Этого бы – при нём!
Разживилось, ах, разживилось, распёрлось чувство домашнее, – да как же близко вдруг руками объять – и Катёну, и Савоську с Проськой, и работу отцову.
Соображал Сенька: а какой порядок дел у бати сейчас в хозяйстве? чего сейчас ему первей всего делать надо?
Воротиться бы – да зажить на своей земле. Да ещё добрать бы землицы – от Вышеславцевых, али от Давыдова. Простору бы!
Чу! Идёт кто-то. Так закружился Арсений, что не сразу опять в землянке себя узнал. А – идут по земляным ступенькам вниз.
Дверь торкнул – а голос скрежеватый, Сидоркина:
– Во, братцы, чего я слышал.
– Ну, чего?
Сидоркин меж их ног уже сел.
– Дверь-то придавил?
– Вот чего я, братцы, слышал. С перевязочного Васятка пришёл – так там сестра милосердия рассказывала. Слышьте, из царского дворца из царицыной комнаты – нашли секретный прямой кабель в Берлин. И по нему она Вильгельму все наши тайны выговаривала.
Ай-а-ай! Ай-ай-ай!
И про Гренадерску нашу? А мы тут лежим, ничо не знаем.
Ну, дела-а-а.
– Да ведь немка она, сердце к своим и лежит.
– Да-а-а, – потянул Арсений. – Да-а, братцы. Теперь-то – не иначе замирение будет. Некуда деваться.
472
Итак, явились.
Как ни желал бы Гучков совсем их не признавать, отменить, вымести из реальности прочь, – они существовали и явились. И расселись в его кабинете.
Гвоздев – один тут был исконный рабочий, имел право прийти от Совета рабочих депутатов. Ну ещё вот глупейший солдат с залихватскими усами и непонятным бубонным выговором, ну ещё он – от солдат. Но кого других тут подсунули вместо народа?
Морской лейтенант, сидевший в его же Военной комиссии, – вот, пришёл от той стороны. (Выгнать его из комиссии.)
У Гучкова повторилось в груди то стеснение, когда на лужском вокзале он должен был заседать с какими-то развязными полуучками автомобилистами, игравшими собою в Народ.
Ещё Скобелева тут – он знать не знал, но и не не знал, так, отдалённым очерком, всё же член Государственной Думы, невыразительный болтунишка с крайней левой скамьи. Но вот этот присяжный поверенный Соколов, с чёрной щёткой упругой бородки, перекатчивый как шар и что-то очень весёлый, слишком не к месту, – к чему и почему здесь он, пришёл обсуждать военное дело? И ещё более почему – вот этот дюжий Стеклов-Нахамкис, по фигуре главный в делегации, да и в кресле вразвалку как главный, и европейский покрой костюма. Значит, пересидел войну благообразным корректным господином, и вдруг – подброшен революцией. И вот расселся властно разговаривать с военным министром о судьбе армии, да с апломбом военных суждений, как будто он старый кадровик, а министра принимая как бы за дурачка, да ещё же в агитационном духе: что армия царизма была вооружена и организована только для подавления рабоче-крестьянского движения, солдаты стонали под игом бесчеловечной и противонародной дисциплины, а «приказ №1» восприняли как освобождение от гнусных сторон милитаристского ига.
Такой facon de parler настолько, кажется, уже был у них принят, что не казался смешон и не мог быть оборван как неприличный. И через колючки этого мурлыжного агитаторства надо было вести деловой разговор, – да может быть самый важный разговор всей этой революции.
А рядом с собой Гучков не мог посадить такого прямого отрубистого генерала, как Корнилов, ибо всё испортит, но кого-нибудь левого направления. И он призвал сюда из Военной комиссии генерал-майора Потапова, хотя перед войной и отстранявшегося от службы из-за нервного расстройства или помешательства, но в дни революции он уже много распоряжался, а главное – имел социалистические знакомства и симпатии, и Гучков надеялся через него лучше установить понимание с делегатами. Но что-то Потапов плохо включался в разговор.
Но Скобелев? – ведь всё-таки же член Думы и сиживал в одном зале с людьми? К тому же только что вернулся из Гельсингфорса, видел тамошние убийства, видел, но тела убитых не зазеркалились в его пустых зрачках. Болтал, что матросы и солдаты потом проявили сознательность. И подкручивал веретенные усики.
На Скобелеве значилась глупость как бы прибитого, а из Соколова пёрла глупость пустозвона, он всё время старался говорить, всех перебивая, даже и Нахамкиса. У него бумажка была в руках, и он с неё читал. Сперва отрывки из какого-то ещё нового «приказа №2», которым они в Совете очень гордились и сегодня уже разослали по всей армии.
То есть как по всей армии?? – подкололо Гучкова. – Каким образом?
А с военной радиостанции в Царском Селе.
И радиостанция не удосужилась спросить разрешения министра, а Совету сразу подчинилась!?
Сбитый неожиданностью, Гучков со слуха плохо воспринял суть этого нового приказа, кажется, в чём-то они, слава Богу, отступали от «приказа №1»? Но Соколов не давал ему ни усвоить, ни отдышаться, а с той же бумажки читал требования Совета к военному министру: собственным приказом министра подтвердить… А не только малую часть, как это он сделал в приказе №114… И особо отменить – всякое отдание чести. И…
Что, что? Так Гучков ещё мало сделал?! Он выдавил из себя столько в поддержку этого разбойного проклятого «№1» – и всё мало?? Они не давали ему проигнорировать их штатское идиотское в форме «приказа», – нет, он должен был теперь от себя подписать и издать их идиотство! Они не допускали даже ничьей, нейтралитета, – но должен военный министр первым же приказом уничтожить всю армию – а затем вести войну.
Впрочем, и о войне у Нахамкиса был припасён лозунг:
– Самая гнусная изо всех войн, известных в истории.
И – нагло улыбчато, лицо подплывшее, щурился на военного министра как на прихваченного прищепкой, рассматривал его с любопытством, любовно припоглаживая бороду. Он – один изо всех них был, не скрывающий ощущения торжества от власти. Он и в кресле полубархатном сидел не просто, а – попирал его объёмистой спиной и задницей.
– … и, – продолжал Соколов с бумажки, – создать третейские суды для разбирания споров между солдатами и офицерами…
Споров между солдатами и офицерами?
– … и установить для офицеров по всей армии – выборное начало!
Вот с чем они пришли!
Метнул Гучков на Гвоздева. Но тот – вслух не говорил, такие всегда молчат. Забит он был среди них, и союзником тут не сослужит.
И генерал Потапов сидел – беспомощная мямля, куда подевалась его гражданская смелость?
Союзников – не было. Совет рабочих депутатов припирал Гучкова к стенке.
Но полыхнула в нём его бешеная неукротимость, из лучших движений жизни, он их любил в себе, тот гнев, который выносил его в высших речах, бросал в дуэли, с председательской кафедры Думы – да в Монголию! Он встал – и с силой хлопнул приотворённой дверцей письменного стола. Дверца ударила – и связка ключей звякнула на пол. А сам Гучков схмурился на Нахамкиса и повелительно крикнул:
– Садитесь вот на моё место! Командуйте! – На Соколова: – Или вы? И сами с собой ведите переговоры!
И вторую дверцу прихлопнул ногой.
Пошёл к задней двери, а ею хлопнул уже наотмашь.
Никто не успел ничего ответить, смолкли.
В кабинете был адъютант, он подобрал ключи и пришёл вослед Гучкову в заднюю комнату.
– Нет, вы заприте тумбочки и средний ящик прямо при них, это компания такая, не стесняйтесь!
Нет, надо было самому ключи поднять и в морду им кинуть.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189 190 191 192 193 194 195 196 197 198 199 200 201 202 203 204 205 206 207 208 209 210 211 212 213 214 215 216 217 218 219 220 221 222 223 224 225 226 227 228 229 230 231 232 233 234 235 236 237 238 239 240 241 242 243 244 245 246 247 248 249 250 251 252 253 254 255 256 257 258 259 260 261 262 263 264 265 266 267 268 269 270 271 272 273 274 275 276 277 278 279 280 281 282 283 284 285 286 287 288 289 290 291 292 293 294 295 296 297 298 299 300 301 302
Разживилось, ах, разживилось, распёрлось чувство домашнее, – да как же близко вдруг руками объять – и Катёну, и Савоську с Проськой, и работу отцову.
Соображал Сенька: а какой порядок дел у бати сейчас в хозяйстве? чего сейчас ему первей всего делать надо?
Воротиться бы – да зажить на своей земле. Да ещё добрать бы землицы – от Вышеславцевых, али от Давыдова. Простору бы!
Чу! Идёт кто-то. Так закружился Арсений, что не сразу опять в землянке себя узнал. А – идут по земляным ступенькам вниз.
Дверь торкнул – а голос скрежеватый, Сидоркина:
– Во, братцы, чего я слышал.
– Ну, чего?
Сидоркин меж их ног уже сел.
– Дверь-то придавил?
– Вот чего я, братцы, слышал. С перевязочного Васятка пришёл – так там сестра милосердия рассказывала. Слышьте, из царского дворца из царицыной комнаты – нашли секретный прямой кабель в Берлин. И по нему она Вильгельму все наши тайны выговаривала.
Ай-а-ай! Ай-ай-ай!
И про Гренадерску нашу? А мы тут лежим, ничо не знаем.
Ну, дела-а-а.
– Да ведь немка она, сердце к своим и лежит.
– Да-а-а, – потянул Арсений. – Да-а, братцы. Теперь-то – не иначе замирение будет. Некуда деваться.
472
Итак, явились.
Как ни желал бы Гучков совсем их не признавать, отменить, вымести из реальности прочь, – они существовали и явились. И расселись в его кабинете.
Гвоздев – один тут был исконный рабочий, имел право прийти от Совета рабочих депутатов. Ну ещё вот глупейший солдат с залихватскими усами и непонятным бубонным выговором, ну ещё он – от солдат. Но кого других тут подсунули вместо народа?
Морской лейтенант, сидевший в его же Военной комиссии, – вот, пришёл от той стороны. (Выгнать его из комиссии.)
У Гучкова повторилось в груди то стеснение, когда на лужском вокзале он должен был заседать с какими-то развязными полуучками автомобилистами, игравшими собою в Народ.
Ещё Скобелева тут – он знать не знал, но и не не знал, так, отдалённым очерком, всё же член Государственной Думы, невыразительный болтунишка с крайней левой скамьи. Но вот этот присяжный поверенный Соколов, с чёрной щёткой упругой бородки, перекатчивый как шар и что-то очень весёлый, слишком не к месту, – к чему и почему здесь он, пришёл обсуждать военное дело? И ещё более почему – вот этот дюжий Стеклов-Нахамкис, по фигуре главный в делегации, да и в кресле вразвалку как главный, и европейский покрой костюма. Значит, пересидел войну благообразным корректным господином, и вдруг – подброшен революцией. И вот расселся властно разговаривать с военным министром о судьбе армии, да с апломбом военных суждений, как будто он старый кадровик, а министра принимая как бы за дурачка, да ещё же в агитационном духе: что армия царизма была вооружена и организована только для подавления рабоче-крестьянского движения, солдаты стонали под игом бесчеловечной и противонародной дисциплины, а «приказ №1» восприняли как освобождение от гнусных сторон милитаристского ига.
Такой facon de parler настолько, кажется, уже был у них принят, что не казался смешон и не мог быть оборван как неприличный. И через колючки этого мурлыжного агитаторства надо было вести деловой разговор, – да может быть самый важный разговор всей этой революции.
А рядом с собой Гучков не мог посадить такого прямого отрубистого генерала, как Корнилов, ибо всё испортит, но кого-нибудь левого направления. И он призвал сюда из Военной комиссии генерал-майора Потапова, хотя перед войной и отстранявшегося от службы из-за нервного расстройства или помешательства, но в дни революции он уже много распоряжался, а главное – имел социалистические знакомства и симпатии, и Гучков надеялся через него лучше установить понимание с делегатами. Но что-то Потапов плохо включался в разговор.
Но Скобелев? – ведь всё-таки же член Думы и сиживал в одном зале с людьми? К тому же только что вернулся из Гельсингфорса, видел тамошние убийства, видел, но тела убитых не зазеркалились в его пустых зрачках. Болтал, что матросы и солдаты потом проявили сознательность. И подкручивал веретенные усики.
На Скобелеве значилась глупость как бы прибитого, а из Соколова пёрла глупость пустозвона, он всё время старался говорить, всех перебивая, даже и Нахамкиса. У него бумажка была в руках, и он с неё читал. Сперва отрывки из какого-то ещё нового «приказа №2», которым они в Совете очень гордились и сегодня уже разослали по всей армии.
То есть как по всей армии?? – подкололо Гучкова. – Каким образом?
А с военной радиостанции в Царском Селе.
И радиостанция не удосужилась спросить разрешения министра, а Совету сразу подчинилась!?
Сбитый неожиданностью, Гучков со слуха плохо воспринял суть этого нового приказа, кажется, в чём-то они, слава Богу, отступали от «приказа №1»? Но Соколов не давал ему ни усвоить, ни отдышаться, а с той же бумажки читал требования Совета к военному министру: собственным приказом министра подтвердить… А не только малую часть, как это он сделал в приказе №114… И особо отменить – всякое отдание чести. И…
Что, что? Так Гучков ещё мало сделал?! Он выдавил из себя столько в поддержку этого разбойного проклятого «№1» – и всё мало?? Они не давали ему проигнорировать их штатское идиотское в форме «приказа», – нет, он должен был теперь от себя подписать и издать их идиотство! Они не допускали даже ничьей, нейтралитета, – но должен военный министр первым же приказом уничтожить всю армию – а затем вести войну.
Впрочем, и о войне у Нахамкиса был припасён лозунг:
– Самая гнусная изо всех войн, известных в истории.
И – нагло улыбчато, лицо подплывшее, щурился на военного министра как на прихваченного прищепкой, рассматривал его с любопытством, любовно припоглаживая бороду. Он – один изо всех них был, не скрывающий ощущения торжества от власти. Он и в кресле полубархатном сидел не просто, а – попирал его объёмистой спиной и задницей.
– … и, – продолжал Соколов с бумажки, – создать третейские суды для разбирания споров между солдатами и офицерами…
Споров между солдатами и офицерами?
– … и установить для офицеров по всей армии – выборное начало!
Вот с чем они пришли!
Метнул Гучков на Гвоздева. Но тот – вслух не говорил, такие всегда молчат. Забит он был среди них, и союзником тут не сослужит.
И генерал Потапов сидел – беспомощная мямля, куда подевалась его гражданская смелость?
Союзников – не было. Совет рабочих депутатов припирал Гучкова к стенке.
Но полыхнула в нём его бешеная неукротимость, из лучших движений жизни, он их любил в себе, тот гнев, который выносил его в высших речах, бросал в дуэли, с председательской кафедры Думы – да в Монголию! Он встал – и с силой хлопнул приотворённой дверцей письменного стола. Дверца ударила – и связка ключей звякнула на пол. А сам Гучков схмурился на Нахамкиса и повелительно крикнул:
– Садитесь вот на моё место! Командуйте! – На Соколова: – Или вы? И сами с собой ведите переговоры!
И вторую дверцу прихлопнул ногой.
Пошёл к задней двери, а ею хлопнул уже наотмашь.
Никто не успел ничего ответить, смолкли.
В кабинете был адъютант, он подобрал ключи и пришёл вослед Гучкову в заднюю комнату.
– Нет, вы заприте тумбочки и средний ящик прямо при них, это компания такая, не стесняйтесь!
Нет, надо было самому ключи поднять и в морду им кинуть.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189 190 191 192 193 194 195 196 197 198 199 200 201 202 203 204 205 206 207 208 209 210 211 212 213 214 215 216 217 218 219 220 221 222 223 224 225 226 227 228 229 230 231 232 233 234 235 236 237 238 239 240 241 242 243 244 245 246 247 248 249 250 251 252 253 254 255 256 257 258 259 260 261 262 263 264 265 266 267 268 269 270 271 272 273 274 275 276 277 278 279 280 281 282 283 284 285 286 287 288 289 290 291 292 293 294 295 296 297 298 299 300 301 302