И ему особенно приятно выразить всё это в стенах московского городского управления…
– … которое с возникновения Москвы, – (то есть очевидно с 1147 года), – создало две таких могучих организации как Городской Союз и Земский Союз, а теперь поможет создать непобедимую Россию.
Гром аплодисментов.
Ждали большой блестящей речи, но министр ничего более не выразил, а дал знак, что хочет уехать.
И дума занялась оглашением телеграммы посла Бьюкенена, почётного гражданина Москвы, и ответными телеграммами к Англии, Франции, и чествовала поочерёдно Кишкина, Челнокова, Астрова, и поручала Челнокову разработать вопрос об увековечении Воскресенской площади в истории Москвы как центра народного движения: расширить её за счёт владений Охотного ряда, срыть все здания между Театральной площадью, Манежем и думой и выстроить грандиозное здание московской думы – Дворец Революции.
А Керенскому между тем доложили, что в здании городской думы обнаружен неизвестно кем подложенный ящик ручных гранат.
Какое коварство! Да не есть ли это то самое зловещее покушение? Министр распорядился произвести самое строжайшее расследование.
И – унёсся дальше по Москве.
Несмотря на позднее вечернее время (но специальный поезд ждал его до любого времени), он ещё замчался в польский демократический клуб – и там под очередные аплодисменты разъяснил, что не удивляется полякам, относившимся с недоверием к России: дело в том, что и русские до сих пор не верили сами себе.
И наконец, автомобильными колёсами довершая свой магический вдохновляющий круг по Москве, домчался снова до Совета рабочих депутатов, откуда начал утром. Большой Совет как раз заседал в Политехническом музее – и аплодисменты и клики «ура» своему верному социалистическому соратнику продолжались несколько минут.
Уже никакое сердце не могло выдержать столько славы за полдня. Керенский стоял на подиуме с букетом алых цветов в руках на фоне чёрной куртки, уже с закрытыми глазами, опустив голову и подёргиваясь.
Председатель Совета товарищ Хинчук приветствовал его как заместителя председателя Совета петроградского:
– Вообще, рабочие люди не дают своих деятелей в министерства. Но пока вы, товарищ Керенский, состоите в министерстве, мы знаем, что измены не будет. Мы верим вам!
И снова, и снова шумная овация!
Керенский передал кому-то цветы, шагнул крепче, ещё крепче – и вот уже вытянулся, и вот говорил с прежней звонкостью. Он снова объяснял дорогим товарищам рабочим (и интеллигентам), как это получилось, что он решил вступить в министерство, и кто был против, и кто был за, – и всё гордее и гордее:
– Если вы мне верите – не предпринимайте ничего, не посоветовавшись со мной. В любое время телеграфируйте мне, если потребуется, и я приеду, чтобы рассказать вам всю правду. Помните, – он руки артистически прижал к груди, – что я – ваш! весь – ваш! Здесь я – не министр, а – товарищ вам. Я – товарищ вам! И пролетариат должен стать хозяином страны!
Зал был очень доволен, однако закричали оттуда:
– А почему Николаю Второму позволено разъезжать по России?
– А деток не пора приструнить?
– А кто будет Верховный Главнокомандующий?
И даже:
– Смерть царю!
Ах, занозистый вопрос! Он и здесь. Где только он не звучал. Не могли наслаждаться российские подданные свободой, пока ею наслаждался царь.
Но Керенский не только не смутился – он как будто обрадовался этому вопросу! он шёл как будто навстречу освежающему ветру. Почти улыбка играла на его больших губах.
– Николай Николаевич – Верховным Главнокомандующим не будет !
Тишина. Отрезано.
– А что касается Николая Второго, то бывший царь сам обратился к новому правительству с просьбой о… – Какое-то чутьё, оно у Керенского было, дало ему знать, что нельзя так просто назвать, как в Английском клубе. – С просьбой о покровительстве. И Временное правительство взяло на себя ответственность за личную безопасность царя. – И очень грозно и беспощадно: – Сейчас Николай Второй в моих руках!!! в руках генерал-прокурора!! И вся династия Романовых – в моих руках!!! – Это потрясло зал. Сейчас объявит о казни их всех! – И я скажу вам, товарищи, – лик его был страшен, и нельзя было предвидеть пощады: – Русская революция прошла бескровно – и я не хочу! – и я не позволю! – (погиб царь) – омрачить её! Вчера в Петрограде я говорил речь к демонстрации, а впереди толпы стояли подозрительные люди, которые требовали казни арестованных сановников. Это были – враги народа ! – вскричал он отчаянно, и зал дрогнул, -… которые хотели бы в крови утопить величественное дело свободы! И я ответил: «Ни одна из революционных социалистических партий не призывает к насилию и бессудным расправам, а только бывшие охранники и провокаторы». Но мы не дадим омрачить светлое торжество свободы! Маратом русской революции! – захлёбчиво гремел он, – я никогда не буду! Но в самом непродолжительном времени Николаи Второй под моим личным наблюдением будет отвезен в гавань и… – (и утоплен?) -… и оттуда на пароходе отправится в Англию. Дайте мне на это власть и полномочия!
И так это было замечательно подготовлено и выражено голосом, – аудитория уже и смягчилась, и была согласна: да что в самом деле? пусть себе едет! И даже хлопали, и даже кричали «ура». Даём полномочия!
Керенский, бледный, закрыл глаза и простоял полминуты. (Он хорошо угадал момент! Он понимал толпу! И вот – отвёл кровь.)
Но уже торопили его спутники, засуетились офицеры-адъютанты, Керенский прощался, прощался за руку с руководителями Совета – и уже уходил – ушёл – и ещё в вестибюле грянули ему последние аплодисменты.
Погнали на Николаевский вокзал.
Экстренный поезд стоял под парами, и вагон с Воейковым был прицеплен.
Страшный Чрезвычайный Следователь Муравьёв уже сидел в поезде.
Из последних сил Керенский прощался, прощался – с присяжными поверенными, с представителями Совета, с Челноковым, с Кишкиным – и вот уже стал на площадку вагона и вот уже помахивал. Поезд тронул. Была половина двенадцатого.
Заплетаясь ногами, Керенский дошёл до купе.
Но не рухнул: ему предстоял теперь интересный допрос дворцового коменданта.
Сейчас намеревался он попить с Воейковым чайку, поражая его любезностью, и выведать о придворных изменах.
496
Уже он посадил её на извозчика, она отъехала от гостиницы, – и вдруг испытала – сжатие, сомнение: всё ли – так ? А может – не поняла?… А может – всё плохо?…
И – тотчас, пренебрегая недовольством извозчика, повернула его к подъезду, подождите, и пренебрегая что швейцар, – снова вверх по лестнице – и снова постучала к нему!
Открыл удивлённый.
Задыхалась:
– Я только подумала… Всё у нас – так ?… Всё – хорошо?… Ну, я только для этого. Я ухожу…
Но – ещё, ещё повисела в его руках. И он опять пошёл проводить.
Никто их не видел на тёмной улице, а – как в многолюдном торжестве: смотрите! смотрите все!
Приехала домой – а глаза такие счастливые.
И хорошо – быть такой!
Как необыкновенно с ним – нельзя передать! Всё вокруг – он. За что ей это?
О, хотя бы завтра, как сегодня!
И – ещё потом.
И – куда бы ни позвал.
Но если и никогда ни разу больше – это уже всё в ней.
На всю жизнь.
У Ликони теперь так много, что отбирай, отбирай – нельзя отобрать всего.
497
Тягуче невыносимо затянулось царское пребывание в Ставке.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189 190 191 192 193 194 195 196 197 198 199 200 201 202 203 204 205 206 207 208 209 210 211 212 213 214 215 216 217 218 219 220 221 222 223 224 225 226 227 228 229 230 231 232 233 234 235 236 237 238 239 240 241 242 243 244 245 246 247 248 249 250 251 252 253 254 255 256 257 258 259 260 261 262 263 264 265 266 267 268 269 270 271 272 273 274 275 276 277 278 279 280 281 282 283 284 285 286 287 288 289