Сначала, конечно, отправился в шинок Нарезался изрядно, но ещё на ногах держался. Понесло его в церковь, там уже кончалась обедня. Стоял Завесин спокойно, потом вдруг торжественно снял с чаши со святой водой крышку и надел её на голову. Воду вылил на пол, прихожане набросились на подьячего, исколотили и свели в Земский приказ. Это что-то вроде нашей Петровки, 38. Там его били кнутом.
Однажды сидел Завесин под арестом при воронежской губернской канцелярии за какие-то служебные провинности. Он отпросился навестить дядю, не застал и вместе с конвойным пошёл в кабак. Вышли они оттуда нескоро и, тёпленькие, проходили мимо надворного суда. Завесин решил зайти.
Там дежурил канцелярист, склонились над бумагами писцы.
– Кто ваш государь? – закричал пьяный Завесин канцеляристу.
Тот, видя странного человека и сопровождающего его солдата с ружьём, отвечал по всей форме:
– Наш государь – Пётр Великий, император и самодержец всероссийский!
– А-а-а! Ваш государь… Пётр Великий… а я холоп государя Алексея Петровича!., и за него голову положу!..
Канцелярист остолбенел, едва хватило у него духу крикнуть: «Слово и дело!» Как государственный чиновник, он помнил указ:
«Где в городах, сёлах и деревнях злодеи и злыми словами явятся, их в самой скорости провожать в город к правителям, а тем правителям заковывать их в ручные и ножные железа; не расспрашивая, затем вместе с изветчиками присылать либо в Тайную канцелярию, либо в Преображенский приказ».
Каково было Завесину проснуться с похмелья утром в воеводском подвале, да ещё в кандалах!
Его привезли в Москву, в Тайную канцелярию снимать допрос.
– Ничего не помню, – лепетал подьячий, – ничегошеньки… А в трезвом уме никогда и ни с кем государственных противных слов не говаривал и от других не слыхал… Со мною случается, что болезнь находит, бывало, я вне ума и что в то время делаю и говорю – не помню. Болезнь та со мной – лет шесть.
Навели справки, действительно, Завесин в пьяном состоянии делается невменяемым, несмотря на это; положили подьячего допросить «с пристрастием». Тайная канцелярия сомневалась: «Хотя он и говорит, что те слова не помнит, говорил ли, нет ли, за великим пьянством, но его расспроса за истину причесть невозможно; может быть, он, отбывая вину свою, не покажет самой истины без розыску… а при розыске спрашивать: с чего он такие слова говорил и не имеет ли он в них каких-нибудь со-гласников?»
Завесина пытали. Но что он мог сказать? Приговорили его к битью кнутом, привязали к столбам на Красной площади, палач всыпал 25 ударов. После каждого за кнутом тянулась полоска кожи…
Отлежался Завесин и отправился домой, в Воронеж. Только перед этим расписку дал:
«Ежели я впредь какие непристойные слова буду говорить, то по учинении жестокого наказания сослан буду на каторгу, в вечную работу, или учинена мне будет смертная казнь».
Отбило ли это происшествие у него тягу к вину – неизвестно.
Теперь этих женщин не видно. Может быть, вывелись со временем или их держат в психбольницах? Но когда-то, обычно в церкви, можно было увидеть стоявшую подле дверей бабу, явно не в себе. Она морщилась, рот перекашивался; казалось, вот-вот упадёт на пол и забьётся в истерике. Вокруг неё образовывалась как бы зона некоей пустоты, отчуждённости. Народ у нас с недоумением и боязнью относится ко всему непонятному. Ранее считали, что в человека вселился бес, и поэтому он так себя ведёт. Беса изгоняли. Нам известны костры европейской инквизиции. В России как будто было помягче. Позже в народе поняли, что это болезнь. Падучая, или как называли в деревнях, родимчик
Как запоют в церкви, так её и начнёт бить: дёргается баба, слюною брызжет, на пол падает, ноги-руки судорогой сводит…
Только минут через двадцать в себя придёт.
Если при Иване Грозном на блаженных и юродивых смотрели как на святых, на прорицателей, то в петровское время власть их недолюбливала: народ смущают. За всякие бессмысленные слова, за пьяный бред Тайная канцелярия цеплялась как за антигосударственные действия.
Где уж было неграмотным бабам разбираться в высокой политике. Но власть обратила своё подозрительное око и на них. В 1720 году в московских храмах схватили трёх кликуш: Авдотью Яковлеву – дочь хлебопёка, Авдотью Акимову – купеческую жёнку да Арину Иванову – слепую из богадельни.
Дело в том, что вышел царский указ: «ни по церквам, ни по домам не кликать и народ тем не смущать». Бабы подпадали под категорию государственных преступников.
Бедная Акимова показывала на допросе:
– В сём году точно я была в Успенском соборе и во время божественного пенья кричала нелепым голосом, лаяла собакою… Случилась со мною эта скорбь лет уж с сорок, ещё младенцем. Заходит она на меня в месяц по однажды, по дважды, по трижды и более, приключается в церквах и дома. Ведают о той скорби многие посторонние люди, а также духовник мой, священник церкви Успения Пресвятой богородицы, за Москвой-рекой. А буде я, Авдотья, сказала, что можно, и за то указал бы великий государь казнить меня смертью…
Послали за духовником. Старичок-священник подтвердил:
– Не ведаю, кликала ли она в церкви, но, живучи у меня в дому, почасту лаяла собакою, кричала лягушкою, песни пела, смеялась да приговаривала: «Ох, тошно мне, тошно!»
Показывала Авдотья Яковлева:
– Кричала и я нелепым голосом в разных церквах и дома почасту: в храме Положения ризы богородицы, иде-же лежат мощи Иоанна Блаженного на рву, да Козьмы и Демьяна в Нижних Садовниках. Кричала во время божественного пенья, а по-каковски, того не упомню. А та скорбь приключилась недавно, и с чего – не знаю.
– Довелось мне кричать нелепым голосом, – соглашалась Иванова, – было сие во время слушания чтения святого Евангелия в Никитском девичьем монастыре да в Тихвинской церкви в Сущеве; что кричала – того не ведаю, и была та скорбь со мной в богадельне по дням и ночам, приключилась она от рождения…
Тайная канцелярия решила их пытать. Вздёрнули на дыбе Акимову:
– Не притворяешься ли? Кто научил тебя кричать?
– Ах, батюшка, кричала я лягушкою и лаяла собакою без притвору в болезни своей, а та болезнь у меня сорок лет, и как схватит – тогда ничего не помню… а кликать меня не научали-Дали семь ударов кнутом.
Подняли на дыбу Авдотью Яковлеву:
– Говори без утайки, по чьему наущению и с чего кликала?
– В беспамятстве кричала, болезнь у меня такая… ничего не помню…
Дали ей 11 ударов кнутом, Ивановой – 5. Полежали кликуши пять дней в застенке, и опять их на пытку.
Авдотья Яковлева, плача, говорила:
– Вот и вчерашнего дня схватила меня скорбь та, кли-канье. При караульном солдате упала оземь в беспамятстве полном…
Позвали вчерашнего часового.
– Заподлинно правда. Молилась эта баба в караульне равелиновой да вдруг вскочила, после упала, затряслась, и стало её гнуть. Лежала замертво часа полтора – пришёл я в страх немалый.
Это свидетельство спасло Яковлеву от наказания. Её отпустили, а с супруга взяли расписку, что жёнка «во святых храмах кричать, кликать и смятения чинить не будет, под страхом жестокого штрафования кнутом и ссылки на прядильный двор в работу вечно».
А двум другим кликушам пришлось стать прядильщицами.
Продолжительная борьба со Швецией сильно утомила народ и войска; все с нетерпением ждали мира, и от Петербурга до дальних стран сибирских все толковали, каждый по-своему, о тягостях войны, о времени заключения мира, об условиях, на которых он может быть заключён, и т.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161
Однажды сидел Завесин под арестом при воронежской губернской канцелярии за какие-то служебные провинности. Он отпросился навестить дядю, не застал и вместе с конвойным пошёл в кабак. Вышли они оттуда нескоро и, тёпленькие, проходили мимо надворного суда. Завесин решил зайти.
Там дежурил канцелярист, склонились над бумагами писцы.
– Кто ваш государь? – закричал пьяный Завесин канцеляристу.
Тот, видя странного человека и сопровождающего его солдата с ружьём, отвечал по всей форме:
– Наш государь – Пётр Великий, император и самодержец всероссийский!
– А-а-а! Ваш государь… Пётр Великий… а я холоп государя Алексея Петровича!., и за него голову положу!..
Канцелярист остолбенел, едва хватило у него духу крикнуть: «Слово и дело!» Как государственный чиновник, он помнил указ:
«Где в городах, сёлах и деревнях злодеи и злыми словами явятся, их в самой скорости провожать в город к правителям, а тем правителям заковывать их в ручные и ножные железа; не расспрашивая, затем вместе с изветчиками присылать либо в Тайную канцелярию, либо в Преображенский приказ».
Каково было Завесину проснуться с похмелья утром в воеводском подвале, да ещё в кандалах!
Его привезли в Москву, в Тайную канцелярию снимать допрос.
– Ничего не помню, – лепетал подьячий, – ничегошеньки… А в трезвом уме никогда и ни с кем государственных противных слов не говаривал и от других не слыхал… Со мною случается, что болезнь находит, бывало, я вне ума и что в то время делаю и говорю – не помню. Болезнь та со мной – лет шесть.
Навели справки, действительно, Завесин в пьяном состоянии делается невменяемым, несмотря на это; положили подьячего допросить «с пристрастием». Тайная канцелярия сомневалась: «Хотя он и говорит, что те слова не помнит, говорил ли, нет ли, за великим пьянством, но его расспроса за истину причесть невозможно; может быть, он, отбывая вину свою, не покажет самой истины без розыску… а при розыске спрашивать: с чего он такие слова говорил и не имеет ли он в них каких-нибудь со-гласников?»
Завесина пытали. Но что он мог сказать? Приговорили его к битью кнутом, привязали к столбам на Красной площади, палач всыпал 25 ударов. После каждого за кнутом тянулась полоска кожи…
Отлежался Завесин и отправился домой, в Воронеж. Только перед этим расписку дал:
«Ежели я впредь какие непристойные слова буду говорить, то по учинении жестокого наказания сослан буду на каторгу, в вечную работу, или учинена мне будет смертная казнь».
Отбило ли это происшествие у него тягу к вину – неизвестно.
Теперь этих женщин не видно. Может быть, вывелись со временем или их держат в психбольницах? Но когда-то, обычно в церкви, можно было увидеть стоявшую подле дверей бабу, явно не в себе. Она морщилась, рот перекашивался; казалось, вот-вот упадёт на пол и забьётся в истерике. Вокруг неё образовывалась как бы зона некоей пустоты, отчуждённости. Народ у нас с недоумением и боязнью относится ко всему непонятному. Ранее считали, что в человека вселился бес, и поэтому он так себя ведёт. Беса изгоняли. Нам известны костры европейской инквизиции. В России как будто было помягче. Позже в народе поняли, что это болезнь. Падучая, или как называли в деревнях, родимчик
Как запоют в церкви, так её и начнёт бить: дёргается баба, слюною брызжет, на пол падает, ноги-руки судорогой сводит…
Только минут через двадцать в себя придёт.
Если при Иване Грозном на блаженных и юродивых смотрели как на святых, на прорицателей, то в петровское время власть их недолюбливала: народ смущают. За всякие бессмысленные слова, за пьяный бред Тайная канцелярия цеплялась как за антигосударственные действия.
Где уж было неграмотным бабам разбираться в высокой политике. Но власть обратила своё подозрительное око и на них. В 1720 году в московских храмах схватили трёх кликуш: Авдотью Яковлеву – дочь хлебопёка, Авдотью Акимову – купеческую жёнку да Арину Иванову – слепую из богадельни.
Дело в том, что вышел царский указ: «ни по церквам, ни по домам не кликать и народ тем не смущать». Бабы подпадали под категорию государственных преступников.
Бедная Акимова показывала на допросе:
– В сём году точно я была в Успенском соборе и во время божественного пенья кричала нелепым голосом, лаяла собакою… Случилась со мною эта скорбь лет уж с сорок, ещё младенцем. Заходит она на меня в месяц по однажды, по дважды, по трижды и более, приключается в церквах и дома. Ведают о той скорби многие посторонние люди, а также духовник мой, священник церкви Успения Пресвятой богородицы, за Москвой-рекой. А буде я, Авдотья, сказала, что можно, и за то указал бы великий государь казнить меня смертью…
Послали за духовником. Старичок-священник подтвердил:
– Не ведаю, кликала ли она в церкви, но, живучи у меня в дому, почасту лаяла собакою, кричала лягушкою, песни пела, смеялась да приговаривала: «Ох, тошно мне, тошно!»
Показывала Авдотья Яковлева:
– Кричала и я нелепым голосом в разных церквах и дома почасту: в храме Положения ризы богородицы, иде-же лежат мощи Иоанна Блаженного на рву, да Козьмы и Демьяна в Нижних Садовниках. Кричала во время божественного пенья, а по-каковски, того не упомню. А та скорбь приключилась недавно, и с чего – не знаю.
– Довелось мне кричать нелепым голосом, – соглашалась Иванова, – было сие во время слушания чтения святого Евангелия в Никитском девичьем монастыре да в Тихвинской церкви в Сущеве; что кричала – того не ведаю, и была та скорбь со мной в богадельне по дням и ночам, приключилась она от рождения…
Тайная канцелярия решила их пытать. Вздёрнули на дыбе Акимову:
– Не притворяешься ли? Кто научил тебя кричать?
– Ах, батюшка, кричала я лягушкою и лаяла собакою без притвору в болезни своей, а та болезнь у меня сорок лет, и как схватит – тогда ничего не помню… а кликать меня не научали-Дали семь ударов кнутом.
Подняли на дыбу Авдотью Яковлеву:
– Говори без утайки, по чьему наущению и с чего кликала?
– В беспамятстве кричала, болезнь у меня такая… ничего не помню…
Дали ей 11 ударов кнутом, Ивановой – 5. Полежали кликуши пять дней в застенке, и опять их на пытку.
Авдотья Яковлева, плача, говорила:
– Вот и вчерашнего дня схватила меня скорбь та, кли-канье. При караульном солдате упала оземь в беспамятстве полном…
Позвали вчерашнего часового.
– Заподлинно правда. Молилась эта баба в караульне равелиновой да вдруг вскочила, после упала, затряслась, и стало её гнуть. Лежала замертво часа полтора – пришёл я в страх немалый.
Это свидетельство спасло Яковлеву от наказания. Её отпустили, а с супруга взяли расписку, что жёнка «во святых храмах кричать, кликать и смятения чинить не будет, под страхом жестокого штрафования кнутом и ссылки на прядильный двор в работу вечно».
А двум другим кликушам пришлось стать прядильщицами.
Продолжительная борьба со Швецией сильно утомила народ и войска; все с нетерпением ждали мира, и от Петербурга до дальних стран сибирских все толковали, каждый по-своему, о тягостях войны, о времени заключения мира, об условиях, на которых он может быть заключён, и т.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161