И исправляют и лечат до тех пор, пока он не
закричит ура и не пошлет приветственную телеграмму. А пока опытные
специалисты заботливо приводят его в состояние нормального ибанского
гражданина, друзья, родственники, коллеги и примкнувшие к ним сочиняют
бумагу на имя Заведующего, Папы Римского, Патриарха, Секретаря ООН или
начальника Органов с требованием освободить невинно излечиваемого или
исправляемого критикана. И собирают подписи. Лица, подписавшие такое
послание, называются подписантами. Сначала подписантов тщательно отбирали и
располагали в иерархической последовательности: сначала Лауреаты, потом
Академики, потом Профессора, где-то в середине шли Генералы и Доктора, и в
конце шли прочие, удостоившиеся такой чести по знакомству. Потом, когда
выяснилось, что это дело не безопасно, стали ловить кого попало и
подсовывать лист с подписями без самого послания. И многие подписывали. Одни
из принципа. Другие из безразличия. Третьи из деликатности. Еще подумают,
что струсил.
Неожиданно обнаружилось, что такого рода послания имеют действенную
силу. Из сумасшедшего дома пришлось выпустить двух-трех задержанных. В
панике выпустили даже одного нормального психа. Тот на радости написал на
листе бумаги печатными буквами лозунг: Да здравствует ибанская конституция!
И вылез с ним на улицу, не успев даже побриться. Его пришлось разгонять с
конной милицией. На подписантов обрушили шквал репрессий по месту работы,
незаметный для иностранцев, но настолько ощутимый для самих подписантов и
членов их семей, что эпидемия подписантства прекратилась сама собой так же
внезапно, как и началась. Ибанский либерал был готов на многое, но только не
на снижение или полную потерю и без того мизерной зарплаты. Не говоря уж о
прочих благах вроде защиты диссертаций, улучшения жилищных условий, премий,
поездок за границу.
Большинство подписантов признало вину и раскаялось. Немногие
упорствовали. Но о них сначала не знали, а потом забыли совсем.
ЧАС ДЕСЯТЫЙ
Война приближалась к концу. И решило начальство хотя бы одну крупную
операцию провести по всем правилам военного искусства. Для учебника.
Разведка засекла мощный аэродром противника. Охрана -- несколько десятков
истребителей и шесть зенитных батарей. Начальство решило поступить так. Одна
эскадрилья выводит из строя взлетное поле. Другие две эскадрильи полка
подавляют зенитные батареи. А другие два полка дивизии громят стоянки
самолетов и склады бомб и горючего. Здравый смысл подсказывал иное, более
простое решение. Пополнять самолеты, бомбы и горючее противнику все равно
неоткуда. Надо с одного захода сразу разбомбить склады бомб и горючего и
стоянки и удирать на бреющем. Потери будут минимальные. Взлетное поле и
зенитные батареи можно будет и не трогать, они будут уже ни к чему. А это --
самая опасная часть работы. Но такой вариант не вошел бы в учебники.
По плану, самая опасная часть работы выпадала на долю первой
эскадрильи. Если налет делать с рассветом, почти наверняка всех посшибают.
Потери будут меньше, а эффект налета сильнее, если начать еще до рассвета.
Но самолеты не приспособлены для полетов в темноте. И лишь один человек в
полку был способен привести эскадрилью на цель. И этот человек сидел на
губе. Сидел за драку в ожидании офицерского суда чести. Сам командир полка
отправился на губу. Полетишь, спросил он. Полечу, сказал Человек. Если
снимете губу и не будет суда. Не могу; сказал командир. Не положено. Но суд
учтет полет в твою пользу. А снимать с губы на боевой вылет положено,
спросил Человек. А если сшибут? О суде домой не сообщим, сказал командир.
Бессмыслица, сказал Человек, Что Вам стоит отменить суд? Все равно ведь меня
сшибут. Вы же ничего не теряете. Так чего же ты торгуешься, спросил
командир. Как и Вы, из принципа, сказал Человек. А может, ты струсил,
спросил командир. Вы допустили грубую ошибку, употребив это слово, сказал
Человек.
Эскадрилья улетела без него, С рассветом. Когда ребята шли на аэродром,
он сидел у караульного помещения. Сачкуешь, спросили ребята. Сачкую, сказал
Человек. А мы при чем, спросили ребята. А кто тут вообще при чем, спросил
Человек, Ребята ушли. И не вернулись. И было в этой истории что-то не
поддающееся никакой оценке. Но неприятное. Жестокое. И несправедливое. Из
принципа, подумал он. При чем тут вообще принципы? Принципиальность чужда
этому обществу. Они его не поняли и не поймут. Принципиальных они быстро
загоняют в безвыходные тупики и обрекают на страдания. Они просто не имеют в
себе такого органа. В данном случае я чувствую себя обязанным чем-то
ребятам, хотя я никому ничего не должен. Они обязаны были не допустить меня
до такого положения. Но они об этом забыли. Надо избегать таких ситуаций,
когда человек вынужден сам облекать их насилие в свои собственные
нравственные принципы.
Видишь, небо пожаром объято.
Слышишь, там начинается бой.
Умирать улетают ребята.
Только ты остаешься живой.
Жизнь пройдет, пронесется на бреющем,
Будешь время, не деньги, сорить.
Молодой, пожилой и стареющий
Одну мысль про себя говорить.
Помнишь, небо пожаром объято?
Помнишь, тот твой пропущенный бой?
Помнишь, там погорели ребята?
Для чего ты остался живой?
Но ничего подобного на самом деле не было. Это был лишь бред в ночь
перед боем. Перед рассветом на губу прибежал связной и махнул без слов
рукой. Человек затянул ремень, надел шлемофон и пошел на КП. На обратном
пути его сбили. Через несколько дней он добрался до полка. Где ордена,
спросил Особняк. Где документы? Где стрелок? А пошел ты на..., ответил он.
Ему было все равно. Он знал, что все равно посадят. Но время было трудное.
Летчики были нужны. И его выпустили. И он опять летал. И не раз был бит и
сбит.
Помнишь, как погибали ребята?
Для чего ты остался живой?
Ты начинаешь раскисать, сказал он себе. Хватит сентиментов!
ПОЛЕМИКА О СУДЬБЕ
Если бы Крикун в детстве ел досыта и спал на простынях, сказал
Мыслитель он не стал бы заниматься всякой ерундой. Он стал бы крупным
ученым. Крикун не мог стать ученым вообще, сказал Болтун, так как был для
этого слишком умен и талантлив. Он сделал нечто большее, чем научное
открытие. Он совершил историческую глупость. Какую, спросил Мыслитель. Не
знаю, сказал Болтун. Мы этого, судя по всему, никогда не узнаем.
ЕДИНСТВО
Ты не любишь наш изм, сказал Кис, кидая похотливые взгляды под грязную
и мятую юбку Жабы, из-под которой кокетливо торчала поролоновая комбинация.
А изм все-таки есть воплощение чаяний. Чаяний идиотов, сказал Сотрудник. А
если и не любит, так разве это преступление, сказал Мыслитель. Заткните
этому кретину пасть Жабиной сиськой, сказал Супруга. Мальчик растерялся,
решил переписать всех без разбора. И пусть потом сами разбираются.
Сослуживец, обняв Претендента, затянул:
Коллективные умы
Дегенератов многих,
Это -- хор глухонемых
И балет безногих.
Силен, бродяга, сказал Сотрудник.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110
закричит ура и не пошлет приветственную телеграмму. А пока опытные
специалисты заботливо приводят его в состояние нормального ибанского
гражданина, друзья, родственники, коллеги и примкнувшие к ним сочиняют
бумагу на имя Заведующего, Папы Римского, Патриарха, Секретаря ООН или
начальника Органов с требованием освободить невинно излечиваемого или
исправляемого критикана. И собирают подписи. Лица, подписавшие такое
послание, называются подписантами. Сначала подписантов тщательно отбирали и
располагали в иерархической последовательности: сначала Лауреаты, потом
Академики, потом Профессора, где-то в середине шли Генералы и Доктора, и в
конце шли прочие, удостоившиеся такой чести по знакомству. Потом, когда
выяснилось, что это дело не безопасно, стали ловить кого попало и
подсовывать лист с подписями без самого послания. И многие подписывали. Одни
из принципа. Другие из безразличия. Третьи из деликатности. Еще подумают,
что струсил.
Неожиданно обнаружилось, что такого рода послания имеют действенную
силу. Из сумасшедшего дома пришлось выпустить двух-трех задержанных. В
панике выпустили даже одного нормального психа. Тот на радости написал на
листе бумаги печатными буквами лозунг: Да здравствует ибанская конституция!
И вылез с ним на улицу, не успев даже побриться. Его пришлось разгонять с
конной милицией. На подписантов обрушили шквал репрессий по месту работы,
незаметный для иностранцев, но настолько ощутимый для самих подписантов и
членов их семей, что эпидемия подписантства прекратилась сама собой так же
внезапно, как и началась. Ибанский либерал был готов на многое, но только не
на снижение или полную потерю и без того мизерной зарплаты. Не говоря уж о
прочих благах вроде защиты диссертаций, улучшения жилищных условий, премий,
поездок за границу.
Большинство подписантов признало вину и раскаялось. Немногие
упорствовали. Но о них сначала не знали, а потом забыли совсем.
ЧАС ДЕСЯТЫЙ
Война приближалась к концу. И решило начальство хотя бы одну крупную
операцию провести по всем правилам военного искусства. Для учебника.
Разведка засекла мощный аэродром противника. Охрана -- несколько десятков
истребителей и шесть зенитных батарей. Начальство решило поступить так. Одна
эскадрилья выводит из строя взлетное поле. Другие две эскадрильи полка
подавляют зенитные батареи. А другие два полка дивизии громят стоянки
самолетов и склады бомб и горючего. Здравый смысл подсказывал иное, более
простое решение. Пополнять самолеты, бомбы и горючее противнику все равно
неоткуда. Надо с одного захода сразу разбомбить склады бомб и горючего и
стоянки и удирать на бреющем. Потери будут минимальные. Взлетное поле и
зенитные батареи можно будет и не трогать, они будут уже ни к чему. А это --
самая опасная часть работы. Но такой вариант не вошел бы в учебники.
По плану, самая опасная часть работы выпадала на долю первой
эскадрильи. Если налет делать с рассветом, почти наверняка всех посшибают.
Потери будут меньше, а эффект налета сильнее, если начать еще до рассвета.
Но самолеты не приспособлены для полетов в темноте. И лишь один человек в
полку был способен привести эскадрилью на цель. И этот человек сидел на
губе. Сидел за драку в ожидании офицерского суда чести. Сам командир полка
отправился на губу. Полетишь, спросил он. Полечу, сказал Человек. Если
снимете губу и не будет суда. Не могу; сказал командир. Не положено. Но суд
учтет полет в твою пользу. А снимать с губы на боевой вылет положено,
спросил Человек. А если сшибут? О суде домой не сообщим, сказал командир.
Бессмыслица, сказал Человек, Что Вам стоит отменить суд? Все равно ведь меня
сшибут. Вы же ничего не теряете. Так чего же ты торгуешься, спросил
командир. Как и Вы, из принципа, сказал Человек. А может, ты струсил,
спросил командир. Вы допустили грубую ошибку, употребив это слово, сказал
Человек.
Эскадрилья улетела без него, С рассветом. Когда ребята шли на аэродром,
он сидел у караульного помещения. Сачкуешь, спросили ребята. Сачкую, сказал
Человек. А мы при чем, спросили ребята. А кто тут вообще при чем, спросил
Человек, Ребята ушли. И не вернулись. И было в этой истории что-то не
поддающееся никакой оценке. Но неприятное. Жестокое. И несправедливое. Из
принципа, подумал он. При чем тут вообще принципы? Принципиальность чужда
этому обществу. Они его не поняли и не поймут. Принципиальных они быстро
загоняют в безвыходные тупики и обрекают на страдания. Они просто не имеют в
себе такого органа. В данном случае я чувствую себя обязанным чем-то
ребятам, хотя я никому ничего не должен. Они обязаны были не допустить меня
до такого положения. Но они об этом забыли. Надо избегать таких ситуаций,
когда человек вынужден сам облекать их насилие в свои собственные
нравственные принципы.
Видишь, небо пожаром объято.
Слышишь, там начинается бой.
Умирать улетают ребята.
Только ты остаешься живой.
Жизнь пройдет, пронесется на бреющем,
Будешь время, не деньги, сорить.
Молодой, пожилой и стареющий
Одну мысль про себя говорить.
Помнишь, небо пожаром объято?
Помнишь, тот твой пропущенный бой?
Помнишь, там погорели ребята?
Для чего ты остался живой?
Но ничего подобного на самом деле не было. Это был лишь бред в ночь
перед боем. Перед рассветом на губу прибежал связной и махнул без слов
рукой. Человек затянул ремень, надел шлемофон и пошел на КП. На обратном
пути его сбили. Через несколько дней он добрался до полка. Где ордена,
спросил Особняк. Где документы? Где стрелок? А пошел ты на..., ответил он.
Ему было все равно. Он знал, что все равно посадят. Но время было трудное.
Летчики были нужны. И его выпустили. И он опять летал. И не раз был бит и
сбит.
Помнишь, как погибали ребята?
Для чего ты остался живой?
Ты начинаешь раскисать, сказал он себе. Хватит сентиментов!
ПОЛЕМИКА О СУДЬБЕ
Если бы Крикун в детстве ел досыта и спал на простынях, сказал
Мыслитель он не стал бы заниматься всякой ерундой. Он стал бы крупным
ученым. Крикун не мог стать ученым вообще, сказал Болтун, так как был для
этого слишком умен и талантлив. Он сделал нечто большее, чем научное
открытие. Он совершил историческую глупость. Какую, спросил Мыслитель. Не
знаю, сказал Болтун. Мы этого, судя по всему, никогда не узнаем.
ЕДИНСТВО
Ты не любишь наш изм, сказал Кис, кидая похотливые взгляды под грязную
и мятую юбку Жабы, из-под которой кокетливо торчала поролоновая комбинация.
А изм все-таки есть воплощение чаяний. Чаяний идиотов, сказал Сотрудник. А
если и не любит, так разве это преступление, сказал Мыслитель. Заткните
этому кретину пасть Жабиной сиськой, сказал Супруга. Мальчик растерялся,
решил переписать всех без разбора. И пусть потом сами разбираются.
Сослуживец, обняв Претендента, затянул:
Коллективные умы
Дегенератов многих,
Это -- хор глухонемых
И балет безногих.
Силен, бродяга, сказал Сотрудник.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110