От некоторых не в строю раздались аплодисменты.
Милюков осторожно, как бы остерегаясь свалиться, сошёл по ступенькам, внизу поздоровался с Алексеевым. И движенья не делал приобнять или целоваться.
Тем временем сходил со ступенек ещё один министр – ростом выше Милюкова, совсем не надутый, открытое прямое лицо.
Затем и тот хорьковатый.
И теперь все четверо с Алексеевым двинулись мимо почётного караула, – но министр-мальчик на нетерпеливый шаг вперёд всех остальных, и первый звонко крикнул, смешно из юношеского горла:
– Здорово, молодцы!
И георгиевские кавалеры отлично отрубили:
– Здравия – желаем – господин – министр!
Милюков и другие уже не кричали караулу.
И мимо выстроенных чинов Ставки прошли со штатскими поклонами, никто никому не подал руки.
Впрочем, и много стояло же этих чинов.
Впрочем, Государь подавал.
Затем опять возвратились к своему тамбуру, и тот шустрый министр легко взлетел на площадку, обернулся и быстрым горячим голосом начал выбрызгивать речь. Кидалась его необычайная взволнованность, и ощущение необычайности момента, и страсть голоса, – за всем тем Свечин только и усвоил из его речи, что Учредительного Собрания нельзя собрать, не достигнув прежде победы над немцами.
По крайней мере хоть это понимали.
И – «ура» за армию!
– Ура-а-а-а-а!
Затем медленно, солидно на ту же площадку взошёл тяжёлый Милюков, обернулся, взялся руками за верхи поручней (проверя пальцем, нет ли там налётов паровозной сажи) – и стал подчёркнуто не торопясь и подчёркнуто без ажитации, довольно долго говорить.
Он отмечал заслуги армии в свержении старого режима.
(Если говорить об Армии Действующей, то заслуга могла быть только в полном бездействии.)
Уверен был:
– Народ, сумевший в четыре дня совершить мировой переворот, – добьётся и победы над внешним врагом!
Сесть бы тебе за оперативный стол, да посчитать, сколько мы потеряли от петроградских заводов. Да смещённых начальников. Да комитетов сколько. Да дезертиров.
И – «ура» за армию!
– Ура-а-а-а-а!
А затем поднялся тот третий министр, с таким хорошим, естественным лицом. И голос у него оказался естественный и душевный, даже редко такой услышишь. Но говорил он зачем-то длинно, с косвенными отвлечениями, всё не мог остановиться, – всё о тяжёлом наследстве старого режима, как его преступный хаос отразился на продовольствии. Говорил как-то растерянно или рассеянно, будто сам озабоченно думая о другом:
– Хлебородная страна вследствие преступной политики старого режима осталась без хлеба. В две недели наладить снабжение было, конечно, трудно. Но будут привлечены лучшие люди общества. Не пеняйте нам, если на первых порах придётся несколько и сократить потребление.
А что ж пеняли старому правительству? Оно и не сокращало.
– Теперь – мы сами делаем свою историю – и не на кого сваливать ответственность. Во имя будущего надо ограничить себя в настоящем. Только общей неустанной самоотверженной работой…
645
Не прошло и трёх недель революции – армия была расколота до основания, шаталась и гибла. Не то что наступать в этом году на Германию, – разумному военному человеку было ясно, что для спасения самой-то армии, чтобы было кому стоять , могли остаться только недели!
А Лечицкий сказал: всё равно ничего не поделать…
А сослуживцы по штабу армии и кого Воротынцев повидал в поездке по корпусам – были встревожены, уязвлены, ироничны, или даже равнодушны (или даже перекрашивались под новую власть?), – но никто не разделял, что надо немедленно, вот тут же, самим, что-то резкое предпринять.
Армия – всегда и на всё ждёт команды.
Как мы все разъединены! Все дёргаемся поодиночке. Офицерство оказалось – сплошное баранство. Мы смелы в своём обязательном строю, в бою против Гинденбурга, – но пришло с неожиданной стороны, из-за нашей спины, – и какой мрази уступили?
Впрочем, большинство когда умело что-нибудь сделать? Большинство и всегда лениво духом, на него надежды нет.
Но – немыслимо не противостать этому разложению! Ведь на этом не кончится, пойдёт ещё глубже. Лечицкий прав: это – осыпь земляной кручи, и она тронулась ещё только по верху. О революции уже все пишут как о чём-то, произошедшем три недели назад. Хо-го! Она только начинается!
И надо спешно искать наилучшей точки: и – чтоб самому не сползти, и – чтоб удержать. Если это вообще кому-нибудь посильно.
Воротынцев стал спать дурно, его жгло, что надо немедленно делать ! Он ждал ответа от Свечина. Свечин пока дал телеграмму, что – надеется устроить.
Решение – не рождалось. Первое соображение военного – применить к ситуации военные средства. Но такие средства – у кого были? И был бы у Воротынцева свой прежний полк – сегодня, конечно, тоже разлагаемый – так и тоже не то, вращённый в костяк фронта, отдельно не вынешь. И: революция – точно как зараза: тот, кто хочет приблизиться лечить от неё, – обречён прежде заразиться сам.
Да и что на Румынском фронте можно делать?
Он только мог присоединиться к кому-то крупному и сильному.
Но вот – и Лечицкий не собирал таких. Западный фронт – на уровне Москвы! – мог быть таким центром действия! – но вот Лечицкий не брал его.
Вчера весь день стоял туман, над городишкой Романом, а сегодня подул совсем тёплый ветер, туман сдёрнуло, под солнцем и небом открылся Серет и степь за ним в сторону Ясс – нигде уже ни клочка снега, и только чёрные-пречёрные плодороднейшие поля, ждущие семян, и такие же чёрные взмешенные дороги, по которым проехать совсем невозможно. На несколько дней вся Девятая армия потонула в этом море грязи. Но каждый, кто становился пощуриться под солнцем и принять этот обещательный ветер в лёгкие, – узнавал вокруг и в себе каждогоднее, каждый год удивляющее ликование весны – толчком в грудь, вмещающее в нас сноп радости, самоуверенности и надежд.
В такую погоду, и чувствуя себя молодым – нельзя не верить в успех.
И в этот солнечно-голубой день – пришла Воротынцеву телеграмма из военного министерства. Не от самого Гучкова, но от помощника его, генерала Новицкого. А содержание – захватывало дух: немедленно прибыть в министерство получить назначение с большим повышением!
Такая телеграмма может прийти офицеру – раз в жизни. И не в каждой жизни.
Да Воротынцев, признаться-сказать, и ждал такой телеграммы. И даже удивлялся, почему не шлют: обиделся на него Гучков?
Воротынцеву, в его разряде командира полка, повышением было бы – получить дивизию и генеральский чин. А – большим повышением? Сразу корпус?…
Или… революция чудит… или – даже Армию потом вскоре?
Всё может быть, когда прежние начдивы и комкоры начали сыпаться как сосновые шишки.
«Дорогу независимым!»… На этом тезисе ведь и было их совпадение с Гучковым. Об этом и мечтали: сменять по непригодности, а не по старческой только болезни. Это и обличали: загромождение командных постов засидевшимися стариками.
Головокружительный соблазн.
Выбор – целой жизни…
Какой выбор? Да, конечно, я согласен! Кто может быть не согласен?
А Лечицкий сказал: не время сейчас возвышаться.
Но и именно – время! Но и важней всего – управлять событиями сейчас!
Но если Лечицкий не видит силы в Главнокомандовании Фронтом – то что может сделать корпусной? Получить от Гучкова корпус, – а с чего он окажется крепкий и стойкий?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189 190 191 192 193 194 195 196 197 198 199 200 201 202 203 204 205 206 207 208 209 210 211 212 213 214 215 216 217 218 219 220 221 222 223 224 225 226 227 228 229 230 231 232 233 234 235 236 237 238 239 240 241 242 243 244 245 246 247 248 249 250 251 252 253 254 255 256 257 258 259 260 261 262 263 264 265 266 267 268 269 270 271 272 273 274 275 276 277 278 279 280 281 282 283 284 285 286 287 288 289