). Результатом моего доклада по начальству была „ликвидация“, во время которой было арестовано несколько человек».
«Несколько человек» – это 51 член «Северного рабочего союза»…
«Поездка на север, – пишет дальше по этому поводу Меньшиков, – была тем крайним средством, к которому я обратился, чтобы скорее проникнуть в „святая святых“ охраны».
И Меньшиков проник туда. Через год он уже был в особом отделе Департамента полиции в Петербурге.
Оставляя в стороне побуждения Меньшикова, необходимо констатировать, что он тщательно и долго собирал материалы, документы, систематизировал их и в 1909 году явился за границу вооружённый фактами.
Но за границей он вёл себя по-прежнему странно. Он не открылся революционерам, не передал им своих знаний, методов и приёмов охранного дела, не передал им, наконец, и своих материалов и документов. Короче говоря, он «забыл» сделать то, что, согласно его словам, составляло цель его жизни. Как знать, не объяснялось ли это тем, что материалы и документы, скопированные им, представляли ценность не только для революционных партий, но и для царского правительства, обеспокоенного возможностью их публикации?
Именно этим, по нашему мнению, и надо объяснить ту сдержанность и осторожность, с которой Меньшиков стал оперировать своими документами за границей. Его поведение там заставляет думать, что он не столько помогал революционерам в изобличении провокаторов, сколько дразнил и пугал правительство, набивая себе цену.
Обосновавшись на юге Франции, он вызывал к себе на свидание представителей революционных партий, сообщая им весьма сухие и, как можно думать, не подтверждённые документами данные о провокаторах. Характерная деталь: меньшевикам он поставил условие, чтобы к нему не являлись ни Мартов, ни Дан, ни Троцкий. Сущность этой уловки весьма проста – Меньшиков боялся Дана, с которым встречался ранее (по делу провала «Союза»). Остальные две фамилии должны были завуалировать его боязнь встречи с Даном. На свидание с Меньшиков ым от меньшевиков поехал Горев-Гольдман. Свою встречу и разговор с Меньшиков ым он передаёт так:
"Я заявил ему, что раньше чем вступлю с ним в какие бы то ни было переговоры, я должен поставить ему один щекотливый вопрос.
– Спрашивайте, – сказал он, густо покраснев.
– Мы подозреваем, что вы – то самое таинственное лицо, которое в 1902 году провалило в качестве втершегося в организацию провокатора «Северный союз».
Меньшиков заметно побледнел, подумал минуту и ответил:
– Да, это я. Но я должен дать объяснения. Это единственный случай в моей карьере, когда я играл такую роль, и я стыжусь этого случая. Но это был необходимый шаг, чтобы заслужить доверие начальства и повыситься по службе, т. е. попасть в Петербург, в секретный отдел Департамента полиции, где сосредоточены все сведения о провокаторах. Кроме того, я принял все меры, чтобы выданные мной члены «Северного союза» отделались лишь административной ссылкой".
Как сказано выше, Меньшиков далеко не «с открытым сердцем» приехал в эмиграцию и весьма скупо делился с революционными партиями своими знаниями приёмов сыска и сведениями о провокаторах.
Анализируя, в частности, вышеприведённые заявления Бурцева и статьи в «Общем деле», мы неизбежно придём к выводу, что Бурцев не имел в своём распоряжении, т. е. не получил от Меньшикова ни одного документа, касающегося оплаты охранных услуг Серебряковой. Бурцев со слов Меньшикова излагает лишь содержание этих документов.
Но и не предъявляя документов, Меньшиков сумел заставить верить себе. Так, для проверки своих обвинений Серебряковой, Меньщиков предложил применить следующий метод: он сообщил Гореву интимный разговор, имевший место между Серебряковой и другими лицами, в том числе и Гурвич-Кожевниковой. Последняя свои впечатления по этому поводу передаёт следующим образом:
«В 1905 – 09 годах в Париже ко мне обратились Бурцев и т. Горев с просьбой дать кое-какие показания о работе в Москве в 1905 году. Между прочим, Бурцев меня спросил, не помню ли я… и тут он привёл мне довольно пространный разговор. Меня это ошеломило, так как он мне привёл мои собственные слова, и я ответила Бурцеву, что это слова мои. И если эти слова, целиком фразы, сказанные мною, с точным сохранением выражений, употреблённых мною иногда, если это известно „охранке“, то госпожа Серебрякова – провокатор. Я сказала Бурцеву, что определённо это утверждаю, так как весь переданный мне Бурцевым мой разговор, как известный „охранке“, мог быть ей передан только г. Серебряковой, так как когда я говорила ей это, то мы были с ней наедине, в её комнате, на её собственной квартире, в одном из переулков Пречистенки. Что разговор этот передан так точно, так подробно „охранке“, что могло передать в такой форме только лицо интеллигентное, в курсе революционных направлений и непосредственно „охранке“, т. е. сама Серебрякова. Трудно было предположить, что тут были посредники или какой-нибудь неразвитой шпион или филёр. И я утверждаю, что только она сама могла это сделать. Как будто разговор немедленно записан и затем передан, так он правильно и точно был передан».
Выводы ясны, Меньшиков говорил мало, но говорил правду. К его заявлениям следует прислушаться и с его свидетельством нельзя не считаться.
Расплата
Отсутствие документации в заявлениях Меньшикова дало, однако, возможность мужу и жене Серебряковым пытаться, и не совсем безуспешно, отстаивать своё «доброе имя». Этому помогло и то обстоятельство, что некоторые газеты, как было сказано, в погоне за сенсацией («Газета-копейка») объявили о бегстве Серебряковой и т. д. В начале ноября 1909 года в «Русских ведомостях» появляется следующее письмо мужа Серебряковой:
"Не откажите в вашей газете дать место следующим строкам: после появления в №249 газеты «Русское слово» телеграммы из Парижа о том, что моя жена, Анна Егоровна Серебрякова, играла в течение 24 лет роль провокатора в социал-демократических и даже в максималистских кругах, в №251 той же газеты была напечатана заметка «Женщина-провокатор», в которой неизвестный мне автор не только дал полную инсинуаций характеристику моей жены, в течение 54 лет не состоявшей членом ни одной партии, но даже рискнул коснуться моей 16-летней деятельности в Московском губернском земстве. Так… он припоминает следующие факты:
«Один факт и вправду интересен. Однажды был обыск у самого Серебрякова и жившего с ним дистанционного смотрителя г. Рязанова. У обоих были найдены какие-то книжки, Серебряков уцелел, а г. Рязанов должен был расстаться с Москвой и со службой в земстве. Припоминались и другие случаи. Так, со службы был удалён друг г. Серебрякова, статистик дорожного отдела – князь Кугушев. Другой раз г. Серебряков одной барышне, искавшей занятий, предоставил какую-то работу, снабдив её пишущей машинкой. На следующий же день барышня подверглась обыску, аресту и высылке».
В этом сообщении все ложь, от первого слова до последнего. Во время службы в Московском земстве А.И.Рязанова у меня никакого обыска не было и я никогда не жил с Рязановым. «Друга», князя Кугушева, у меня также не было, и о существовании князя Кугушева я знал только из разговоров сослуживцев. Совершенно не могу припомнить никакой барышни, которой я когда-то давал пишущую машинку, каковой, кстати сказать, в моем распоряжении не было никогда.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161
«Несколько человек» – это 51 член «Северного рабочего союза»…
«Поездка на север, – пишет дальше по этому поводу Меньшиков, – была тем крайним средством, к которому я обратился, чтобы скорее проникнуть в „святая святых“ охраны».
И Меньшиков проник туда. Через год он уже был в особом отделе Департамента полиции в Петербурге.
Оставляя в стороне побуждения Меньшикова, необходимо констатировать, что он тщательно и долго собирал материалы, документы, систематизировал их и в 1909 году явился за границу вооружённый фактами.
Но за границей он вёл себя по-прежнему странно. Он не открылся революционерам, не передал им своих знаний, методов и приёмов охранного дела, не передал им, наконец, и своих материалов и документов. Короче говоря, он «забыл» сделать то, что, согласно его словам, составляло цель его жизни. Как знать, не объяснялось ли это тем, что материалы и документы, скопированные им, представляли ценность не только для революционных партий, но и для царского правительства, обеспокоенного возможностью их публикации?
Именно этим, по нашему мнению, и надо объяснить ту сдержанность и осторожность, с которой Меньшиков стал оперировать своими документами за границей. Его поведение там заставляет думать, что он не столько помогал революционерам в изобличении провокаторов, сколько дразнил и пугал правительство, набивая себе цену.
Обосновавшись на юге Франции, он вызывал к себе на свидание представителей революционных партий, сообщая им весьма сухие и, как можно думать, не подтверждённые документами данные о провокаторах. Характерная деталь: меньшевикам он поставил условие, чтобы к нему не являлись ни Мартов, ни Дан, ни Троцкий. Сущность этой уловки весьма проста – Меньшиков боялся Дана, с которым встречался ранее (по делу провала «Союза»). Остальные две фамилии должны были завуалировать его боязнь встречи с Даном. На свидание с Меньшиков ым от меньшевиков поехал Горев-Гольдман. Свою встречу и разговор с Меньшиков ым он передаёт так:
"Я заявил ему, что раньше чем вступлю с ним в какие бы то ни было переговоры, я должен поставить ему один щекотливый вопрос.
– Спрашивайте, – сказал он, густо покраснев.
– Мы подозреваем, что вы – то самое таинственное лицо, которое в 1902 году провалило в качестве втершегося в организацию провокатора «Северный союз».
Меньшиков заметно побледнел, подумал минуту и ответил:
– Да, это я. Но я должен дать объяснения. Это единственный случай в моей карьере, когда я играл такую роль, и я стыжусь этого случая. Но это был необходимый шаг, чтобы заслужить доверие начальства и повыситься по службе, т. е. попасть в Петербург, в секретный отдел Департамента полиции, где сосредоточены все сведения о провокаторах. Кроме того, я принял все меры, чтобы выданные мной члены «Северного союза» отделались лишь административной ссылкой".
Как сказано выше, Меньшиков далеко не «с открытым сердцем» приехал в эмиграцию и весьма скупо делился с революционными партиями своими знаниями приёмов сыска и сведениями о провокаторах.
Анализируя, в частности, вышеприведённые заявления Бурцева и статьи в «Общем деле», мы неизбежно придём к выводу, что Бурцев не имел в своём распоряжении, т. е. не получил от Меньшикова ни одного документа, касающегося оплаты охранных услуг Серебряковой. Бурцев со слов Меньшикова излагает лишь содержание этих документов.
Но и не предъявляя документов, Меньшиков сумел заставить верить себе. Так, для проверки своих обвинений Серебряковой, Меньщиков предложил применить следующий метод: он сообщил Гореву интимный разговор, имевший место между Серебряковой и другими лицами, в том числе и Гурвич-Кожевниковой. Последняя свои впечатления по этому поводу передаёт следующим образом:
«В 1905 – 09 годах в Париже ко мне обратились Бурцев и т. Горев с просьбой дать кое-какие показания о работе в Москве в 1905 году. Между прочим, Бурцев меня спросил, не помню ли я… и тут он привёл мне довольно пространный разговор. Меня это ошеломило, так как он мне привёл мои собственные слова, и я ответила Бурцеву, что это слова мои. И если эти слова, целиком фразы, сказанные мною, с точным сохранением выражений, употреблённых мною иногда, если это известно „охранке“, то госпожа Серебрякова – провокатор. Я сказала Бурцеву, что определённо это утверждаю, так как весь переданный мне Бурцевым мой разговор, как известный „охранке“, мог быть ей передан только г. Серебряковой, так как когда я говорила ей это, то мы были с ней наедине, в её комнате, на её собственной квартире, в одном из переулков Пречистенки. Что разговор этот передан так точно, так подробно „охранке“, что могло передать в такой форме только лицо интеллигентное, в курсе революционных направлений и непосредственно „охранке“, т. е. сама Серебрякова. Трудно было предположить, что тут были посредники или какой-нибудь неразвитой шпион или филёр. И я утверждаю, что только она сама могла это сделать. Как будто разговор немедленно записан и затем передан, так он правильно и точно был передан».
Выводы ясны, Меньшиков говорил мало, но говорил правду. К его заявлениям следует прислушаться и с его свидетельством нельзя не считаться.
Расплата
Отсутствие документации в заявлениях Меньшикова дало, однако, возможность мужу и жене Серебряковым пытаться, и не совсем безуспешно, отстаивать своё «доброе имя». Этому помогло и то обстоятельство, что некоторые газеты, как было сказано, в погоне за сенсацией («Газета-копейка») объявили о бегстве Серебряковой и т. д. В начале ноября 1909 года в «Русских ведомостях» появляется следующее письмо мужа Серебряковой:
"Не откажите в вашей газете дать место следующим строкам: после появления в №249 газеты «Русское слово» телеграммы из Парижа о том, что моя жена, Анна Егоровна Серебрякова, играла в течение 24 лет роль провокатора в социал-демократических и даже в максималистских кругах, в №251 той же газеты была напечатана заметка «Женщина-провокатор», в которой неизвестный мне автор не только дал полную инсинуаций характеристику моей жены, в течение 54 лет не состоявшей членом ни одной партии, но даже рискнул коснуться моей 16-летней деятельности в Московском губернском земстве. Так… он припоминает следующие факты:
«Один факт и вправду интересен. Однажды был обыск у самого Серебрякова и жившего с ним дистанционного смотрителя г. Рязанова. У обоих были найдены какие-то книжки, Серебряков уцелел, а г. Рязанов должен был расстаться с Москвой и со службой в земстве. Припоминались и другие случаи. Так, со службы был удалён друг г. Серебрякова, статистик дорожного отдела – князь Кугушев. Другой раз г. Серебряков одной барышне, искавшей занятий, предоставил какую-то работу, снабдив её пишущей машинкой. На следующий же день барышня подверглась обыску, аресту и высылке».
В этом сообщении все ложь, от первого слова до последнего. Во время службы в Московском земстве А.И.Рязанова у меня никакого обыска не было и я никогда не жил с Рязановым. «Друга», князя Кугушева, у меня также не было, и о существовании князя Кугушева я знал только из разговоров сослуживцев. Совершенно не могу припомнить никакой барышни, которой я когда-то давал пишущую машинку, каковой, кстати сказать, в моем распоряжении не было никогда.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161