А там – и раненые и калечные бродят, да как с ними разговоришься – так ещё растравней: за что ж мы-то руки-ноги отдавали, – дураки, значит? Надо было раньше охомениться? Или уж теперь эти пусть тоже идут!
До чего дошло: из госпиталя все санитары как один увалят в цирк на митинг, а лежачие больные без помощи.
На тех митингах чего только не галагонят.
А не решись они тогда с Марковым – и не было б ничего нигде?
(Этим калечным, раненым он про свою заслугу помалкивал, совестно.)
Никто той ночи уже не вспоминал, и о самом Кирпичникове, – а дружно все галдели. Да уже послыхивали и такое по городу: мол «долой войну!» – воевать не будем больше.
Как ж'эт так? – ополоумеешь. Так чтоб войну скорей кончать – на неё и надо идти!
А под Варшавой помнишь, Миша, каки сибирские полки сложили? Да ведь и моя и твоя кровь там осталась. А теперь – всё отдай, и русские города отдай?
И батальонный комитет не туда тянет.
И решили с Мишей Марковым: пусть наш ефрейтор Орлов, кого мы в Совет депутатов избрали, – пусть он там добьётся, чтобы вразумили гарнизон.
И говорили Орлову, а зря: выбрали мы его как здешнего питерского заводского – а он теперь к тем и поворачивает. Заводы-то работать не хотят! – что это, 8-часовой день? а сверхурочно не желают. Снарядов не шлют, ни патронов, никакой амуниции, – что там с нашими будет? это в какую кровь обойдётся?
Орлов только своё: Совет – всё знает и укажет. Подчиняться только Совету и одному Совету!
Как это одному Совету? А – правительству?…
Кому? кому пожаловаться? – тянуло Тимофея. Некому. Один раз повезло: увидел их прежнего студента, который разъяснял им, в посёлке Михаила Архангела: увидел, тот проезжал в открытом зелёном автомобиле с красными спицами. Вот бы кинуться к нему, спросить: как? что? почему же? – так уже пролетел, не догонишь. На ту квартиру сходить, на Невскую сторону? – так то и не его квартира, там его и не найдёшь.
Раньше мог солдат из казармы в город отлучаться только с нарядом. А теперь – ходи когда хочешь. Солдаты ходят и гулять и белый хлеб покупать: хвост баб оттеснят и себе берут. (Хвосты-то за хлебом стоят ещё длиньше, чем раньше, и с вечера становятся.)
Не стало в казармах вечерней поверки, так по вечерам все себе полные хозяева: кто опять на нары да в карты, кто друг дружке домашние побылки рассказывать, кто спать. Так ведь столько ночей и по столько часов никакой и медведь не выспит. И тянутся ребята опять в город, сами не зная зачем.
Сегодня пошли и Кирпичников с Марковым.
Город Питер из внезапного дружного восстания опять обращался в свой прежний самостный чужой обычай. В этом городе люди ведь копились не для какой прямой работы, а для весёлой жизни. С утра небось подолгу спят – а потом долго в ночь живут при светах. И когда по улице мельтешат – не понять: за каким делом? или гуляют просто? (В деревне сразу видно: кто с топором пошёл, кто с косой, или навоз вывозит. И в армии: при каком оружии рота пошла или с белыми свёртками в баню.)
Правду говорят: город затейный, что ни шаг, то питейный. Как выбредешь на Невский у Знаменской площади (откуда всё и началось) – у-у-у-ой! прямизна да светлизна, матушки мои! Да сколь огней, да сколь публики, да разодетые как. А на дамочках шляпки какие полястые, а под ними сетки зачем-то, как на рысистых лошадях, а пройдёт мимо – опахнёт тебя каким-то запахом-зельем, какого сроду никогда не нюхано.
Так и в Варшаве всегда дразнило: барская жизнь недоступная. Как они – нам никогда не жить.
Но сейчас Питер малость пооблез. Дворники небрегут – кучи снега невывезенные, лёд из-под ног не сколот, – и семячек, семячек везде налускано. И не носятся с шорохом ломким выездные санки под ковриками или баре с теми дамами в легковых автомобилях. И не стало городовых, а стоит милиция из сопляков. (Говорят: полицейским платили 40 рублей в месяц, а эти 8 рублей за одно дежурство берут, этак бы и мы в охотку.) Барская публика на Невском осталась – а всё ж не ихняя уже улица, и нашего брата не мало.
И трамваев – с резкими звонами, а изнутри все огненные и ещё с парами глазков под крышей, там бело-красный, сине-зелёный, жёлто-синий, какой значит номер, – трамваев тоже по вечерам куда меньше стало: служащие работать не хотят, 8 часов – и в сторону. Оттого трамваи набиты невпротолчь, и ещё люди гроздами внавесь на держалках, на ступеньках – тут и солдат не вскочит.
А солдат любит поездить: ему – без платы, и гони хоть через весь город.
Да главная-то жизнь – она не на улицах, она вон там за толстыми стёклами (где побито – уже вставлено), в свету и в тепле. И вот уж там хахакают, зубы не покрывают. И чем позже вечер, когда солдату уже спать, – тем больше их туда, за стёкла, набивается. И сидят за белыми столами, и пьют и лакомятся часами, и всякую всячину едят, чуть де не лягушек, тьфу!
Вот, говорят, равенство: нижнему чину теперь никуда войти не запрещено. А попробуй войди туда к им, в ихнюю обжираловку – на всё нужны денежки. А денег – у смирных волынских унтеров нет.
– Другие хоть спирта где-то разок набрались, напились, а мы с тобой, Миша, всё проворонили.
Толкаются волынцы по тротуару – никто на их знаменитые бескозырки уже и не посмотрит, не вспомянет.
И куда как поздно, а магазины с озарными окнами – торгуют. И чего там на подоконниках за стёклами не выставлено под свет, стой и рассматривай бесплатно. Цветы, цветы через каждый квартал, да каких в России и не растет сроду, – откуда берут? да середь зимы?
И – фрукты, фрукты тоже. Какие ещё видывал, знаешь: вот это – виноград, вот это – абрикос, а других диковинных и название не ведано, однако ящики ими полные.
Или – финтифлюшки для барских баб, поблестушки, постеклушки на синем бархате выложены, или чего исподнее развешано, глаз не оторвать.
Или, поскольку грамота твоя твёрдая есть, иди и читай вывески: Жорж Борман… Бликен и Робинзон… Брокер… Сиу… Ралле…
Всё – не наши…
А то – кинематографов вывески и театров вывески, с лампочками вкруговую, и на тумбах же то повторено, читай откуда хочешь: «Наша содержанка»… «Цветок зла»… «Казнь женщины»…
Или: «Спальня…» – а дальше буквы не русские.
Или: театр Суворина – «Мотылёк под колесом».
А нам – только сталкиваться плечами, только сапоги тяжёлые переставлять по чужому лёгкому проспекту.
А в деревне, пишут, – ни керосина, ни мыла, ни гвоздей, ни соли.
А калек войны – и никому не жаль, кроме сродственников.
А и нас с тобой покалечат – так и тоже.
А в окопах – там сидят, сидят во тьме и сырости.
И теперь – всё немцу отдадим?
– И как это мы, Тимофей, решились? Как это нас понесло в то утро?
Самим дивно.
– Давно бы в петле жизнь кончили.
1977-1986
Кавендиш, Вермонт
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189 190 191 192 193 194 195 196 197 198 199 200 201 202 203 204 205 206 207 208 209 210 211 212 213 214 215 216 217 218 219 220 221 222 223 224 225 226 227 228 229 230 231 232 233 234 235 236 237 238 239 240 241 242 243 244 245 246 247 248 249 250 251 252 253 254 255 256 257 258 259 260 261 262 263 264 265 266 267 268 269 270 271 272 273 274 275 276 277 278 279 280 281 282 283 284 285 286 287 288 289
До чего дошло: из госпиталя все санитары как один увалят в цирк на митинг, а лежачие больные без помощи.
На тех митингах чего только не галагонят.
А не решись они тогда с Марковым – и не было б ничего нигде?
(Этим калечным, раненым он про свою заслугу помалкивал, совестно.)
Никто той ночи уже не вспоминал, и о самом Кирпичникове, – а дружно все галдели. Да уже послыхивали и такое по городу: мол «долой войну!» – воевать не будем больше.
Как ж'эт так? – ополоумеешь. Так чтоб войну скорей кончать – на неё и надо идти!
А под Варшавой помнишь, Миша, каки сибирские полки сложили? Да ведь и моя и твоя кровь там осталась. А теперь – всё отдай, и русские города отдай?
И батальонный комитет не туда тянет.
И решили с Мишей Марковым: пусть наш ефрейтор Орлов, кого мы в Совет депутатов избрали, – пусть он там добьётся, чтобы вразумили гарнизон.
И говорили Орлову, а зря: выбрали мы его как здешнего питерского заводского – а он теперь к тем и поворачивает. Заводы-то работать не хотят! – что это, 8-часовой день? а сверхурочно не желают. Снарядов не шлют, ни патронов, никакой амуниции, – что там с нашими будет? это в какую кровь обойдётся?
Орлов только своё: Совет – всё знает и укажет. Подчиняться только Совету и одному Совету!
Как это одному Совету? А – правительству?…
Кому? кому пожаловаться? – тянуло Тимофея. Некому. Один раз повезло: увидел их прежнего студента, который разъяснял им, в посёлке Михаила Архангела: увидел, тот проезжал в открытом зелёном автомобиле с красными спицами. Вот бы кинуться к нему, спросить: как? что? почему же? – так уже пролетел, не догонишь. На ту квартиру сходить, на Невскую сторону? – так то и не его квартира, там его и не найдёшь.
Раньше мог солдат из казармы в город отлучаться только с нарядом. А теперь – ходи когда хочешь. Солдаты ходят и гулять и белый хлеб покупать: хвост баб оттеснят и себе берут. (Хвосты-то за хлебом стоят ещё длиньше, чем раньше, и с вечера становятся.)
Не стало в казармах вечерней поверки, так по вечерам все себе полные хозяева: кто опять на нары да в карты, кто друг дружке домашние побылки рассказывать, кто спать. Так ведь столько ночей и по столько часов никакой и медведь не выспит. И тянутся ребята опять в город, сами не зная зачем.
Сегодня пошли и Кирпичников с Марковым.
Город Питер из внезапного дружного восстания опять обращался в свой прежний самостный чужой обычай. В этом городе люди ведь копились не для какой прямой работы, а для весёлой жизни. С утра небось подолгу спят – а потом долго в ночь живут при светах. И когда по улице мельтешат – не понять: за каким делом? или гуляют просто? (В деревне сразу видно: кто с топором пошёл, кто с косой, или навоз вывозит. И в армии: при каком оружии рота пошла или с белыми свёртками в баню.)
Правду говорят: город затейный, что ни шаг, то питейный. Как выбредешь на Невский у Знаменской площади (откуда всё и началось) – у-у-у-ой! прямизна да светлизна, матушки мои! Да сколь огней, да сколь публики, да разодетые как. А на дамочках шляпки какие полястые, а под ними сетки зачем-то, как на рысистых лошадях, а пройдёт мимо – опахнёт тебя каким-то запахом-зельем, какого сроду никогда не нюхано.
Так и в Варшаве всегда дразнило: барская жизнь недоступная. Как они – нам никогда не жить.
Но сейчас Питер малость пооблез. Дворники небрегут – кучи снега невывезенные, лёд из-под ног не сколот, – и семячек, семячек везде налускано. И не носятся с шорохом ломким выездные санки под ковриками или баре с теми дамами в легковых автомобилях. И не стало городовых, а стоит милиция из сопляков. (Говорят: полицейским платили 40 рублей в месяц, а эти 8 рублей за одно дежурство берут, этак бы и мы в охотку.) Барская публика на Невском осталась – а всё ж не ихняя уже улица, и нашего брата не мало.
И трамваев – с резкими звонами, а изнутри все огненные и ещё с парами глазков под крышей, там бело-красный, сине-зелёный, жёлто-синий, какой значит номер, – трамваев тоже по вечерам куда меньше стало: служащие работать не хотят, 8 часов – и в сторону. Оттого трамваи набиты невпротолчь, и ещё люди гроздами внавесь на держалках, на ступеньках – тут и солдат не вскочит.
А солдат любит поездить: ему – без платы, и гони хоть через весь город.
Да главная-то жизнь – она не на улицах, она вон там за толстыми стёклами (где побито – уже вставлено), в свету и в тепле. И вот уж там хахакают, зубы не покрывают. И чем позже вечер, когда солдату уже спать, – тем больше их туда, за стёкла, набивается. И сидят за белыми столами, и пьют и лакомятся часами, и всякую всячину едят, чуть де не лягушек, тьфу!
Вот, говорят, равенство: нижнему чину теперь никуда войти не запрещено. А попробуй войди туда к им, в ихнюю обжираловку – на всё нужны денежки. А денег – у смирных волынских унтеров нет.
– Другие хоть спирта где-то разок набрались, напились, а мы с тобой, Миша, всё проворонили.
Толкаются волынцы по тротуару – никто на их знаменитые бескозырки уже и не посмотрит, не вспомянет.
И куда как поздно, а магазины с озарными окнами – торгуют. И чего там на подоконниках за стёклами не выставлено под свет, стой и рассматривай бесплатно. Цветы, цветы через каждый квартал, да каких в России и не растет сроду, – откуда берут? да середь зимы?
И – фрукты, фрукты тоже. Какие ещё видывал, знаешь: вот это – виноград, вот это – абрикос, а других диковинных и название не ведано, однако ящики ими полные.
Или – финтифлюшки для барских баб, поблестушки, постеклушки на синем бархате выложены, или чего исподнее развешано, глаз не оторвать.
Или, поскольку грамота твоя твёрдая есть, иди и читай вывески: Жорж Борман… Бликен и Робинзон… Брокер… Сиу… Ралле…
Всё – не наши…
А то – кинематографов вывески и театров вывески, с лампочками вкруговую, и на тумбах же то повторено, читай откуда хочешь: «Наша содержанка»… «Цветок зла»… «Казнь женщины»…
Или: «Спальня…» – а дальше буквы не русские.
Или: театр Суворина – «Мотылёк под колесом».
А нам – только сталкиваться плечами, только сапоги тяжёлые переставлять по чужому лёгкому проспекту.
А в деревне, пишут, – ни керосина, ни мыла, ни гвоздей, ни соли.
А калек войны – и никому не жаль, кроме сродственников.
А и нас с тобой покалечат – так и тоже.
А в окопах – там сидят, сидят во тьме и сырости.
И теперь – всё немцу отдадим?
– И как это мы, Тимофей, решились? Как это нас понесло в то утро?
Самим дивно.
– Давно бы в петле жизнь кончили.
1977-1986
Кавендиш, Вермонт
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189 190 191 192 193 194 195 196 197 198 199 200 201 202 203 204 205 206 207 208 209 210 211 212 213 214 215 216 217 218 219 220 221 222 223 224 225 226 227 228 229 230 231 232 233 234 235 236 237 238 239 240 241 242 243 244 245 246 247 248 249 250 251 252 253 254 255 256 257 258 259 260 261 262 263 264 265 266 267 268 269 270 271 272 273 274 275 276 277 278 279 280 281 282 283 284 285 286 287 288 289