установить новый порядок?
Ну, пока кажется… пока кажется всё… – досматривал заботливый острый стариковский сощуренный глаз.
Всего лишь трое суток прошло от момента, когда вот так же в глуби ночи император уехал на вокзал, Алексеев – вот так же шёл ложиться спать.
За трое суток – какую ж отвалили глыбу, загородившую русский путь!
353
В окаменении, в многолетней привычке не выражать себя Николай перенёс неурочный чай со свитой, ещё потом обращались Воейков, Нилов. Последние минуты лицо совсем обезжизнело. Веки, щёки, губы потеряли способность двигаться.
Но вот, наконец, ушли из его вагона – и вступил он в свюё спаленное отделение – и сразу так смягчительно пришлось: свет не горел и не надо было зажигать его: камердинер догадался зажечь лампаду. Обычно её зажигал сам Николай, когда хотел, – а сегодня камердинер, заранее, – чувствовал? понимал?
И так сразу вступил Николай в этот малый тёплый сумрак, и увидел только синеватые края лампады над маслом, чуть колыхнувшееся копьецо огонька – и, в соединении строгости и милости, вечно неразгадываемое лицо Спасителя, одной рукой держащего нам открытый Завет, – открытый, но лишь малые буквы мы способны прочесть и охватить.
И последним движением пальцев заперев за собою дверь, уже окончательно отъединясь ото всех, ото всех людей, и оставшись с Ним одним, – Николай ощутил блаженное горе – расслабиться и плакать. Он как подрезанный опустился на жёсткую свою кровать, свалился на один локоть вперёд – и плакал.
И плакал.
Всё, чего он не мог выразить никому, всё, чего не успевал совершить, всё, чего не дотягивался исправить, – всё теперь выбивалось наружу ударами плача.
На земле одна Аликс могла его понять – хотя и требовательно, хотя порой и осуждая. Но ещё исчерпанней, но до пределов охватывая – только Спаситель мог.
Мы – не могли разгадать Спасителя, но он – понимал нас сразу, до разъёма, и во всём – сделанном, подуманном, упущенном. И от этого полного мгновенного понимания ощущаешь себя вдруг – ребёнком, слабым, но защищённым.
И под Его рукой – плакал, плакал отрекшийся император, и вся обида невысказанная, вся боль к себе неумелому, вся тоска безвыходная и даже весь ужас – выхлёстывали из него, облегчая.
Уже куда облегчённее он стал на колени молиться.
Под коленями подрагивал пол. Он и не заметил, когда поезд тронулся.
Он плакал уже слабей, но вдруг закруживались – снаружи ли вагона? внутри груди? – как бы ознобные вихри, и ударяли по стенкам, – вихри Судного дня? конца света? – Николай вздрагивал от их жгущих холодных ударов. Потом проходили. Так несколько раз.
Нечистая ли сила рвалась? И отстала от молитвы.
Николай много молитв знал, он очень много их знал, и просительных, и благодарственных, наизусть. И прошептал теперь многие. И в этой работе, в мерном повторении, во вдумываньи в иные фразы (а другие проговаривались без внимания) – он всё более умирялся, утешался, понимая, что – идёт как идёт, на всё Божья воля, Божий замысел, не надо надрываться.
И наступила та равновесная, а потом и перевесная минута, когда молитвой он уже насытился, а немолитвенные мысли стали всё более пробиваться. Это и был знак, что молитву надо кончить.
Николай поднялся, сел на кровать. И отдался ровному поездному стуку. Сколько он ездил по железным дорогам, сколько читал под этот благородный вагонный стук, сколько просыпался под него, сколько смотрел в окно, записывал в дневник, – а не предчувствовал, что именно в поезде, в его любимом поезде, свершится конец его царствования, но – не смертью. Странно: по порядку должна была кончиться сперва жизнь. А вот – царствование кончилось, а он остался.
Зачем?…
Сидел – не ложась, не раздеваясь, не ощущая глубокого ночного времени. Сидел, боком к лампадке, под покачивание, под пристукивание.
Беспорядочно теснилось в голову разное всякое.
Зазвучало, как сказал его ненавистник со злорадством:
– Всякая борьба для вас, Государь, бесполезна.
Да, почему-то так сложилось. Борьба, даже и не начатая, стала невозможной. Так всё туго завязано, что ничего не изменишь, не пересоставишь. И Николай в 49 лет, полный здоровья и, кажется, полный сил, – не ощущал никаких сил для борьбы за трон.
Не за всё, не везде, не всегда можно бороться. Гораздо дороже – дать установиться в России всеобщему внутреннему миру и благожелательству. Он – мешал, из-за него всё не было мира, – ну, он устраняется. Он пошёл на все отказы, только не внести бы рознь в страну.
Лишь спасена была бы Россия.
Посмотрим, как все эти. Как – у них… Да помоги им Бог. Хотя не видел Николай среди них, право же, ну право же, таких уж замечательных работников, сколько-то лучше его собственных неудачных министров.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189 190 191 192 193 194 195 196 197 198 199 200 201 202 203 204 205 206 207 208 209 210 211 212 213 214 215 216 217 218 219 220 221 222 223 224 225 226 227 228 229 230 231 232 233 234 235 236 237 238 239 240 241 242 243 244 245 246 247 248 249 250 251 252 253 254 255 256 257 258 259 260 261 262 263 264 265 266 267 268 269 270 271 272 273 274 275 276 277 278 279 280 281 282 283 284 285 286 287 288 289 290 291 292 293 294 295 296 297 298 299 300 301 302